Витя продавал на рынке (замечу, не для себя, для приятеля, то есть искусства ради) чистокровных щенков уникальной породы, чудом сохранившейся у последнего китайского императора; лечебные картины; шахматы, некогда принадлежавшие великому Алехину, и многое другое. Ну и конечно, его склад антиквариата, то, что можно было достать из-под завалов.
Заявления
Очередной перформанс – заявления. Витя стал ходить с коричневой папкой.
– Что у тебя там? – спрашивали Витю.
– Заявление, – отвечал он и делал загадочный вид.
Заявления эти строчил он с увлеченностью романиста. Заявления были по всякому и без всякого повода, в самые разные инстанции. К тому же Витя судился с кучей контор, в том числе и со всемогущим профсоюзом. Точнее, не судился, подавал в суд. По-настоящему судился он лишь однажды, и это уже на него подали в суд – жены.
На общем собрании постановили они лишить Витю родительских прав. Но не тут-то было. Хоть их (жен-то) и армия, но ведь Витю голыми руками не возьмешь. В разгар судебного разбирательства Витя рухнул на пол как подрубленный. Витю увезла скорая, заседание было остановлено. От врачихи (благодаря Витиным чарам, конечно), принимавшей его в скорой, он без труда получил справку о предынфарктном состоянии, которую он и представил потом в суд. Бодаться с Витей дальше у дам, знающих о его талантах не понаслышке, духу не хватило.
Сообщая свой адрес новому человеку по телефону, Витя говорил на манер XIX в. – дом Нащокина, и между делом как бы сообщал номер своего дома. При чем тут дом Нащокина, люди не понимали, но красивая фраза приятно ложилась на слух. Двухэтажный домок годами стоял с выбитыми стеклами, провалившейся крышей, приговоренный к сносу аккурат напротив Витиного дома. Я был посвящен в тайный план задуманной операции: «Видишь, башня (в пятидесяти метрах на противоположной стороне стоял новенький четырнадцатиэтажный дом из добротного кирпича), так, теперь – этот ломают, – показал на особнячок, – и ставят тут такую же башню. Из этого следует: логично сломать и наш дом и поставить башню и тут. Теперь я собрал 700 подписей в защиту памятника культуры…» (Это все те же его заявления.)
И невероятно, через какой-нибудь год напротив Витиного дома стоял аккуратненький особнячок, похожий на шкатулку. На мемориальной доске указано:
Памятник архитектуры XIX в.
Дом Нащокина
В этом доме в 1831 году бывал А. С. Пушкин.
Охраняется государством.
Бывал Пушкин, не бывал – не знаю, но удочку эту закинул Витя. Свой дом он отстоял.
Но беда грянула с другой стороны. В Россию явился «капитализьм». И бандиты стали захватывать лакомые куски недвижимости. Дом стали выселять под капремонт. На деле же, как потом оказалось, без всякого ремонта, поселилась некая фирма. Но и тут, благодаря искусству Витиных заявлений, его не могли выселить семь лет – единственного из всего дома. Но «как веревочка ни вейся»… – Витю вынесли, можно сказать, за руки и за ноги из квартиры. Вещи его погрузили и вывезли в нововыделенную ему квартиру у черта на рогах, где, по его словам, он ни разу не был, уезжать из своего района отказался и поселился рядом, в двух шагах.
Шаляпин
Hа Остоженке, на образовавшемся пустыре, посреди которого торчали, как два последних зуба в пустом рту, два косеньких двухэтажных дома. Опытным глазом Витя сразу учуял здесь нащокинский вариант. Тут же в небольшой кучке мусора выудил кусок выгоревшей серой фанеры с обгрызенными краями, обтер паутину об зад и нацарапал куском подтаявшей смолы:
Дом Шаляпина
Исторический объект
Охраняется государством.
И приладил на облезлую стену у входной двери. Обосновался Витя на двух этажах, и жизнь в «Шаляпине» пошла своим чередом, как и прежде. А фанера, прибитая у входа, неожиданно возымела реальное действие, и в Шаляпине стали появляться люди, интересующиеся этим историческим открытием. Витя представлялся шаляпиноведом и хранителем будущего музея.
– Вот, вот тут стоял STEINWAY. – Три появившиеся дамы сразу кинулись в тот угол и стали топтаться на месте.
– Нет, левее, левее чуть-чуть. Вот, именно тут.
Дамы перетоптались чуть дальше. И именно тут! впервые Федор Иванович исполнил знаменитый романс Глинки «Сомненье». «И та-айно и зло-обно, оружия ищет рука»… – протянул густым басом. Витя обладал неплохим голосом. Серьезно пением он никогда не занимался, но как человек одаренный самостоятельно дошел до некоторого уровня.
По праздникам он пел в церковных хорах, причем одновременно и в православных, и в католическом костеле, и в синагоге.
– Мамонтов Савва, как приходил, так сразу садился в кресло у этого окна, так и говорили – «кресло Саввы», – Витя ткнул пальцем в пустой угол. – Вот тут стояло. А Коровин с Левитаном, те так дневали и ночевали тут. Здесь Федора Ивановича и с Дягилевым свели.
Тут дамы кинули взгляд на торчащие ноги и несколько вздымающийся ворох тряпья.
– А… – Витя перехватил взгляд. – Это так, мусор не успели убрать.
В Шаляпине (одно к одному все сошлось) Витя зажил без женщин – сразу, будто и не было их никогда.
– Тут Надька Святая объявилась, – рассказывает Витя, – свидание мне назначила, на Гоголевском. Я плащ, значит, новый одел, прихожу.
– Ты это что? Специально оборванцем вырядился?
– Да ты что! – говорю. – Наоборот, все самое лучшее надел ради тебя. – Сели.
– Ну, зачем ты думаешь я тебя позвала?
– Известно зачем, чтоб снова начать нашу счастливую семейную жизнь.
– А вот это видел. – Святая ткнула под нос кукиш. – Ваня плохо по математике успевает, репетитора надо нанять. Гони 200 долларов. – Ну, я вынул, дал.
В Шаляпине не было уже ни золотых рам, роялей, ни уникальной мебели. Но пространство уже начинало зарастать горами какого-то неясного барахла-мусора. В одном углу выросла колонна до потолка из старых газет – «Я интересуюсь политикой». Мое очередное посещение. Пришел я утром, Витю разбудил. Было видно, что вставать ему тяжко. Но, несмотря ни на что, гостеприимство прежде всего. Вообще времени суток не существовало для него. Можно было прийти к вечеру, а он еще не ложился, оказывается, продолжается еще позавчерашний день. Тут я угадал – началось утро.
– Щас, борща горяченького…
Про себя я подумал: «Борща-то сейчас было бы в самый раз». Витя ушел на кухню и вернулся через десять минут с дымящимся борщом, шлейфом за собой тащившим вкуснейший аромат. Все это вкусное, шипящее, пахучее он держал за ручку голубого ночного горшка. Слюна, появившаяся от ароматного запаха и предвкушения маленького счастья, куда-то исчезла. Я сказал, что сыт, обедать мне рано и вообще как-нибудь в другой раз. А вот тебе сейчас в самую пору. Витя с извиняющейся полуулыбкой сообщил, что вчера, мол, он немного того… и вытащил из-под кровати непочатую большую бутыль «Столичной». Борщ остался нетронутым, а бутылка опорожнилась не более чем за час (я не пил). При этом Витя высадил на закуску почти пачку сигарет. И мне вспомнилась лекция из популярного журнала, что он читал Звереву, вспомнился Витя, которого трудно было представить с сигаретой во рту.
– Сигареты кончились. – Витя смял пустую пачку. – Сходить в магазин придется, тут рядом.
В магазине Витя спрашивал что-то невпопад, и было видно, что смутно ориентируется в теперешней жизни. Продавщица откровенно нахально заметила своей напарнице: «Видала, мамонты какие вылезли из подземелья».
Последний шаг
Известно, все беды являются как снег на голову, так же внезапно кончился и «Шаляпин». Последним пристанищем его был строительный вагончик, набитый бомжами. Видите – и тут ОН оказался верным себе. Витя пополнил лигу бомжей, а мог выбрать другой вариант: у него ведь была крыша над головой (квартира). Но тихая жизнь скучного пенсионера чужда его природе. Он твердо решил прожить, не сходя со своей линии. Витя поселился в трехстах метрах от своего бывшего дома. Это был его последний перформанс. На месте бассейна – ямы с водой – воздвигался храм Христа Спасителя. Грандиозная стройка. Среди строительного мусора, развороченной самосвалами глины и затерся брошенный почему-то вагончик, тут же адаптированный бомжами. От ближайшего своего друга я узнал, что Витя ушел в подполье: клуб развеселых чудаков больше не существует, живет Витя инкогнито, адреса своего секретного обиталища никому не дает, за исключением некоторых посвященных. Мой друг был как раз из таких. Вот так и я проник в его новый закрытый мир. Интересного там было мало, но существовал он там осознанно, и я возвращаюсь к уже сказанному: у него был выбор, и он его сделал.
ПОТОМУ ПОЕМ ПЕСНЮ ВЕЛИКОМУ ЭКСЦЕНТРИКУ, НЕСТАНДАРТНО ПРОЖИТОЙ ЕГО ЖИЗНИ, НАЗНАЧЕНИЕ КОТОРОЙ МОЖЕТ БЫТЬ И БЫЛО – УКРАСИТЬ НАШУ ЖИЗНЬ.
14. Писатель
Я шел на рынок. Проходя маленьким уютным сквером, вспомнил – надо позвонить. Сел на пустую скамейку, взял телефон. Номер был занят. Подожду…
Начало осени, летнее тепло, но в воздухе уже эта особенная волнующая свежесть, легкость. В зелень не вплелась еще желтизна, но зелень уже другая. И сколько меняется она за лето, и не сочтешь. А люди всё те же. Подумалось вдруг – как тонка, чувственна природа во всех своих поворотах. В сравнении с ней люди статичны, как кирпичи.
На соседней скамейке (забавно выглядело) сидели две строгие барышни. С каменными лицами. Сидели недвижимо, смотрели прямо перед собой (надо полагать не моргая), носы чуть кверху – сосредоточенно пускали перед собой дым длинными ровными струйками и указательным пальчиком элегантно стряхивали пепел. Вид у обеих конечно же независимый. А напротив, прямо у их ног по-птичьи уселся парень с банкой пива и энергично что-то не то доказывает, не то объясняет. Было видно, что те на выступление парня не реагируют. Парень умолк, некоторое время разглядывал их молча, затем снялся с места, стал отплывать, походкой, не имеющей смысла.