Пока мистер Даймондберг вёз меня из Кфар Савы в Тель-Авив, я всё же вспомнил о марках автомобилей. В Киеве вместо положенного мне, инвалиду войны, «Запорожца», я получил инвалидную мотоколяску. Пошёл с жалобой к министру социального обеспечения. Ради справедливости следует заметить, что министр, дважды Герой Советского Союза, знаменитый партизан, принял меня немедленно. Даже начало разговора было доброжелательным. Но потом:
— Доктор Деген, понимаете, мы и мотоколяску не должны были вам дать. У вас же осколок в мозгу. Как вы можете водить автомобиль?
— А стоять за операционным столом осколок мне не мешает?
— Сожалею, но ничего не могу сделать. Знаю о ваших заслугах, не только нынешних, а военных, но ничего не могу сделать.
— Спасибо, товарищ Фёдоров, сейчас вы очень помогли мне, очень много добавили к моему решению ездить на Мерседесе или Вольво.— С этими словами я вышел из кабинета.
Уже сегодня могу сказать, что действительно выбрал Вольво. Это был мой инвалидный автомобиль, который мне бесплатно меняли каждые тридцать шесть, а последние два Вольво каждых сорок два месяца. Всего их было девять. Потом полюбил Хонду-аккорд. Вот сейчас окончился её срок. Проехала аж восемь тысяч километров.
Но хватит побочных ассоциаций. Мы приехали в гостиницу Хилтон, в которой остановился мистер Даймондберг.
— Дорогой доктор Деген, — сказал мистер Даймондберг, как только мы сели за столик в ресторане. — Я посмею нарушить ритуал и закажу соответствующее и для вас, так как сегодня ваш праздник.
Как он знает, какой это день для меня? — подумал я. Он заметил моё недоумение и сказал:
— Мы, американцы отмечаем День Победы восьмого мая. Советский Союз празднует День Победы девятого мая. Сегодня ваш праздник.
— Ёлки зелёные! Как я мог забыть, что сегодня девятое мая? — Мы выпили водку, закусив сёмгой. И начался обильный и довольно изысканный обед.
— Итак, дорогой доктор, я представляю одну из величайших компаний. Имя у неё европейское, но компания американская. Есть у неё предприятия в Европе, есть в Азии и даже в Южной Америке. Руководство компании послало меня за вами. Вы нужны нам, как консультант. Пожалуйста, не перебивайте. Прежде всего, выслушайте меня. Давайте по порядку. Иврита, в отличие от английского, вы не знаете.
— Я и английского не знаю. — Мистер Даймондберг улыбнулся:
— У компании есть сведения о том, что вы вполне приемлемо беседовали по- английски с послом Нидерландов в Москве. Пожалуйста, не перебивайте. В Израиле вы уже пять с половиной месяцев. Жилища у вас нет. Вы в Кфар Саве, ваша супруга в Мавассерет Ционе, сын в Реховоте. А в Филадельфии вам уже приготовлен вполне приличный дом, который, безусловно, при вашем положении вы смените на более роскошный. Ваша заработная плата в Израиле может рассмешить любого американского врача. У нас в компании вы будете получать всего лишь четыре тысячи долларов в месяц. Как говорят у вас, на семечки. Это примерно за полчаса работы в неделю. Остальное — ваша практика ортопеда, которая обеспечивает ваш эньюэл инком триста-четыреста тысяч долларов. Я не ошибся. Это эньюэл инком, годичный доход ортопеда вашего уровня. Никаких проблем с практикой не будет, так как у вас уже есть лайсенс американского врача.
— Кстати, каким образом? Этого не понимают мои израильские коллеги, да и я начал не понимать. В Америке я не был, никаких экзаменов нигде не сдавал.
— Дорогой доктор, наша компания вполне состоятельна. Она может позволить себе обеспечивать грантами многие университеты и исследовательские институты. А у вас, кажется, есть пословица: «Кто платит деньги, тот заказывает музыку».
— Выходит, в Америке, как в Советском Союзе, можно купить диплом._
— Дорогой доктор, и ещё у вас, кажется, говорят, что детей всюду делают одним и тем же способом. Но ваши научные работы известны. А главное, известна ваша практическая деятельность. Кстати, привет вам от ваших благодарных пациентов, — он назвал фамилию моих киевских приятелей. — Они довольно близкие мои родственники. Так что никакого обмана не было. Были только незначительные бюрократические нарушения, которыми, по заявлению выдающихся американских ортопедов, можно было пренебречь. Так что не переживайте. Никто вас ни в чём не сможет упрекнуть.
— Дорогой мистер Даймондберг, в Советском Союзе наша семья была вполне обеспечена. Разумеется, по советским масштабам. Но я, еврей, понял, что моё место только в еврейской стране. Зачем же мне менять твёрдо принятое решении?
Было ещё много разговоров, как и вина. Коньяк пил уже только я, так как мистер Даймондберг вспомнил, что он должен отвезти меня в Кфар Саву.
Больше с мистером Даймондбергом мы не встречались, и я не смог упрекнуть его за то, что он ни словом не обмолвился, что в грузинском ресторане в Иерусалиме он уже отпраздновал свой День Победы, пригласив мою жену. Кстати, не знаю, воевал ли он. Жаль — не спросил. В телефонном разговоре он уверил меня в том, что жену ему удалось бы убедить в целесообразности нашего переезда в Америку. Жена уверила меня в противоположном.
А спустя три с небольшим года в Лос Анжелесе мы убедились в том, что у меня действительно есть лайсенс американского врача. Правда, бюрократические проблемы тут всё же возникли. Следовало выяснить, распространяется ли действие моего лайсенса, действительного во всей Америке, и на штат Калифорнию, в которой вроде бы свои критерии? Меня лично это нисколько не волновало, так как я категорически отказался прооперировать здесь тазобедренный сустав весьма забавному пациенту восьмидесяти одного года. Мой старый приятель и коллега объяснил мне, что больница, разумеется, не могла бы разрешить мне, не имеющему медицинской страховки, оперировать здесь, но он любезно предложил директору использовать его страховку. И директор с радостью согласился на это нарушение, так как не мог устоять перед настойчивой просьбой пациента. Коллега назвал меня идиотом, так как я отказался, по его словам, положить в карман три тысячи долларов. Возразил ему, объяснив, что я не оперный певец, который отпел свою партию и может уехать в другую оперу. Я врач. Я обязан после операции выходить своего пациента.
Но общение с этим пациентом и его женой оказалось для моей жены и для меня просто подарком. Несмотря на возраст и серьёзную ортопедическую патологию, он был довольно бодрым и ещё востребованным в Голливуде, где долгие годы работал в трёх самых крупных киностудиях. Мы сидели в салоне, который мог быть создан только выдающимся дизайнером. Попивая виски, он, глядя на меня, спрашивал:
— Вы Мей Уэст знали? Так вот она была у меня в постели. Вы Марлен Дитрих знали? Так она была у меня в постели. Вы Дину Дурбин знали? Так она была у меня в постели. Вы Джин Харлоу знали? Так вот, она была у меня в постели. Вы Мирлин Монро знали? Так она тоже была у меня в постели.
Супруга, намного моложе своего красивого поджарого старика, покуривая сигарету, с иронической улыбкой сопровождая каждый вопрос, помолчав, сказала:
— А теперь он у меня в постели. И спросите его, где все его деньги? — Оба они вполне прилично говорили по-русски. Откуда его русский язык, не помню. Возможно, и не знал. А она, внешне симпатичная примерно пятидесятилетняя женщина, родилась в Харбине в еврейской семье беженцев из России. В 1945 году она, шестнадцатилетняя девочка, из Харбина сбежала в Австралию, где сделала своих первых восемь миллионов американских долларов. В конце пятидесятых годов со значительно большим капиталом эмигрировала в Америку.
Каким капиталом она владела тогда, ни моя жена, ни я не узнали. Надо полагать немалым, если судить по их дворцу в предгорье недалеко от Лос Анжелеса. А рядом с дворцом — убежище. В ту пору там переживали панику по поводу неизбежной атомной войны. И в горе было вырыто убежище с невероятными продовольственными и прочими запасами.
Разумеется, в Лос Анжелесе было достаточно ортопедов, которые могли отлично прооперировать тазобедренный сустав. Но старый голливудец почему-то выбрал меня. Привыкнув выбирать к себе в постель, он решил, что и это ему доступно. (Выделенное надо бы убрать) Все знакомые врачи говорили, что для этой супружеской пары нет ничего невозможного. А она при желании может Белый дом переместить в Калифорнию. Но ведь и у меня, хоть и не миллионера, были убеждения.
Да, но ведь я не рассказал об окончании дня девятого мая 1978 года. Мистер Даймондберг привёз меня не в больницу, а прямо к моему жилищу. Был двенадцатый час. Я поднялся к себе «на пятый этаж четырёхэтажного дома». Под дверь был подсунут клочок бумаги. Мотиным чётким неврачебным бисером было написано: «С днём Победы! Зюня, Миша, Мотя» Мои самые близкие друзья — Зюня, с которым был в одной студенческой группе, бывший младший лейтенант, командир танка Захар Коган, Миша, с которым мы начинали нашу деятельность в общем детском садике, а после войны встретились на одном курсе в институте, младший сержант пехотинец Михаил Волошин, и однокурсник Мотя, Мордехай Тверской, капитан, командир стрелкового батальона. Дорогие друзья. Нет уже их. И вообще нет тех воинов, с которыми я праздновал день Победы.
А сейчас жену огорчили стихи, выхлестнутые такими воспоминаниями. Куда там! Больше чем огорчили. Не стихосложением, не рифмами. Содержанием. Я даже собирался уничтожить их. А потом подумал: почему не завершить ими рассказ о забытом дне?
Ещё в той гимнастёрке простреленной,
Ещё в каждом рубце ныли нервы.
Но уже к мирной жизни пристрелянный,
День Победы отпраздновал первый.
День Победы как праздник не признанный,
Мы отметили единолично.
Вождь решил так, и значит пожизненным,
Что решил он, считали привычно.
Мы студенты, солдаты недавние,
На пути к невоенному миру.
Мера водки по-честному равная.
Хлеб, селёдка, картошка в мундире.
Ежегодно упрямо старались мы,
Чтобы закусь была фронтовая.