– Знаю, конечно, – это Леня.
– Леня… Это не Леня – это самый великий русский поэт! – Губанов приосанился, и, конечно, взор его поверх голов поплыл вдаль.
– После Есенина, конечно, – добавил мент.
Что тут стало с Губановым!!!
– Как это после! – взревел Губанов раненым хищником, ногой опрокинул стол, бутылка, стаканы с грохотом разлетелись по залу. Он метался, давя стекло в луже портвейна, лупил кулаками воздух и орал: – Как это после!!!
Сбежались уборщицы, поварихи, вышибалы – «милиция» орали, «милиция». Мент схватил самую горластую за руку, сказал, что милиции не надо, милиция уже здесь. На мгновение все стихло, но затем на нас поперли с новой силой.
Отдышались уже на первом этаже. Губанов откупорил вторую бутылку, все трое приложились по очереди и тут разошлись.
Вернувшись в квартиру Губанова, застали Сережу в том же положении, за тем же делом.
Чудо…
У нас этот час пронесся вихрем событий со множеством действующих лиц, стремительных перемен, а Сережа все так же сидел над своим новым приобретением, жадно всматриваясь в каждый рисунок – страсти коллекционера.
Сережа любил баню – тоже страсть. И все тут у него было профессионально: шерстяные рукавицы на руках, на голове суконная шляпа странной формы, напоминающей гору Казбек с папиросной коробки, и, конечно, веники, выбранные с понятием. Да еще банка трехлитровая для пива. В зале для отдыха стояли пивные автоматы – Сережа предпочитал наполнять сразу целую емкость и получать удовольствие без суеты.
Раз попали: пива не оказалось, кончилось. Сережу перекосило – лишили важной части процесса. И тут мысль:
«Ведь бабы пьют меньше, может, у них-то еще осталось».
– Пойду к бабам схожу, там наверняка есть (женское отделение располагалось в противоположном крыле).
Мне стало любопытно, как он собирается туда идти, но чтоб прямо так, как есть – этого я не ожидал. Сережа человек внушительной комплекции – в толпе отовсюду видно. «Какое пиво, его просто не пустят туда», – решил я. Но вернулся он удивительно быстро и поставил на скамью полную банку.
– Дамы на тебя там, наверно, змеями зашипели, – это я ему с восторгом и удивлением.
– Да нет, одна только там… – Во! – говорит, – пришел!
На острове же застало меня землетрясение. Вся штука в том, что для Москвы это явление неведомо, и никто даже не мог предположить, что это возможно. Вечером я сидел за рабочим столом, в здравом рассудке и хорошем расположении духа. И вдруг пол с одной стороны поплыл вниз. Я застыл от неожиданности, насторожился.
– Все, глюки пошли.
Тут стены заходили в разные стороны и вернулись на место. Затем другой угол заметно клюнул вниз и стены еще раз сплясали странный танец. Руки похолодели, и стало ясно, что из дома надо бежать. Что-то, видно, под домом неудачно выкопали и все валится вниз. Сразу представилась бездна, как муху проглатывающая мой дом. Но надо ведь прихватить с собой самое важное, но сообразить, что есть важное, никак не получалось. Тем временем чудеса прекратились, и уже через десять минут я не верил себе, что своими глазами только что видел.
Утром по радио я услышал, что в Москве зафиксированы подземные толчки такой-то (несерьезной) мощности. Большинство жителей и не заметили ничего, но моя развалюха на курьих ногах дала-таки мне возможность понюхать, что это такое – чуть-чуть.
А вообще остров был самым любимым и интересным местом в моей московской жизни. Лет через пятнадцать я приехал туда посмотреть на дорогие места…
Все изменилось настолько, что трудно было даже определить, где находился мой остров.
17. Страна Забория
Я никак не мог попасть на старый мост. Недавно выросший небольшой дачный поселок преграждал путь. Я остановился у крайнего дома спросить дорогу. Домишко небольшой, простенький; видно, что и люди тут живут самые обычные. Хозяин – сразу видно было, что он хозяин, – городил стальной забор. В траве ползали дети, рядом на скамейке молодая мамаша.
Дом был крайний, окнами на открытый простор, пенившийся цветами луг спускался к речушке, и та петляла, закутанная шапками седого ивняка. Противоположный берег поднимался пирогом на три-четыре километра; исполосованный заросшими дубами оврагами, гривами березовых, сосновых перелесков. Цветными пятнами поля: желтые, зеленые или брошенные – до горизонта в розовых волнах иван-чая.
Я взглянул на дом, у которого стоял, и тут подступило острое чувство жалости к этой красоте – ее огораживали непроницаемой стеной железа. Красота осиротела еще на несколько пар глаз. И нестерпимо жалко стало этих детей: всё свое детство перед глазами у них будет глухой железный забор.
Я знал, что бесполезно, но выдержки не хватило:
– Что, так нравится жить за забором, – спросил я как можно спокойнее, с видимым даже безразличием молодую женщину.
Но та уловила смысл моего вопроса.
– Да! мы любим жить за забором! – голосом, срывающимся на истерический тон, чеканя каждое слово ответила женщина.
– И не жалко отгораживаться от такой красоты?
– А нам нравится за забором!!! – еще злее, прямо-таки зашипела хозяйка забора.
Я пожал плечами, дал газ и рванул мотоцикл. Для меня осталось загадкой – чего она так взъерепенилась. Может, чувствовала нелепость этого заборостроения, а отказаться не могла?.. Да нет, вряд ли. Не соображает ведь, что дети вырастут у нее дебильными существами. Жаль детей.
Я помню свое детство. На лето меня привозили в эти вот самые места. И главная радость была именно в том, что невозможным казалось обнять этот простор, как глубочайший вздох, от которого перехватывает дыхание. Влюбиться в этот милый край – уже драгоценный подарок судьбы.
Типичный уголок среднерусской возвышенности. Именно пирогами лежат холмы – иначе не скажешь, и разнаряжены навроде лоскутного одеяла (видимо, так поэт бы выразился): то поля золотистые, палевые, то по ним черными кляксами леса и овраги, озерцо какое-нибудь тихое синеет и опять поле, где-то коряво перечеркнуто проселочной дорогой. И глаз видит далеко-далеко, и иди куда хочешь, и везде нескончаемая эта красота во все стороны.
Пахучее разнотравье в знойный день шибает в нос медом, жужжит шмелями, пчелами, стрекозами, кузнечики всякие скрипят, цикады – всё как-то шевелится, живет. А клеверное поле поднимает дух, кажется до неба, – перебивает бензиновую вонь редких автомобилей. А в урожайный год земляничное поле испускает сладостный дух аж до тошноты.
Раз решил я, кажется недели на три отправиться в лагерь. И по моей же просьбе (разнылся я самым страшным образом) отец забрал меня на неделю раньше.
Так жалок показался мне этот огороженный мирок. Я с тоской смотрел на ребят; они каждое лето проводили за этим забором. Я ужаснулся своей догадке – они не знали настоящей природы. То, что они видели, мало отличалось от городского парка. Они строем ходили на обед, по звонку ложились спать, под присмотром всяких надсмотрщиков затевали игры.
В полукилометре от лагеря лежало лесное озеро – место купания. Бегать бы туда когда вздумается по рыжей тропинке вдоль неглубокой речушки. А захотелось и в речку эту залезть. Юркая такая, чистая, как родник, прыгала по камням, тащила за собой изумрудные космы водорослей по песчаным отмелям. Глуповатый порядок (строем попарно; шаг в сторону – побег), как дегтем в мед, портил такую замечательную прогулку.
Иногда мы перелезали через ограду и, оказавшись на положении преступников, получали порцию вольного воздуха.
Вырвавшись из заточения, мне хотелось кинуться в этот простор и просто идти, идти, идти до горизонта не глядя, не думая куда. Вброд перейти ледяной ручей на дне оврага, лезть через заросли ивняка и, выйдя на лесную поляну, задохнуться цветущими травами.
Хотелось всего сразу – всего, что украли за время пребывания в огороженном загоне.
В десятилетнем возрасте ходили с ночевками за четыре-пять километров на речку, руками ловили в ручьях щук, собирали лесную черемуху. (О этот замечательный горький запах!) Или без всякой цели шатались по лесам, оврагам; ползали на пузе, прямо ртом поедая лесные, полевые ягоды. И вконец настолько спутавшись с природой, уже физически ощущали себя частью этой самой природы.
И вот, как не могу я представить себе понятия бесконечности, также непостижимо для меня, как можно огораживаться непроницаемой стеной от такого расчудесного мира.
В нашей вот деревне… крайний дом стоит особняком. Простор вокруг. С одной стороны – заросшее дубами лесное озеро. За ним лес поднимается. С другой стороны – панорама самой деревни: этакое длинное корыто, шириной метров 200 с бортами-улицами и каскадом прудов между ними по всей длине.
Так вот выйдешь из дома, уткнешься взглядом в водяное зеркало с тяжелыми отражениями старых ив и забудешь, зачем шел. Крикнет гусь на воде, и эхо как рванет по деревне…
Одна дама, наслышанная о наших местах и приехав к друзьям в гости, увидев всё своими глазами, выразилась следующим образом: «Ну, это уж как-то даже слишком красиво».
Красоты «слишком» не бывает – это она так выразила свой восторг.
И вот хозяин крайнего дома отгородился от этой красоты глухим высоченным забором на все четыре стороны. Возможно, красота (любая красота) раздражает его, может, отвлекает от важных мыслей, а может, боится, что она (красота) дурно влияет на урожай овощных культур, что он выращивает на своих грядках.
А?! А может, он там втихаря коноплю индийскую выращивает – так это я даже могу его понять в таком случае.
Ока – чудо, сотворенное Господом. И кто же не хочет поселиться на ее берегах. Цены на землю в деревнях, раскинувшихся по берегам, – угрожающе сердиты.
На высокий берег серпантином поднимается, ползет к верху село. Проезжая по верхней улице, выскакиваем на такую точку… – как дверь отворилась – зеленая окская пойма (километры), за ней бескрайность, давящая глаза. Белым колышком торчит церковка на холме, подальше другая – так они и шагали когда-то по этой земле. И сама Ока – вот она – зеркальным кинжалом вспарывает землю.