На этот раз положение Алены неожиданно выправилось. С Жаклин (это розовая) они даже подружились. Кстати, субтильный мальчик, которого я было принял за сына, оказался ее любовником. Такие вот дела…
Но всех проблем это не решало. В Париж Алена прибыла далеко не в юном возрасте. В одиночку женщине отправиться в чужую страну – это уже надо обладать определенной отвагой. Тем более в одиночку выживать. Алена решила поменять стратегию: выйти замуж. Разневестилась, и в короткий срок женихов образовалось целый пучок – на любой вкус. Предпочтение отдавалось двоим: американский генерал из германской группировки и обаятельный красавец-итальянец, с которым у Алены развернулся жгучий роман. Алена металась между Римом и Берлином. Ночами не спала… (и я тоже).
Звонок в четыре утра.
– Алена, я сплю…
– Потом выспишься, тут жизнь решается. Курт, представляешь, птицу застрелил.
– Какую еще птицу.
– Серые такие, толстые, ну знаешь, курлычут так занудно.
– Горлицы, что ли?
– Ну да, птица. И он ее из винтовки – бах! Она прямо и повалилась.
– Алена, про птицу ты могла бы и завтра рассказать.
– А если он меня так же, как птицу, из винтовки?.. Мы на уик-энд в Швейцарию ездили. В отеле там эта птица зафыркала под окном, спать ему мешала. Он взял винтовку и в окно птицу – бац! Я сразу про себя подумала: «Он ведь и меня так может. Как же я жить с ним буду?»
– А тебя никто и не заставляет. У тебя же Роберто есть.
– Не говори мне про этого нищего. На что он мне сдался, я сама нищая. В мире столько удивительных вещей, я всё хочу видеть, всё знать, везде побывать. Что может дать мне этот Роберто. Заболеешь, к врачу не на что будет сходить.
– Но ведь ты сама говорила, что…
– Что я говорила?! Ну да, я говорила… Конечно, Роберто… Оооо, Роберто – это такое чудо, такой лапочка, у нас такая любовь… Но нет, нет, нет и нет; слышать не хочу, вопрос решен.
Два дня спустя:
– Что я делаю? Завтра приедет Курт. Все вещи багажом я отправила в Рим. Послезавтра подаем документы (с Роберто документы были уже поданы).
Еще через два дня (и тоже ночью):
– Только Курт, больше и думать нечего!!
После приезда Курта на следующий день:
– Это невозможно, он приехал на три дня, вчера мы подали документы, и на три дня он привез пять пар обуви! Пять, ты представляешь!! А это что за галоши, спрашиваю, на улице лето, жара. – А вдруг, говорит, дождь пойдет? Нет, тапочки его меня доконали; пять пар, этого вынести я не могу.
Через месяц на Лионском вокзале я помогал грузить остатки вещей на римский экспресс. Уже на платформе был заметно повышенный шумовой фон; громкая эмоциональная речь – Италия начиналась уже отсюда.
Роберто – тонкий, по-настоящему интеллигентный человек, влюбленный в свой город, культуру, созданную его предками, и стремился, что бы ни один человек не прошел мимо тех красот, которые он сам знает и видит. Когда (уже позже) и я попал в Рим, показывая мне город, таскал по таким закоулкам, такие открывал чудеса и красоты, которых не сыщешь ни в каких гидах. На дряхлом автомобиле объехали и окрестности Рима. И как потом стало ясно, бензин он залил на последние деньги, умудрившись еще сводить меня в рыбный ресторан. И не то чтоб от голода бока подвело, но ресторан был, по его мнению, такой же достопримечательностью, обойти которую было никак нельзя.
Роберто служил страховым агентом. Это как раз та профессия, что похожа на волка, которого кормят ноги, и деньги тут начисляются в соответствии с выловленной рыбой. Страховой агент должен быть волшебником, авантюристом, гипнотизером, психологом, актером; иметь сто способов убедить клиента в необходимости своих услуг. У Роберто кроме обаятельной улыбки – не было ничего.
И получая отказ прямо с порога, он так же виновато улыбался и отправлялся откуда пришел. Заработка, как уже понятно, не всегда хватало даже на бензин. И хотя возраст его подбирался уже к пятидесяти, имел взрослого сына, жившего, конечно, с матерью, сам Роберто всё еще жил со своими родителями.
Родительская квартира просторная. Когда-то тут жила большая семья. По стенам в тяжелых рамах писанные маслом портреты – (папа увлекался живописью) – галерея великих людей: Софья Лорен, Сталин, Чарли Чаплин, британская королева, Гарибальди, Элвис Пресли, Хрущёв, Россини и еще какой-то с немыслимыми усами, идентифицировать которого не получалось. Прелесть портретов заключалась в том, что сходство персонажей было довольно относительное и определялось не чертами лица, а знаковыми признаками. Так, например, Пресли по знаменитому белому костюму с элементами звездного флага и с нелепым, стоящим как забор воротником, а Хрущёв по зубоскальной улыбке и полированному черепу. Тем самым папа-художник создавал «свою» внешность известных людей.
Большая лоджия выходила в замкнутый колодцем двор. Балконы, окна, как разноцветными флагами, завешены бельем и одуряющий запах базилика. В больших горшках и горшочках он тут повсюду – вот он, запах Италии. И отовсюду – с балконов, открытых окон – перекрестная трескотня обитателей, и двор походил на лениво гудящей улей.
Началась итальянская жизнь. И стало ясно, что идея прожить комнатной собачкой, получать одни только удовольствия (а так хотелось…) – рухнула. Как и ясно, что помощи ни от кого не предвидится. Влезть в искусство по-настоящему, с головой – такая мысль всегда просто пугала. Вспоминался парижский приятель, художник. Картины его – тончайший изыск. И его спросила изысканной тоже внешности дама (она только что приобрела новую двухэтажную квартиру на бульваре St. Germain и уже видела, как удачно ляжет эта красота на ее новые стены):
– А почему все вы, художники, вечно живете в таком говне?
– Потому что одни красоту создают – другие ей пользуются. Мы из первых… – отвечал художник.
Алена хотела быть из вторых. Люди, серьезно занимающиеся делом, ей были даже смешны. И вот теперь оказалось, что всякий профессиональный фанатизм, вызывавший раньше улыбку, стал для нее единственно-возможной реальностью. Это как один мой приятель.
Всю жизнь он хохотал над всеми, у кого дети, потешался на все лады, радуясь, что его-то сия чаша миновала. Впрочем, под чашей он подразумевал свой практичный ум. И вот, разменяв шестой десяток, жизнь крутанула такой оборот, что в кратчайший срок оказался он многодетным папашей. Сначала двойня, затем еще двое подряд.
В каждом большом европейском, американском городе всегда найдется магазинчик с русскими иконами. Там вам предложат: посредственные (с точки зрения живописного искусства, конечно) иконы XIX в., под тот же девятнадцатый или восемнадцатый даже на старой доске с кракелюрами фальшак или иконы, новописанные современными мастерами.
Еще в Париже Алена пыталась изготовить несколько штук; подработать. Кое-какое представление имела, а как за дело взялась, тут и оказалось, что это тяжкий труд. Итак, доска. В ней выдолбить надо «ковчег» – углубление такое, а по краям поля. Поверхность при этом должна быть ровной. Затем паволока.
И уж потом кладется левкас – грунт, значит. Но и тут еще не всё. Теперь поверхность надо зачистить, заполировать до уровня гладкой бумаги. А еще краски приготовить: тут надо колдовать с пигментами, яичным желтком и так далее. О Господи… К чему такие муки, когда можно написать на обыкновенном холсте, современными акриловыми красками, как и делает большинство изготовителей такого товара. Вот и Алена, не мудрствуя долго, сделала как все. Снесла в магазин и получила жалкие гроши.
Взрыв разнес земную твердь, пробил атмосферу и там, в пустоте разлетелся тысячами горящих звезд. Алена глянула в зеркало и щелкнула по носу незнакомому лицу.
Алена обложилась ворохами книг, въедливо изучала технологию, не пропускала ни единой возможности увидеть хорошие образцы, ковыряла, чистила доски (от маникюра пришлось отказаться) – удивлялась явившемуся вдруг упорству. Ни время, ни силы не шли в расчет. Открыть недоступное – вот задача. И появилась страсть и вот это дрожание, когда ложится цвет в абсолютном попадании и возникает МАГИЯ, которая и есть искусство; когда из-под твоих рук появляется нечто такое, что превышает собственное понимание, и уже не ясно, кто водит твоей рукой.
Всё настоящее всегда становится заметным. Заказы посыпались со всех сторон.
– Роберто я сняла с работы, – говорила Алена, – пусть лучше помогает доски долбить.
В Монреале выстроили новую русскую церковь – с чудными пропорциями, красного кирпича с золотым центральным куполом, величественный храм. И фрески и полностью иконостас сделать пригласили Алену. На работу ушло около двух лет.
Оказавшись там, я конечно же сразу отправился в ТОТ храм.
Помню, как в детстве первый раз (осознанно уже) увидел, как пришла зима, как мир поменялся с черного на белый. Открыл на улицу дверь и увидел мир другим: земля, небо, деревья, крыши и вчера еще черный автомобиль – белое всё. Стоял и боялся шагнуть в это чудо, надо было осознать, что произошло.
Вот и тут, войдя в храм, растерялся. Никак не мог совместить знакомого мне человека, праздного человека, пусть и художника, с увиденным. Это было торжество духа. И трудно было осмыслить ту высоту, на которую поднялся человек – над собой поднялся, сумел показать всякому зашедшему сюда отблеск Божественного сияния.
16. Остров
Я называл это островом – странный кусок земли, зажатый между Селезневкой и переулком Достоевского. Причем со стороны Селезневской улицы, сползающей вниз от Новослободской к театру Советской Армии, он небольшим холмом круто задирался вверх. Ну, точно остров. Окруженный активной городской застройкой, оказался забытым углом с зеленой лужайкой, старыми тополями, непугаными воронами. Между деревьев тихо расположились три деревянных двухэтажки, похожие на буханки черного хлеба.
Соответственно и жизнь пошла как на острове. Так тут было уютно, что не хотелось никуда двигаться. Я, как это говорят, с головой ушел в работу. Зимой остров лежит черным провалом. С ближайшей улицы тусклые окошки таятся рембрандтовским контрапунктом и крайний фонарь выхватывает кусок заснеженного дерева – вот и вся иллюминация, дальше темень. Крайний дом когда-то горел. Раз я зашел внутрь, при луне: обугленные стены, провалившаяся крыша таращилась остатками повисших досок и, конечно, мистические духи виделись вокруг.