Поравнявшись со мной – мог бы сесть рядом, но он также по-птичьи ткнулся у ног.
– Не помешаю?
– Пожалуйста, пожалуйста.
Парень запрокинул голову горнистом и залпом допил пиво; пустая банка ловко влетела в урну для мусора.
– Вот, четвертый день как освободился. Меня Вадим зовут.
Не поднимаясь, вытащил из заднего кармана сигарету, закурил.
– Мне сорок ровно. Из них двадцать четыре я сидел. А вообще я еще, бля, писатель, ёптоть.
Рассказы, бля, пишу. Так-то, ёптоть, я к брату еду в Котлас, да вот, бля, в Москву заехал, бля, к своему издателю за деньгами, ёптоть. Я, бля, постоянно печатаюсь в этом журнале, ёптоть. А хули, бля, знаешь, приятно, бля, деньги получать за свою, бля, литературу.
Без этих дополнительных обычные слова у него просто не склеивались. На вид он (так и хочется сказать – паренек) был очень обыкновенный: симпатичный, небольшого росточка, худенький такой, светловолосый, светлоглазый с тонким лицом, и с первого взгляда сорока бы я ему и не дал.
Говорил, не считая лексикона, обыденно, спокойно.
– Слушай, мне неудобно тебя просить, но если можешь на бутылочку пива, не выручишь?
Я дал.
– Неудобно, правда; спасибо. А то пока до издателя доберешься… Да я и не звонил ему. Телефона нет… а в лагере был!
– А разрешают?
– Да нет конечно, но у меня был! Знаешь, мне бы хотелось, чтоб ты почитал мои рассказы. Я оставлю тебе адрес, по интернету можешь почитать. Ручка есть?
– Нет.
Он остановил каких-то прохожих, те порылись в сумке и дали ручку. Он разорвал пачку сигарет и на огрызке стал писать адрес.
– Понимаешь, мне важно твое мнение. Позвони потом, скажешь, что ты думаешь. Телефона у меня пока нет, но будет потом, будет. Даю телефон брата, звони туда.
Я сунул огрызок в карман, пообещал звонить и встал, чтоб идти.
– Извини, у меня дела…
Он пристроился тоже. Было видно, расставаться ему не хотелось, жаждал общения.
– А где тут метро, мне ведь в редакцию.
– Идем, я покажу, по пути почти.
– А знаешь, как началось-то всё? Ну, скучно же. Так-то всё время тасуешь в башке мысли всякие… Купил я тогда тетрадку толстую такую, – показал, какую толстую, – и стал записывать, что интересным кажется – что так-то, без толку башку ломать. А потом по радио услышал, что журнал такой существует. Послал им тетрадку. Ну и по шло-поехало. Вообще отлично всё было; ждали, когда еще чего-нибудь пришлю.
– Ну и еще напишешь.
– Напишу, конечно. Вот посадят опять и напишу.
– А чего это ты так думаешь, что посадят.
– А чего думать, тут по-любому, обязательно посадят.
– ?!??
Поравнялись с рынком.
– Ну, мне туда, а тебе дальше, прямо, – я стал объяснять, как добраться до метро.
– Ты, конечно, считаешь меня плохим человеком…
– Ничего я не считаю, чего ты взял. Дела у меня просто. – Я протянул ему руку. – Будь здоров Вадим, обязательно почитаю твои вещи и позвоню.
– Слушай, а давай я тебе дыню подарю.
У входа сразу на первом прилавке разложились со своим товаром узбеки: длинные золотистые дыни килограммов по пять, по семь. И кажется, дотронешься до нее, и она потечет медовым соком. Ужасно вкусные и ужасно дорогие.
Вадим подошел к прилавку, молча взял самую большую и протянул мне – на бери.
– Э. Э. Э! ты что делаешь, ты чего, ты… – разом заголосили узбеки; в глазах ужас, гнев и крайняя решимость.
Вадим вплотную придвинулся к самому агрессивному, как-то очень пристально на него посмотрел и тихо сказал: «Не надо шуметь, не надо, понял?!»
И удивительно – тот ПОНЯЛ!
Перед ними стоял щуплый парнишка, один. Но они поняли!.. Вадим опять протянул мне дыню: «Бери».
Я просто взмолился: «Вадим спасибо, я очень ценю твой подарок, от чистого сердца, понимаю, но я терпеть не могу дыни, с детства еще; меня тошнит от одного их запаха. Считай, что ты подарил, но, правда, избавь».
Он уныло повернулся к узбекам, молча положил золотистого монстра на прежнее место.
Попрощались, и он какой-то размазанной походкой пошел в сторону метро. Напишет, действительно напишет – думал я, провожая его взглядом.
У меня нет компьютера, я не пользуюсь Интернетом, но меня чем-то зацепил этот парень. Я передал приятелю своему (переписать поленился) «сигаретный огрызок», и он по телефону прочитал мне рассказ из одного журнального номера этого автора. Сам журнал меня не заинтересовал – специфической направленности, посвященный проблемам заключенных. Но вот автор рассказа…
Трудно было узнать в нем того парня из сквера – любование окружающей природой человека на лесоповале… И без единого слова из своего лексикона.
Не знаю, что я мог бы ему сказать, но я конечно бы ему позвонил. Но приятель мой по безалаберности решил, что никакой надобности в этой бумажке больше нет, и ее просто выкинул.
Теперь автор думает (если вспомнит), что тот тип, что встретился ему в Москве, конечно же считает его очень плохим человеком.
15. Рождение мастера
Алена четвертый год в Париже. Алена романтик, из тех, что толкутся по западным городам в ожидании чуда. И не то чтоб на Родине им так уж скучно было, но как-то всё слишком понятно и известно за много верст вперед, и хотелось чего-то такого… – неизвестно чего. И вот это самое «неизвестно чего» начинало приобретать реальные очертания.
В детстве у всех обнаруживаются какие-либо наклонности. Одни ловко гоняют футбольный мяч, другой голосист более других, а бывают и такие, что увлекутся складыванием чисел и в математических комбинациях углядят вдруг поэтические красоты.
Алене нравилось рисовать цветы акварельными красками. Видеть, как сладко растекаются розовые, зеленые, фиолетовые пятна, как пронзительно ярко горит желтое пятно на темно-чернильном фоне. Еще нравилось рисовать женские головки с модными прическами и мохнатыми ресницами в красивых платьях, как рисовали и все девчонки, желая видеть себя в таком образе, но ей удавалось это лучше других. И когда пришло время выбирать себе занятие на жизнь, подумав немного, решила пойти в художники. Но беда в том, что художником-то стать недостаточно просто желания, способностей и даже незаурядного таланта. Тут должна быть звериная страсть – внутренний стержень, позволяющий держать себя в узде и не шататься в разные стороны.
В московской жизни Алена порхала бабочкой: удовольствия, развлечения со всех сторон – не успеваешь загребать. Что-то иногда рисовалось, но больше говорилось. Достаточно было уже просто называться художником. В Париже и это оказалось ненужным.
– Какое еще искусство, на черта оно мне сдалось, – с гневом бросала Алена, рассуждая о теперешней ситуации. – Я хочу нормально жить, нормально (!), понимаешь. Кому нужен этот хлам, – в адрес стоящих в углу нескольких старых холстов, – кто будет платить за это барахло деньги…
Алена позвонила утром: «Приезжай срочно, нужна твоя помощь». В доме я застал ее закутанную в слезах.
– Меня выселяют из квартиры, – она терла красный нос и размазывала по щекам слезы. – Сегодня хозяйка придет показывать квартиру новым жильцам. На улицу меня выставят; в метро с клошарами буду спать. – И опять задохнулась в слезах.
– Не знаю, куда вещи девать, может, к себе возьмешь что-нибудь, – продолжала, хлюпая носом.
Тут надо обратить внимание на некоторые тонкости французских законов. Алена и так жила там на птичьих правах. Квартиру снимала ее знакомая, ей и платила Алена деньги. Контракт закончился, продлевать по каким-то личным причинам знакомая не могла. То, что Алена исправно платила за квартиру (из последних сил, правда), ничего не значило. Что бы стать полноценным квартиросъемщиком, нужно иметь официальные доходы намного превышающие квартплату. Годится крупный счет в банке. А нет ни того ни другого, тогда гарант от состоятельного лица, который и берет на себя всю ответственность перед владельцем. У Алена не было ни того, ни другого, ни третьего.
Звонок. Алена открыла дверь, поздоровалась и метнулась в дальний угол, уставившись в окно, чтоб не показывать зареванный вид. Вошли: хозяйка, пышная со всех сторон дама, за ней худенький мальчик.
Розовое платье дамы, обтягивающее ее богатые формы, резали по диагонали жирные черные полосы. Движения были решительные, и за пару минут она успела осмотреть всё хозяйство.
– Ну как тебе, по-моему, неплохо, – это она мальчику и потом хозяйке: – Студент, заниматься тут будет…
Я сидел посреди комнаты, молчал. И тут произошло неожиданное. Как-то и сзади, и сбоку одновременно я почувствовал, как часть пышных достоинств розовой оказались у меня на плечах, а руками она обхватила меня за шею.
– Здравствуй, друг!..
Я мог только понять, что незнакомая тетка душит меня толстыми сиськами.
– Москве я быля вашь ателье. Помнишь? – с трудом, но по-русски выдавливала тетка.
– Нет, не помню, мадам, видимо, вы ошиблись.
– Быля, быля; Большой театр близко… вашь ателье.
Черт возьми, действительно мастерская была рядом с театром, но бабы этой не помню. И уже потом припоминать стал: «Точно, была такая бойкая толстуха, прыгала по мастерской и всё удивлялась идеальному, как ей казалось, порядку». Рассказывала, что у нее в Париже тоже друг художник; так у него всё не так. Когда он ест, яичная скорлупа, рыбные кости – всё летит на пол. Но зачем она приходила и откуда взялась, осталось неизвестным. Но, чтоб унять ее натиск, согласился, что вспомнил, и еще раз был придушен бюстом.
У Алены с новой силой брызнуло из глаз. Розовая заметила и стала выяснять, что случилось.
– Почему плачет твоя подруга?
– Ее выгоняют на улицу, – пояснил я.
– Как? Ктоооо?..
– Ну, вообще-то вы.
– Я??? Так я не буду, возьму другую квартиру, в этом доме тридцать этажей.
Дальше пошел разговор с хозяйкой. Пышнорозовая выказала свой настоящий деловой темперамент, и тут же все проблемы были решены. Студенту определили другую квартиру, эта оставалась за Аленой, и завтра же на стол хозяйки ложится гарант сроком на пять лет от имени ее мужа. Муж ее, как оказалось, был президентом крупной торговой фирмы.