Щуплый со своего места: «Да, но у меня всё равно болит».
– Не болит, я сказал!!! – рявкнул доктор, заткнул щуплого.
Желающих больше не оказалось.
На улице, улучив момент, когда волшебник оказался один, я стал излагать свою проблему.
Вот уже два года я страдал головными болями. Бегал безрезультатно по врачам, а потом уж и по колдунам и волшебникам – не помогало. Черту готов был поклониться, лишь бы избавиться от кошмара. И вот очередной шанс.
Выслушав меня, доктор безапелляционно заявил, что проблема пустяковая, что надо лишь некоторое время побыть с ним рядом. Я сообщил, что все лето я в Москве. «Замечательно, – сказал он, – звони».
В начале июня я позвонил ему из Москвы.
– Ты прямо-таки поймал меня за хвост, – сказал он, – завтра я уезжаю на все лето на дачу в Тарусу. Приезжай, поживешь у меня недельку, заодно отдохнешь и навсегда забудешь о своих болячках. – И назвал энную сумму за вознаграждение.
Шаров был человек, выражаясь по-модному, «креативный» – художник в общем. Креативил налево-направо. Что-то вроде О. Бендера 90-х годов. Трудился он то ли в институте или еще как называлось учреждение, занимающееся проблемами психиатрии. Место это давало ему широкие возможности заниматься всякими изысканиями. И он щедро выдавал оригинальные идеи, новаторские методы, оспорить которые или хотя бы дискутировать на эти темы, возможно, было просто некому. Да и подобными вещами (как мне кажется) никто не занимался. Главное его детище – изобретение метода обучения рисованию под гипнозом, и результаты, считал он, были поразительными. И он разъезжал по миру с лекциями, выступал на всевозможных симпозиумах, демонстрируя эти самые результаты.
Но позвольте, кто и как, по какой шкале может определить эти достижения и как определить, что все достигнутое – действие гипноза? Я как художник заявляю – НИКАК. То, что я видел у его учеников, – это самые заурядные рисуночки заурядных людей. На мой взгляд, шаровское изобретение – это замечательный перформанс с вовлечением туда большой массы людей международного масштаба; его лучшее художественное произведение.
Дача снималась уже не первый год. Внушительного размера дом с просторной террасой, загибающейся за угол и состоящей как бы из двух половин. Доктор прибыл туда с пятью подопытными кроликами – учениками лет шестнадцати-семнадцати: двумя девчонками и тремя мальчишками или наоборот. И дача, и кролики оплачивались его «научной» программой.
Дети располагались в доме, хозяин на террасе в одной половине – другая была для гостей, в данный момент для меня.
Но главное, Таруса – драгоценная капелька русской природы. И сказано-рассказано о ней столько, что лучше уж не сказать. И художники истоптали тут все дороги, и музыканты, и писатели, и актеры истерли по этим улочкам немало подошв. А на другом берегу километрах в пятнадцати от Поленова и моя деревня; та же земля, милее которой нет для меня на свете.
Дом наш, как и всякий в Тарусе, торчал из вишнево-яблоневого сада и зарослей сирени. Березка под окном, как неотъемлемый элемент самого дома, так что и не поймешь то ли она его поддерживает, то ли сама облокотилась.
Жили мы так. Спали сколько спится, правда, слишком долго не получалось. Утро влезало в окна сыроватой свежестью и звуками, их целый пучок. Не открыв еще глаза, чувствуешь разлитый вокруг солнечный свет. Совсем близко жужжит муха, гулко ударяется в оконное стекло, отскакивает и удаляется. А по улице за стеной, но кажется прямо вокруг тебя квохчут куры. Ты их не видишь, но знаешь: ходят они медленно, важно. Изредка крикнет петух. Он еще более важен, вскинет голову и глядит (одноглазый) надзирателем. А по тоненькой крыше начинают топать сороки.
Девчонки к тому времени сбегали на рынок (это их обязанность), и завтрак из свежего творога с клубникой и каких-нибудь местных пирогов ждал уже за столом. После завтрака на пляж – белая песчаная коса под крутым спуском.
И тут вот начиналась работа…
Девчонки-мальчишки брали с собой альбомчики размером с ученическую тетрадь, акварельные краски или цветные карандаши. Доктор, в белой панаме, клетчатых трусах до колен, лениво скребет солидное пузо, говорит:
– Петя, ты рисуй вон те кусты, – показывает направо. – Леночка, ты давай сосну вон ту, сосну видишь? – давай, – показывает налево. – Олег, ты рисуй противоположный берег.
– А чего рисовать на том берегу?
– Что видишь, то и рисуй.
– А мне чего? – говорит Лида, белобрысая такая девочка, почему-то всегда сонная.
– Ну и ты тот берег, только правей.
– Гриша, а ты давай… ну ты сам придумай что-нибудь.
– А чего придумать-то?
– Ну я не знаю, обрыв этот, что ли, нарисуй…
Ребята неспешно расходятся по сторонам. Теперь у доктора остаюсь я.
– Володя, значит, так, сейчас я тебе объясню комплекс медитативных упражнений. Главной заповедью и гарантией к успеху является полнейшая тайна. Никто не должен знать ни смысла этих упражнений, ни самого их существования. Дальше шло посвящение в само таинство.
Читателю, конечно, интересно узнать, в чем же суть загадочного процесса? Но, я ведь обещал доктору – ни-ни… Ни под каким видом. Тайна навеки.
– Ну, а теперь хорошо бы освежиться, – предлагал доктор Шаров.
Э-э-эх – мы прыгали в воду и отдавались окскому потоку. Летишь по течению и думаешь только: «Не втесаться бы лбом в какой-нибудь объект, увернуться не успеть». А местами и зайти в воду непросто – сбивает с ног.
Прибегали ребята, показывали свои достижения. Профессор мимоходом бросал взгляд, говорил:
– Молодец, иди порисуй еще что-нибудь в том же духе.
Вечерами пили чай в саду из настоящего самовара, с трубой. Самовар привез сам доктор. Обучил ребят самоварной механике, и они с жадностью занимались этим делом. Чай смешивался с запахом зарослей жасмина, и казалось, что пьем мы жасминовый чай (я-то лично терпеть его не могу, но за других радовался), хотя чай был всегда просто черный.
Из всей этой затеи получился классический отдых с культивированием лени, тупым лежанием на песке. Но когда бы я еще нагулялся по окским берегам, по хромым кособоким улочкам со старыми купеческими домиками, ничем в общем-то в отдельности не примечательными, а в большей части обыкновенными деревенскими домами, запутавшимися в своих садах, палисадниках.
В последний день накупался до стука в зубах, до гусиной кожи, как в детстве. День был ветреный, Ока покрылась рябью, сделалась пронзительно-синей, и синева эта сходилась далеко за поворотом в сторону Поленова с пологими холмами.
Доктор, возбужденный почти до истерики, рассказывал о своем последнем путешествии (он только что вернулся из Израиля).
– Ты не представляешь, какая это сказка… Галилейское море, вокруг холмы непонятного какого-то нежнейшего теплого цвета – этакое крем-брюле; а Мертвое море, Иерусалим – это даже и не рассказать: шагу ни шагнешь, чтоб не споткнуться о чудо. Жаль только, что возможность такая – путешествовать – появилась поздновато. Мир так велик и столько всего интересного… В Таиланде, представляешь, горы столбами вылезают из моря с нахлобученными шапками зарослей наверху. А в Южной Америке фикусы… Я-то думал, это то, что по больницам в горшках любят у нас ставить: высота метр двадцать, на палке толщиной в палец висят такие блестящие лопухи. А это, оказывается, гиганты по десять метров в основании и ветки полутораметровый толщины, как щупальца гигантского осьминога вширь на 20–30 метров.
Возбужденный, он размахивал руками, и столько яростного восторга было в хищных глазах… И вдруг замолчал, чуть ли не на полуслове. Взгляд успокоился. Он сказал: «Ты знаешь, я ведь объехал полмира точно. Был почти на всех континентах, в разных поясах – столько чудес видел… Но посмотрите туда, – он ткнул пальцем в сторону уходящей за поворот Оки, – но такой красоты, как эта, не видел нигде». Мы долго стояли молча, вглядывались в этот простор.
А болезнь моя прошла сама собой, правда не так скоро, как обещал доктор Шаров (на третий-четвертый день). Что-то просто поменялось в жизни, и болезнь исчезла, как и явилась – сразу. Но о неделе той на Оке никогда не жалел.
И еще… С тех пор в Тарусе я не был ни разу, но слышал, как крепко она изменилась. В изобилии поднялись помпезные «замки» на псевдофранцузский, немецкий манер с обязательными глухими, великаньими заборами. И я хорошо представляю, как неуклюже они торчат на окских берегах. Такую Тарусу мне видеть неинтересно. Я хочу оставить ее в себе тихим провинциальным городком с каким-то своим теплом и уютом.
12. Оленька в Стране Чудес
Олег К. был моим школьным другом. Впрочем, я терпеть не могу (даже у классиков) эти таинственные сокращения. Оставим-ка имя ему настоящее, а вместо этого самого К. дадим ему полноценное, ну скажем – Корпухин.
Так вот, Олежка Корпухин в школе неплохо ладил с математикой, затем закончил престижный ВУЗ и сразу был приглашен в серьезный НИИ, занимающийся – «На войну работаю», как он выражался – военным ракетостроением. В общем, человек, как мне всегда казалось, точных понятий, и не только в профессии – реалистичный и практический.
И ведь угораздило же?.. Втюрился в смазливую девчонку на шестьдесят пятом году. Женат он был раз, в молодости. Женился на однокласснице. Бывает так – существует в классе красотка, в которую влюблены все до единого парни. Олег же женился на девчонке, которую на протяжении всех школьных лет и не замечал. Какая искра проскочила меж ними, неизвестно, но прожив, точнее промаявшись, с ней четыре года, три из которых в семье ее родителей, развелся, и желание по новой завести семью отравлено было напрочь.
И тут эта пигалица. Впрочем, с пигалицей я погорячился: жалко мужика-то.
Открыв на звонок дверь, в коридоре всегда был полумрак, Олег заметил нырнувшую перед ним мышку.
– Сюда, пожалуйста.
Та зашла и растерянно заморгала глазами. Это уж потом он понял, что за глаза!