В Нью-Йорке несколько поменялся стиль. Черные брюки с огромными заплатками на коленках, хотел я сказать, на самом деле заплатки чуть ли не дублировали брюки с передней стороны. На ногах пляжные тапочки не по размеру, малы, нависающая нога накрывает подошву – полное впечатление, что человек босиком. А вместо традиционной майки обычная рубаха, завязанная на животе узлом.
– Драгоценности у меня уже были в Москве (это о своем собрании икон).
Кстати, икона, что он подарил музею Рублева, является жемчужиной музея, висит на почетном месте и единственная в экспозиции в стеклянном саркофаге.
– Здесь я ничего такого иметь не хочу, собираю мусор.
Книги, журналы и просто хлам, названия которому трудно определить, забили квартиру от пола до потолка. Входная дверь представляла собой лишь щель (дальше не открывалась), в которую хозяин пролезал боком, предварительно сняв с себя всю одежду. Раздевался Ситников прямо на лестнице догола, не обращая внимания на соседей. Далее от щели-двери вилась узкая тропинка между отвесных скал в дальнюю комнату, где заканчивалась пещерой, в основании которой была импровизированная кровать. На стенках (перед глазами, значит) висели дорогие сердцу фото: Дон в родной деревне, папа с мамой – пожелтевшие фото, из журнала вырванный пейзаж, поразивший воображение, собственный рисунок – портрет сестры… В последний период тропинка превратилась в горную тропу, по которой надо было лезть то вверх, то вниз метра полтора.
Договорились раз идти пешком через мост в Бруклин. Еще заранее по телефону я предупредил, что подниматься в его душегубку не стану, на улице подожду. В летнюю жару там дышать было нечем.
– Непременно поднимайтесь наверх, – запротестовал Ситников. – Подождете на лестнице, пока я долго буду собираться, вы почитаете любопытное письмо от брата из Москвы.
Поднялся, из двери-щели появился нос, затем рука с письмом. На перилах, ступеньках пышный слой пыли. Постелил «Новое русское слово», сел читать. Скоро появился и сам Ситников – абсолютно голый, с раскованным видом, с которым расхаживает у себя в квартире. Одной рукой прижимал к себе кастрюлю с супом. Резким движением отобрал у меня письмо, встал передо мной памятником, стал читать, периодически перехватывая руку, зачерпывая суп. Не читал – декламировал, как это делают на сцене: в полный голос, с выражением, правильной интонацией старался максимально донести смысл.
Этажом выше открылась дверь, на лестничной площадке появилась Нонна. Нонна и Миша – соседи, друзья, благодетели, вторую неделю они в ссоре – не разговаривают. Нонна перекинулась через перила и наблюдает за сценой, затем не выдерживает и взрывается хохотом, из глаз у нее слезы.
Ситников на мгновение только поднимает глаза и читает дальше.
– Вася… – давясь от смеха, с трудом выдавливая слова, говорит Нонна. – Вася с голой задницей! Василий Яковлевич, вы репетируете?..
– Не понимаю, что тут смешного. Я читаю письмо.
Чуть отдышавшись, Нонна говорит:
– Василий Яковлевич, едем на океан?
Она знает, что он любит океан, но бывать там ему приходится редко.
…Перед отъездом из Нью-Йорка зашел попрощаться. Ситников проводил меня до ближайшего сабвея и уже на ступеньках, мимоходом как-то, сунул мне руку, другой ткнул в плечо: «Ну, валите быстрей отсюда, а то я расплачусь тут, разревусь как корова». Резко повернулся и стремительно зашагал, мешаясь с толпой.
Это была последняя наша встреча.
20. Саммит
Валентин засек меня у колодца и, чтоб я не улизнул, прибавил ходу. Поймал меня чуть не за рукав.
Валентин из тех, что беспричинно хохочут или лыбятся во весь рот, затем вдруг включают какую-то кнопку и в долю секунды становятся насупленно-серьезны не в меру. Тут как раз он нажал такую кнопку (до этого он гнался за мной с горящими глазами, радостно разинутым ртом – не уйдешь!..) и торжественно сообщил: «В четверг в деревне у нас состоится САММИТ, начало в 16 часов у петюхиного сарая».
Валентин этакий мыслитель-забияка, одержимый идеей познать мир до самого его конца, во всех деталях. Шагая по деревне, он вдумчиво вникает в каждую мелочь, попавшую на глаза. Его мучает вопрос: «Почему в этом вот доме Кирилл посадил елку так близко к дому», и попадись кто ему на пути – он потребовал бы ответа на этот вопрос. Затем застывает перед строящимся домом, долго разглядывает сооружение и приходит к выводу, что строение не имеет никакой эстетики. Тут мысль его кидается в прошедший день, весь переполненный негодованием. В газете попалось ему незнакомое слово – «Видать, не русское», – специально съездил в город, приобрел «Словарь иностранных слов»… и слова этого там не оказалось! И теперь вспомнив, чувствует, как начинает давить в висках. К счастью, попадается на глаза новый объект, ноющая, как зубная боль, досада исчезает и мысль устремляется в новом направлении.
Навстречу идет мужик в резиновых сапогах, в пиджаке, надетом на голое тело, за ним коротконогая собачонка с перебитой лапой: скачет на трех ногах.
– Далеко? – Останавливает встречного Валентин.
– К Борису….
– Постой, это Веркин, что ли, мужик новый?
– Ну.
– Да болтун он, нечего и ходить. Он тут мне, на той неделе – я, говорит, специалист, электрик; а мне надо проводку менять, пришел, наговорил, накрутил – ничего понять нельзя. А потом я узнаю: оказывается, он в роддоме парикмахером… Теперь понятно, по какой там части он специалист. Тут вот в газете писали, как один мужик в деревне своей организовал… Да, кстати, ты какой политической платформы придерживаешься?
Мужик долго молчит, глядит на Валентина не моргая.
– Самогонку у Зинке крайней беру, коза у меня, ты знаешь…
– Даааа, как был ты пенек, так пеньком и просидишь жизнь. Кабы ты осознавал себя на определенной какой платформе, дак знал бы, где у тебя коза, где Зинка крайняя.
Долго потом провожал мужика раздраженным взглядом и, когда тот скрылся из виду, хватился: «Главное-то забыл сообщить; тьфу» – и гневно выругался в землю.
В четверг всё негустое население нашей деревни в означенный час топталось возле указанного места, кроме двух старух, что не могли явиться вследствие крайней немощи. Пришли даже «талибы»: третий год в деревне жили двое туркменов, подрабатывая на стройке дачного поселка, и с легкой руки одного остряка стали именоваться таким образом, впрочем лишь между собой, веселья ради.
К сараю подкатило черное чудовище (BMW) размером с не самую маленькую яхту. Из заднего сиденья, переваливаясь, колыхая телесами, высвободилась Августина Сидорова – глава местной администрации.
– Ну, что тут у вас опять (с снисходительностью барыни), деревня – курица наклала, а без происшествий лета прожить не можете, – бросает она прямо на ходу.
Вперед выскакивает Валентин – вопрос на повестке один: «Татьянина корова ссыт в пруд, а вот их (он тычет пальцем в такую, что не промахнешься), их ребенок в пруду купается».
Татьяна – обладательница единственной оставшейся в деревне коровы Милки. Другая сторона конфликта – соседи, молодая пара, решившие прочно заселиться в деревне; вместе дополняя друг друга являли несомненно гармонию: она непомерно толста и криклива, он – худая, длинная жердь, молчаливый, как камень, ну а сынок их, поскольку был еще мал, в кого удался, сказать было рано – был просто жутко плаксив.
– Это как это ссыт, залезает, что ли, в пруд и ссыт?
В пруд наш с бугристыми берегами – с первого взгляда видно – не влезет ни одна корова, ноги переломает.
– Нет, но вот дожди когда…
Валентин смешался, тут вразнобой, но разом зашумели со всех сторон.
– …Это – те не колхозные времена, щас либерализьм, демократия, а коровы всё и будут раскорячиваться где захотят… – Ага, при демократии, значит, коровы в туалет ссать ходить будут… – Да вообще запретят, как куренье на вокзале… – Нет, Танька, ты теперь с бумажкой за коровой ходи, как увидишь лепешку, бумажкой сразу подцепила и в мешок, так с мешком и ходи… – Ребенок погулять выходит, а тут пироги коровьи… – Вот когда на твой английский газон, который ты заведешь, корова накладёт, тогда и приходи жаловаться… – Не, Тань, надо тебе породу коровью менять; заведи как у Инессы – экологическую.
Под хохот напряженность пала, и все почувствовали себя как на веселом празднике.
Сад у Инессы один из самых больших в деревне. При родителях по всему саду старые яблони, по весне как нарядятся белыми облаками и стоит над ними пчелиный гул, осенью раскрасавицы-плоды гирями гнут до земли ветки. Скашивали сад редко – пока основательно не зарастал сочными травами, полевыми цветами, с бабочками, шмелями, а по ночам так трещали кузнечики, что пропадал сон. В конце сада поместилась веселая березовая рощица, и черными пирамидами торчали из нее елки. По осени там собирали грибы.
Когда родители перешли в мир иной, Инесса жизнь повела по-новому. И роща, и яблоки были выдраны с корнями и на всей площади сада был наведен «английский газон». По стриженому полю гуляли пластмассовые коровы, числом две, в натуральную величину, стайкой кудрявые бараны. В центре поля расположился резиновый бассейн, метров пять в диаметре, в бассейне плыли пластиковые лебеди. При входе в дом пристроились два больших лабрадора с розовыми языками, с собачьими добрыми улыбками задрали морды, встречая мнимого хозяина. Постучишь по макушке такого пса, и звенит, как от опрокинутого пустого корыта. В углу спиленная наполовину береза (столб), на ней установлено пластмассовое же гнездо и в нем навеки застыли в игривой позе – один клювом в небо, другой вниз с поджатой одной ножкой – два белых аиста. Ну и по мелочи еще, где-то рассыпаны стайкой желтые цыплята и т. д. В общем, жизнь в саду бьет ключом. Правда, Инесса обязательно положила еще приобрести – видела во французском журнале – пару штрумфиков (гномики по-русски): улыбчивые такие белобородые старички в красных колпаках, неутомимые труженики, весело катят ручные тележки, из которых торчат охапки цветов. Напасть на такой товар пока не удавалось, но со временем обязательно приобретет.