тлив, и в глазах у него прыгали бесенята. С порога прямо вывалил гору бессвязной информации, из которой ничего нельзя было понять, но фонтаном бил мажорный пафос. Доктор был, как обычно, в костюме при галстуке, но галстуком в этот раз был огрызок сантиметров пятнадцать. Доктор поймал мой взгляд, пояснил: «А галстуки мне последнее время мешают, я их просто отрезаю». Но было похоже, что скорей его действительно отгрызли или отхватили тупым ножом – корявой бахромой болтались нитки.
В хлестаковских почти выражениях он сообщил, что поиздержался в дороге и, если чем могу, неплохо бы помочь.
– Нет, ты же понимаешь, с деньгами у меня никогда нет проблемы, это так… недоразумение. Я мог бы зайти к генеральному директору ЮНЕСКО, он знает меня, он дал бы мне любую сумму, но не хочется суетиться по мелочам.
Я вытащил из кармана имеющуюся стофранковую бумажку. Ничтожная такая сумма никак не могла, я думаю, решить серьезные проблемы, но, к моему удивлению, Доктор страшно обрадовался. И наконец, стал звать всем вместе ехать в Русский культурный центр на какой-то творческий вечер. Я отказался. Они вызвали такси и укатили. «Сотни этой, – подумал я, – как раз на дорогу только и хватит».
С утра позвонила вчерашняя гостья. В голосе ее смешалось всё: восторг, недоумение, восхищение, непонимание, сладкие надежды неизвестно на что и опять восторг. Она сообщала, что Анатоль, Доктор т. е., ночевал у нее, в ее крошечной единственной комнатушке, где она проживала с выросшей уже на голову больше нее дочкой, на полу между их кроватями. Как он (бедный) беспокойно спал: ворочался, храпел, охал, ахал, пукал.
Анатоль очаровал ее масштабами своей личности, и хотелось лишь уточнить, чтоб уж наверняка значит, действительно ли он мультимиллионер.
– Ну конечно, – поспешил я заверить ее, – если он взял у меня сотню – верный признак материального сверхблагополучия, нищий бы не позарился.
Регина
Есть такие люди, им скучно самим с собой, им необходимо постоянное присутствие кого-либо в качестве фона для их бытия.
Мобильники тогда еще не появились, и люди крепче были защищены от внешнего мира, но Регина всякий раз вырастала словно из-под земли. Неизвестно как взявшаяся в моей жизни и ничем в этой жизни со мной не связанная – являлась из неоткуда в самых неожиданных обстоятельствах и местах.
На Пушкинской ночью столкнулся с Региной нос к носу, в двух шагах от моего жилья. Регина стала тащить к себе. Я не из сов и живу по солнцу: работать предпочитаю днем, спать ночью. Чтоб уговорить меня, обещала даже приготовить что-нибудь вкусненькое. На это я тоже не клюнул, тогда она вытащила последний козырь, и мы пешком отправились к ней на Таганку.
Регина жила в старом двухэтажном доме в огромной коммуналке. Дом определили на слом, и они с мамой (с мамой она жила) получили уже новую квартиру, но Регина не торопилась покидать старую (по ее сведениям, ломать дом собирались нескоро) и зажила одна со своим женихом на всем этом пространстве.
– Вот, выбирай любую комнату и располагайся. – Сама же она оставалась в своей прежней комнате.
Когда я зашел к ней в первый раз, встал как вкопанный. На самом видном почетном месте стоял бронзовый, в натуральную величину бюст рыцаря революции – Дзержинского. Настолько чудно и диковато даже было видеть такое в такой квартире. Еще чуднее показалось мне то, что автором «монумента» был американский скульптор Жак Липшиц. Липшица я знал как супрематиста, а тут, ну черт знает что – бронзовый идол, как живой грозно глядел из-под революционной фуражки.
Оказалось, что мама Регины была племянницей скульптора и в 20-е годы Липшиц приезжал в Россию и по заказу смастерил (с натуры) пламенного революционера. Позже я узнал, что Липшиц всю жизнь параллельно со своими кубиками занимался портретами и считал, что портрет имеет право на жизнь лишь в реальном изображении. Рыцаря отлили в трех экземплярах. Один остался у самого автора, другой подарен был молодому Сов. государству и отправлен в музей Революции, а третий автор оставил в подарок своей московской сестре, т. е. Регининой бабке. Таким образом, Регина в третьем поколении была обладательницей шедевра.
Явился Костик – жених. Костик – неуклюжий толстяк с кротким взглядом родом из Еревана. Отучился в Гнесинке и теперь сочинял музыку для детских фильмов. На моих же глазах происходило создание и крушение новой семьи. Из Еревана приезжала Костика мама: серьезная, интеллигентная дама, с интересом разглядывала картины в моей комнате.
Накануне похода в ЗАГС (а так ловко всё у них складывалось) точку в их отношениях поставила Регинина мама. Действие происходило на кухне, видимо, мама Регины пришла внезапно. Стесняться посторонних она не считала нужным. Она поставила стул посередине, села и заняла собой все пространство. Костик отступил к окну, рассеянно улыбался.
– Вот, Костя, он музыкант – сообщила маме Регина.
Мама взглянула; но не на Костика, а куда-то мимо или сквозь него, не замечая.
– Ты хочешь выйти замуж за этого человека? Но ведь он похож на человека с Центрального рынка… Регина, ты в своем уме?
Костик исчез, а вскоре и нас, подмывая все расчеты, Регины попросили из этого дома.
Приятель мой говорит: «Идем ТУДА, ни одной души там не встретишь», с ненавистью глядя на кашу человеческих тел; чуть ли не лезут друг на друга – ухватить бы кусок песка, чтоб опустить задницу. Идем километра два от поселка: пустынный берег аж до Феодосии, ни души. Разваливаемся на берегу и смотрим на опускающееся над морем солнце. Волна такая тихая, мирная. Верблюжегорбые степные холмы из жарко-песчаного погружаются в синеву и дальше исчезают вовсе. И тишина такая, что кажется, что ты первый и единственный человек на свете.
– Вот, – тычет приятель пальцем в горизонт, – о чем я мечтаю – вода и земля, и сколько ни смотри вокруг – один лишь покой и безлюдье (приятель в тот момент переживал острый кризис, ему без оглядки хотелось бежать от людей).
И тут непонятно откуда, но из моря, из глубины появилась точка. Точка росла и из воды, ну вот как витязи у Пушкина, прямо на нас вышла черная африканская женщина. Африканка нагло подошла к нам и…
– Володя, привет!
Друг мой кинул на меня злобный взгляд. Я тупо смотрел на африканку, медленно прозревал в ней Регинино лицо.
– А что это с тобой? – нормально Регина молочно-белокожая.
– А… – поняла мой вопрос, – так я тут уже пятый месяц.
Друг мой не поверил в чудо, заподозрил предательский сговор.
Вечером Регина затащила меня на концерт своего друга-юмориста (юмор ее друга оказался, мягко говоря, железобетонным) и, заметив мою реакцию, сказала: «Но он потрясающий кулинар и после концерта приглашает нас на утку». От утки я отказаться никак не мог: признаюсь, люблю. И уже представлял нечто шипящее, и повар (руки бы не обжечь) торжественно открывает тяжелую крышку, а оттуда клубами пахучий пар…
– Вот тут пристраивайтесь, – Феликс (тот, что юморист) кивнул на стойку-стол, стоявшую среди еще двух-трех таких же у дороги приткнувшихся к деревянной будке, из которой он и вытащил, заплатив, холодную утку. Без всяких приборов, без тарелок, он просто плюхнул ее на грязный пластиковый стол и стал рвать на куски руками. При этом куски ползали по гладкой поверхности, рисуя жирные узоры, и кренделя эти, смешиваясь с пылью, выходили серого цвета.
Я сказал, что сам я только из ресторана и зашел за компанию. Они не обиделись, с хрустом умяли утку, и как-то внезапно мы разошлись.
Прошло несколько лет, и уже в Париже получил я письмо. Регина – писала она из N. Y. Общих знакомых у нас не было, где и как она выуживала мой адрес, я не спрашивал. И письмо это пришлось как раз на канун моего отъезда туда же.
В N. Y. она расцвела пышной красавицей, хотя до этого – говорила она – пришлось покрутиться. В N. Y. она прибыла из Израиля, без всего. Штаны, что были на ней, она выудила из «гарбича». И явилась к состоятельным своим американским родственникам. Ее выслушали, беря в расчет, что она собирается поступить в школу дизайна, выписали чек на оплату обучения и только… И Регина рванула на Аляску, где, как она выражалась, за год натрясла сиськами в то плес-баре некую сумму. Но теперь всё О’КЕЙ; в любовниках у нее был знаменитый, состоятельный человек. Правда, раз шли мы по улице мимо «Крайслера» – эдакая серебристая сосулька в несколько сот метров. Да еще закатное солнце подкрасило золотом, что я никак не удержался от восторга:
– Красив и величественен, правда?!
– Такой бы член найти, – погасила Регина мой восторг.
Еще несколько лет прошло. В очередной заезд в N. Y. один из приятелей дает телефон: «Позвони, – говорит, – там проживает твоя подруга Регина, просила передать, как появишься».
Звоню, иду. Угол 8-й и 43-й, у автовокзала. (Когда я позже уже привел Регину на выставку и, знакомя с приятелем-художником, на вопрос его она сказала свой адрес – он смущенно так, ко мне уже обращаясь, спросил: «А что, там живут люди??!»)
Итак, прихожу – оказывается это дом инвалидов. Она встретила меня в холле: «Вот видишь, какая я теперь стала». Действительно, узнать было трудно. Не то что от красоты былой ничего не осталось, но со всех сторон торчала утрата, рот полуоткрыт, в глазах паутина и воздух вокруг таранит непомерное пузо. Я слышал про редкую генетическую болезнь, симптомы были схожи (сопровождается слабоумием). За это время она успела побывать в Южной Африке, замужем, на лечение в Израиле, и вот теперь маленькая комнатушка в ЭТОМ доме. Тут же туалет, душ, газовая плита и еще помещается койка и маленький столик; да, стул еще.
Регина усадила меня на стул, взяла русскую газету, стала читать: «Так, дантист, Шпайзман В. Н. Нет, мидл-класс мне не нужен: замуж я решила выйти. Но люди все такие странные; договоришься с ними о встрече, приходишь, а их нет».