Все ее знакомые исчезли, будто их не было. Я пытался куда-то вытащить ее на люди, но толку было немного. Так и оставался у нее единственный знакомец (тот, что передал мне ее номер), но это был особый случай. Он любил поговорить, а она могла сколько угодно слушать. Общение их происходило исключительно по телефону.
Тот же наш общий знакомый в мой следующий приезд сунул мне новый ее телефон.
– Она замуж вышла, просила тебя обязательно звонить.
И вот я иду к ней в гости. Самый шикарный район Манхэттена. Двухэтажная квартира, комнат не менее десятка.
– А это вот моя мастерская, – показывает светлую, просторную комнату, – я занялась живописью, сделаю картин тридцать, Пол устроил мне выставку.(Пол – муж ее, занимался серьезным бизнесом.)
И тут опять непонятка: «Поедем со мной в Гарлем?»
– Зачем?
– Я там на развалах трусы покупаю, на доллар пара…
Еще чуднее с рухнувшим на нее наследством. В Париже звонит мне некая дама и (трудно уже вспомнить и связать все концы, да это и не важно) просит помочь разыскать Регину и вообще, как приятелю, самому объяснить ей все обстоятельства дела.
Умер в Париже родственник Регины, дальний-предальний, которого она навестила раз лет пятнадцать назад (кажется, это была их единственная встреча). И вот Регине остается в наследство дом – особняк в дорогом, респектабельном районе (Булонь), слепленный самим Корбюзье. Архитектурный этот шедевр непременно присутствует во всевозможных справочниках, гидах, учебных пособиях и т. д. Как теперь выражаются в подобных случаях – круто! Я связываюсь с Региной, сообщаю радостную весть и что ей немедленно нужно прибыть в Париж. В ответ слышу такое: «Сейчас никак не могу, лето, билеты на самолет дорогие, приеду зимой, когда подешевеют». Люди, занимающиеся ее делами, пришли в ярость, доказывали, что присутствие ее необходимо и немедленно.
Бестолковщина эта через океан растянулась настолько, что в конце концов обнаружились и другие родственники, быть может и более дальние, но оказавшиеся ближе к делу и несколько «расторопнее».
Совсем недавно по E-mail получил я от Регины письмо, где она сообщает, что получила небольшую муниципальную квартиру в новом доме на острове, что между Манхэттеном и Квинсом, что она очень довольна и приглашает в гости.
Шурик
Одно время мы даже сидели с ним за одной партой, 9–10-й класс. Мы не были друзьями, но за одну парту уселись по взаимной симпатии. Даже в тактике учебы было у нас кое-что общее. Оба мы не выполняли почти никаких домашних заданий. Я так полностью отказался заниматься математикой (математика в те времена была самым-самым! главным предметом школьной программы), соображая, что кроме таблицы умножения, которую выучили в начальных классах, в жизни мне ничего, никогда в этой науке не пригодится. Он же не занимался ввиду своих сверхнезаурядных способностей. Ему было достаточно вполуха услышать сказанное на уроке. Шурик был лучшим учеником школы или одним из них. Помню, как один из преподавателей наставлял Шурика серьезно отнестись к тому, что он тянет на золотую медаль, намекая на его небрежность. Увещевания эти он пропустил мимо ушей, но медаль ему все равно досталась.
Я запустил математику настолько, что не мог уже решить ни одной алгебраической задачи и все письменные контрольные работы делал за меня Шурик. Со своим заданием он шутя справлялся за 15 минут, затем делал мое. Я записывал лишь часть готового решения из расчета – натянуть чтоб на троечку (не то ненароком в отличники выбьешься), тем и спасался.
Тут вспоминается одна странность, смотревшаяся скорей неожиданным вывертом его характера – Шурик писал стихи…
Ну стихи: что ж тут особенного, казалось бы. Но в его случае увлечение это носило не совсем обычный характер. Стихи были глупейшие. Он без всякого стеснения доставал в школе тетрадку и начинал читать друзьям – все покатывались со смеху. Формы там не было вообще никакой. Содержание вроде такого: что перед носом вижу – о том и пою. При этом никаких стихов он никогда не читал, т. е. назвать его увлеченным поэзией никак было нельзя. И главное, не обращал ни на какие насмешки внимания, писал дальше.
Увлечение это не имело никакого продолжения, но, возможно, внесло тот загадочный элемент в его характер, который таким вот образом и разрулил его судьбу.
После школы, как водится, разбежались по своим дорогам. Знаю, что Шурик с успехом закончил самый толковый технический ВУЗ: то ли Бауманское училище, то ли соответствующий факультет МГУ. И как одаренного выпускника его привлекли на службу в КГБ. Как-то на Лубянке, звавшейся тогда Дзержинкой, выходя из телефонной будки, столкнулся я с Шуриком, он выходил из соседней будки. Строго, но элегантно одетый, выглядел он страшно солидным. Перекинулись общими фразами (я знал, где он служит) и разбежались. Ну о чем говорить такому солидному человеку с праздношатающимися.
И вот страна раскорячилась новыми временами. Символом тех времен запомнились почему-то горящие по ночам костры. Во дворах, скверах, у станций метро, где образовались круглосуточные толкучки. Зеленые газоны, цветники исчезли, будто вытоптанные табунами кочевников. Круглосуточное, разливанное море спиртного, и как следствие – повсюду сраженные зельем. С жадными глазами менты, и не понять – хорошо экипированные, это бандиты или охранники правопорядка. С калашами на перевес, в бронежилетах, не столько правящие службу, сколько выжидающие очередной пайки от своих под крышников. И дикие, невиданные прежде сцены.
Вот на помпезной, многолюдной Дорогомиловской улице, днем! посреди тротуара, явно трезвый, какой-то в тюбетейке уселся и (извиняюсь за точность выражения) срёт будто в лесу. У метро «Тимирязевская» на поваленном дереве у самого тротуара, как на скамейке лежит баба с задранным до грудей подолом, без трусов, и ночным светилом в полнолуние с зеленоватыми оттенком сияет толстый зад. А по телевизору пьяный президент вещает о грандиозном прорыве в развитии демократии.
На Лубянке, зацепив тросами за шею, опрокинули в прямом смысле железного Феликса. Но организация, претерпев некую реорганизацию и получив новую аббревиатуру, осталась. Не знаю, по каким уж там параметрам не угодил Шурик, но остался он не у дел.
Московское метро – гордость Советской эпохи – обросло гнойными язвами времени. Мыть перестали вовсе. На виражах в вагонах катались пустые бутылки. Входы, как плесенью, обросли палатками, палаточками и прочим неизвестно чем… Со всем этим слепились стаи бомжей, бродячих собак и какого-то непонятного, нетрезвого люда, которые без всякого дела постоянно толклись там и не уходили.
Я подошел к выходу и встал у пустующей стены, я ожидал человека. От противоположной, что смотрелась шевелящимся серым пятном, отделился силуэт и стал приближаться в мою сторону. Ноги он не переставлял, а загребал ими. Узнать было трудно, но я узнал – Шурик. Я всегда был коротышкой рядом с ним, теперь он показался мне меньше меня (может быть, только показалось). Весь какой-то изжеванный, куртчонка не по погоде, с серым лицом.
Поздоровался, с неподдельно-собачьей застенчивостью, неуклюже втягивая голову в плечи (одно выше другого), спросил:
– Володь, на бутылочку пива, если можешь?..
Мне хотелось кинуться бежать, мне было стыдно перед ним за мой холеный вид, стриженую аккуратную бороду, мне хотелось дать ему нормальных денег, – он, может быть, и взял бы их, но унижен был бы до края.
Я сунул ему бумажку на 5–6 бутылок, стараясь не смотреть ему в глаза.
Следующей зимой встретил общего нашего знакомого, жившего с ним в одном доме.
– Шурик умер, – сообщил мне его сосед.
11. «Как бы ни был красив Шираз»
С этим волшебником я познакомился в Нью-Йорке. Он приехал на симпозиум психиатров. Проживал в роскошном отеле. На уровне хобби занимался психиатр еще и живописью, поэтому знал многих художников, к тому же частенько они бывали еще и его пациентами.
Мой друг, знавший его с обеих сторон, сговорился с ним встретиться – тот пожелал поприсутствовать на нашем собрании (готовилась выставка, обсуждались некоторые проблемы). Доктору надо было как-то проводить время в чужом городе, ну и познакомиться с новыми людьми. Звали доктора – Шаров. Тут забавно: я так и не понял, кличка это его, псевдоним; так как рисовал он исключительно одни шары – розовые, голубые, зеленые, фиолетовые, черные – или же выбрал тему себе в соответствии с фамилией и стремился ее оправдать.
Встретились в холе отеля и двинули пешком по одной из шикарных авеню с 50-х улиц в сторону даунтауна. По пути Шаров рассказывал о своих научных достижениях, затем плавно перешел на художников.
Тут мой приятель задал доктору такой вопрос: «А вы сами-то себя кем больше ощущаете – доктором или пациентом?»
– Ты, – он был значительно нас старше, комплекцией обладал внушительной, ну и звание доктора, видать, позволяло; он всех называл на «ты», а мы с почтением выкали, – ты что хочешь сказать, что все художники сумасшедшие?
Друг мой: «Ну, Вы-то уж явно сумасшедший».
Шаров ни единым жестом не выказал никакой реакции на такой вопрос, как океанский лайнер продолжал идти, рассекая воздух, задрав кверху нос.
В маленькой студии одного из художников набилось человек пятнадцать. Доктор сидел тихо, скромно слушал. Естественно, «незнакомца» спросили, кто такой, чем дышит. Доктор отвечал:
– Делаю чудеса…Вот у кого из вас что-то болит? Мгновенно снимаю любую боль. (У меня ужасно болела голова, но я промолчал.)
– У меня! – выскочил один из художников. – Голова у меня болит.
– Иди сюда. Сейчас всё пройдет.
Доктор горой поднялся над щупленьким парнишкой, схватил и сдавил ручищами своими тому голову так, что у него перекосилось лицо, глаза вытаращились.
– Всё, больше не болит, иди садись. Кто еще? Любая боль, я повторяю, мгновенно…