Вылезаем из машины, величие панорамы заставляет раскрыть рты. И уж много позже замечаем, что стоим около дома, вернее у глухого забора. Грязно-коричневая стена (металлическая, конечно) наглухо отгородила хозяина от всего, что может видеть глаз. Впрочем, глаза у него конечно же на другом месте, и ему незачем глядеть вокруг себя.
Ну, что тут сказать. Я назвал бы его по имени, но пообещал себе не засорять рассказ о природе выражениями из пивной. Конечно, мне могут сказать: «Можно ведь выйти за ворота и поглядеть». Можно, но, как известно, «отгороженные» всё свое время проводят за забором – там все их зазаборные интересы.
Осмелюсь поделиться своим счастьем – богатством, если хотите – и как просто его иметь.
Мне принадлежит всё, что видит мой глаз, – всё мое. Рябина кривоногая у соседа под окном разрядилась красавицей – моя! У другого соседа в саду дикие несъедобные груши, бессмысленные, огромные как тополя, но по весне, зацветая, стоят белыми облаками – и это тоже мое! Ну, росла бы эта рябина на моем участке, что изменилось бы? Какого применения можно ей придумать, кроме как любоваться ей – затем и садят; так я и любуюсь. А еще есть леса, пруды, поля цветущие. Красот Божьего мира не счесть – и всё мое!
Изгиб Волги с крутого берега в Кинешме, ночной Манхэттен со стороны Бруклина, парижские серые крыши с зарослями рыжих труб – всё, всё мое! Жизни не хватит даже перечесть всего. И если умеешь – бери, всё твое.
А сидеть кротом в скорлупе заборной (крот, как известно, он видит и чувствует лишь то, что у него под носом; видать, Бог за грехи какие-то ему такую судьбу назначил) мне даже как-то непонятно. Хотя объяснение простое – МОДА. Да, да, мода, как на штаны и ботинки.
Когда на смену большевикам к власти пришла вся эта УРЛА (писатель В. Максимов сказал: «К власти пришли мародеры»), тут и расцвела заборная эпопея – надо было прятать награбленное. Иные стены возводили по 5–6 метров. У бандитов рангом пониже и заборы пониже, но всё одно, солидно – величественные, из крепкого материала. Забор – это лицо хозяина – визитная карточка. Забор определяет степень величия личности. Чем выше и добротней забор, тем значительнее личность. И пошло-поехало: капитально огораживаться стали и те, кому и вовсе прятать нечего; люди с более чем скромным достатком – что называется, «еле-еле душа в теле» – и те напрягались из последних сил – забор ставили.
Глядишь так: стоит кособокий домишко, оставшийся хозяину еще с прежних времен, а поди ж ты, горделиво обнесен капитальной стеной. Мода – куда денешься. Ведь если забор плохонький или вовсе отсутствует – значит ты босяк и последнее ничтожество.
Что же это – скажут – будто уж и заборов не было на Руси?
– Были конечно.
Первыми зазаборниками были кремлевские деятели. Но тем по положению положено – не отвертишься. Или, скажем, заборы в деревнях. Да разве ж это заборы? Это ли прецедент? Иные можно было просто перешагнуть. Другие, чуть выше, из аккуратного прозрачного штакетника и ставились исключительно для красоты, возле дома. И даже калитки были далеко не у всех домов, а просто проем в этом символическом ограждении, который и приглашал всякого… А деревенские огороды (каламбур: слово-то происходит от понятия – ОГОРОДИТЬ), так называемые приусадебные участки, не огораживались вовсе!
Нет, эпоха заборов родилась вместе с новым историческим моментом.
Поначалу заборы возводили из чего попало, лишь бы повыше, но вскоре вошли во вкус, стали обращать внимание на материал; наводить, так сказать, красоту. Появились заборы из белого металла с зеркальным блеском, заборы, крашенные в тотально ярчайший цвет (ультрамарин, например) – глазам смотреть больно. Такой забор из космоса виден. Окружающая природа сразу пожухла, как-то даже присела – затаилась от страха.
Над заборами начали колдовать дизайнеры, и стали появляться заборы цвета поспокойнее и даже мрачно-грязные (так лучше – объяснили специалисты) из дорогого модного материала, но главное – высота, непроницаемость осталась. Через такое сооружение и насекомое не проползет.
И пошла шагать СТРАНА ЗАБОРИЯ. Огораживаются не только дома – километрами огораживают сами дачные поселки, мощной стеной на манер средневекового города. Внутри поселка перегороженные сектора; детская площадка – забор, где-то огорожен кусок дороги, пересекающей поселок, и уж потом единоличные участки – по принципу матрешки то есть.
Всё объяснимо, понятно, но зрелище грустное, как напасть саранчи.
18. Первая весна
В семнадцать лет мне страшно хотелось стать взрослым. Нет, не стать – казаться взрослым, ибо мне нравился мой возраст и настоящая приближающаяся взрослость даже пугала.
Скромной комплекции, еще более скромного росточка, по-девичьи нежно-бледнолицый с пробивающимся белёсым пушком на верхней губе. Ну, что это?.. А тут еще случилось – попал в настоящую мастерскую настоящего художника. Правда, настоящий художник был лишь на два года старше, но был уже самостоятельным человеком: работал где-то, каким-то оформителем чего-то.
Ростом не больше моего, худущий – ужас, но со взрослым злым лицом. Когда я пришел, он на кумачовой тряпке старательно выводил белой краской букву Ю. Во рту из угла в угол шныряла заломленная папироса. Я смотрел на него с восхищением, смотрел с завистью и даже страхом – сам себе человек!
По воскресеньям я посещал изостудию; больше чтобы уединиться в маленькой комнатушке с Борисом, художником-руководителем студии, послушать его болтовню о творческих планах, опять же почувствовать себя взрослее. Вместе с ним вытаскивал сигарету и ощущал себя почти на равных. В зале, где ученики скрипели карандашами, стоял помпезный холст во всю стену, на котором среди прочего застрял не могущий никуда дальше двигаться трактор, потому и картина, видимо, дальше не двигалась тоже. И автор предпочитал лишь болтать языком и ничего не делать.
Хороши были и студийцы – вроде специально собранной команды безликих персонажей: кучка тусклых девчонок, пара парней, отличающихся от них лишь штанами, две толстые тетки и старичок тихий.
И тут Валентина… в сравнении с сидящими постными клушами – вошла царица. Сильная, взрослая женщина (ей было 24), она вовсе и не вошла даже, а торжественно внесла свое достоинство. А взглядом она меня просто съела, так что от меня только дым пошел. Появилась она там, как потом стало ясно, просто потому, что некуда было себя деть (это такой-то?..)
Явилась она уже под занавес, на разведку. Все начали уже расходиться, взглядом хозяйки оглядела помещение и прямо с порога заявила, что грязь тут развели немыслимую. Борис силился что-то ответить, но так и остался с разинутым ртом, оставшиеся поспешили на выход. Не помню, какую я нашел причину, но я остался.
– Пол у вас уж черный, а на окнах можно рисовать пальцем, – заявила царица, – пожалуй, я займусь этим.
Тут же потребовала ведро, тряпки, щетку, мыло и т. д. Лихо сбросила изящные туфельки, сложилась в странную конструкцию, впрочем, самую обычную для такого дела, но для той царственной внешности, с которой она переступила этот порог, согласитесь – неожиданно. Шлепая босыми ногами по разлитой воде, свирепо вгрызалась в заскорузлые доски; узкая ее юбка задралась вдвое выше (на нас она не обращала никакого внимания), и, сверкая белыми ногами, как-то прыжкообразно закрутилась во все стороны и походила на упрямый аппарат-вездеход, что ползает по лунной поверхности.
Не ожидая такого напора, Борис оставил ей ключи до следующего раза и отправился домой.
Забегая вперед, скажу, что, выскоблив полы и впустив побольше света в чистые окна, на этом и закончился ее поход в мир искусства и при первой же нашей встрече (на следующий день) она передала мне ключи для Бориса.
А потом мы шли вместе по улице, и мне казалось – на меня смотрит весь мир. Меня распирало от гордости: я шел рядом с настоящей роскошной женщиной, и между нами уже была тайна, ну, во всяком случае некий сговор. Ведь я был не просто попутчик, мне, собственно, и было-то в другую сторону, но я шел ее провожать, и это ей нравилось.
Расставаясь, она неожиданно предложила назавтра пойти в кино. Тут уж я перестал чувствовать землю под ногами, весь этот восторг во мне просто не помещался.
И мы стали ходить в кино почти каждый день.
Ходили в Ботанический сад, весна в тот год как с цепи сорвалась: сразу полезло из земли всё, что могло вылезти.
Цветение в Ботаническом кипело приторным тортом. Заросли сирени после дождя душили сумасшедшим горьким запахом. Она срывала белую кисть, и в лицо прыгали тяжелые капли, и казалось, они тоже пахли. Тюльпаны росли полями и еще нарциссы, наглые такие, просто резали глаза своей желтизной. И мне казалось, что весь этот фейерверк только и существует для украшения нашей встречи.
В одно из воскресений поехали в Архангельское. Весь день шел дождь, ленивый, теплый, и даже не шел, а тихо присутствовал. Я держал зонтик, а она, уютно пристроившись, прижалась, обхватив мою руку обеими своими руками, чуть склонившись, когда говорила (она была выше ростом), касалась меня лицом, и я вздрагивал. Так вот, почти обнявшись, мы бродили по безлюдным дорожкам, мраморные богини с отбитыми носами провожали отсутствующим взглядом, и мне хотелось, чтобы дождь не кончался никогда.
Обычно я провожал ее до дома (тихий дворик в Марьиной Роще со старыми тополями), и на прощание она придумывала новую программу следующего свидания. В тот вечер, как обычно, встали у ее дома и тут она прилипла взглядом до того мне не известным куда-то мимо меня. Метров в десяти от нас за столом мужики лупились в домино.
– Саша, Саш, – позвала она, видимо, кого-то из них. После пятого, наверное, раза один из мужиков, полуобернувшись, не глядя: «Валь, ты, что ль, пришла… – ну иди, иди – зайду я попозже».
– Саш, ну поди сюда-то.
– Ну, сказал же зайду, чё те еще-то…
– На минуту подойти можешь?
Мужик лениво, ворча что-то под нос, оторвался от стола, поплелся в нашу сторону.