Я зашел, они повели меня в дом. Усадили за стол; появились рюмочки, вино, не то мадера, не то херес. Они молча рассеянно уставились на меня, я ничего не мог понять.
Как я узнал уже после, они так и простояли с высунутыми из-за ворот носами с утра до вечера целую неделю, высматривая меня. А весть, что к моей теще приехал зять из России, как и во всякой деревне, разнеслась уже в тот же день.
– Моя жена, – заговорил мужчина, маленький щуплый мужичонка, – русская, но ни разу не видела русских людей, с тех пор как оказалась на Западе.
Дальше рассказывал (женщина все время молчала), как познакомились они в плену в Германии, как в результате тяжелого ранения потеряла она речь, что оба долгое время находились в госпитале, потом жизнь в плену; и как начала возвращаться память, речь – говорить стала по-немецки; что родом он из этой деревни, что приехали сюда сразу по окончании войны; что у них сын и дочь – взрослые, уже разъехались по большим городам, при этом старик, перебивая себя, все оправдывался – мы просто хотели посидеть с вами, выпить по рюмочке, – боялся, что я вот-вот встану и уйду.
Просидели мы долго, и когда я собрался все-таки уходить, женщина по-детски, жалобно стала просить позволить ей меня проводить.
Время еще позволяло, и мы пошли вдоль зеленого поля, где лениво тыкали мордами рыжие коровы, а вдалеке в зелень ослепительным-желтым клином врезалась полоса резеды.
Все время молчавшая в доме, вдруг говорить стала без умолку, если только можно применить к ней такое понятие. Сразу сказала, что не говорила по-русски больше сорока лет, но кое-что помнит. Говорила она так: натужно выдавливала слова; полузабытые, на деревенский манер мешались с французскими, затем мучительная пауза (искала слова), в результате как-то выкраивалась корявая фраза.
Рассказывала, что родом она из-под Тамбова.
В плен попала в Белоруссии, в 19 лет, была санитаркой. Она подняла юбку до пояса, и в верхней части бедра возле паха оказался чудовищный шрам, похожий на вырванный здоровый кусок мяса, затем повернулась – и такой же исковерканный кусок тела был с задней стороны. Пояснила: нога была насквозь проткнута штыком. Говорила, что ни разу как тут поселилась, не была ни в одном большом городе, да и в ближайшем городке, что в 25 км от деревни, была раза два лет 30 назад.
Когда я вернулся домой, теща набросилась на меня (каким-то образом она была уже в курсе), как разъяренная птица, защищающая свое гнездо от врагов.
– Владимир, зачем вы ходили к ним? Это всё не правда, что они говорят. Все в деревне знают, что она немка. Она придумала, что она русская.
Подумайте только, она 40 лет живет тут и не говорит по-французски; дома между собой и даже с детьми говорят по-немецки – немка она…
Тут вспоминается мой парижский приятель Виталий Стацинский. На седьмом десятке решил покончить с холостой жизнью, всерьез разневестился, в русскую газету дал брачное объявление. И «поклонницы» завалили его письмами.
Уже после всей этой брачной эпопеи он показал мне толстый альбом с названием «Мои невесты». Виталий – книжный художник-иллюстратор. В Москве когда-то создал популярный детский журнал «Мурзилка», продолжал делать книги и в Париже. Сделал «Озорные сказки» Афанасьева и т. д.
Виталий был порядочный озорник. Пришедшее от невесты письмо он наклеивал в альбом на левую сторону разворота, на правый сверху помещал присланное с письмом фото. Обычно небольшого размера головка. Если невеста оказывалась в полный рост, он отсекал ей голову и в альбом клеилась только отрезанная голова. Затем к этой голове прирастала вырезанная из журнала фигура популярной топ-модели, порнозвезды или сам дорисовывал фигуру на свой вкус в зависимости от содержания письма. Вот одно из них.
На фото усталое лицо пожилой женщины из маленького бельгийского шахтерского городка. Всю жизнь она работала на заводе, теперь на пенсии. Тут Стацинский от шеи пустил ей телеса секс-бомбы на высоченных шпильках карминового цвета.
Детскими каракулями старательно выведено:
«Уважаемый Виталь Каземирыч заваша письмо вам спасиба но житья никакова унас с вами нипо лучица потому как вы человек учёнай а уминя образование два класа. А писать я вовси нимагу нинакаком языке. За миня пишит поддикто фку сосед мой Федр Степаныч – он учёнай. Потаму вертаю вам вашу фотокарточку назат, Теперьчи пожилать вам хочу всего харошева ни обожайтися на миня.
Таня».
– Это значит, – говорит Стацинский, – ВЕРТАНУЛА она мне фото.
Сколько их таких русских судеб по всему миру – миллионы, оказавшихся в результате войны на чужой земле.
Можно ли каким еще путем приобрести такой говор, кроме как привезти его с родной земли.
27. Смотрины
– Старик, приезжай в субботу ко мне на шашлыки. Компания хорошая будет и погода, сам видишь – весна. Вообще-то я это по делу затеял. Женюсь! Меня тут познакомили, виделись, правда, мельком, можно сказать, но конкретно, именно на этот предмет. Барышня, доложу я тебе, что надо – упустить такой случай, надо быть последним ослом. Вот в субботу я и хочу основательно так показать ей, кто я такой. Дом, искусство мое, ну и чтоб это всё красиво было – ребят вот пригласил: шашлыки в саду… в общем, приезжай, гульнем.
Это был звонок знакомого художника, жившего в предместьях Парижа. Я не мог бы назвать его близким другом, встречались в основном в шумных компаниях, но определенно можно сказать, что человек он был симпатичный.
В субботу добравшись по указанному адресу (я еще не бывал в этом его доме, знал, что вначале он проживал там с какой-то немкой, которая потом куда-то делась), я увидел дом, похожий на трубу с квадратным сечением – то есть небольшой площадью в основании и на три уровня взмахнувший вверх. Перед домом небольшая площадка, заросшая пожухлой травой, – называлась хозяином садом. В «саду» во всю полыхал костер и несло жареным мясом. Компания собралась действительно теплая – отчаянные всё весельчаки, не пропускающие ни одного такого случая. Вина натащили… так что б, не дай Бог, душа б не заскучала.
Избранница его была одна, без подруг и оказалась (не первой молодости, конечно) действительно стройной, высокой, привлекательной дамой. Когда я пришел, художник знакомил ее со своим хозяйством, и она внимательно слушала и разглядывала каждую мелочь. В верхнем этаже располагалась спальня, и она задержалась там несколько дольше, явно примеряя ее на себя. И в заключение хозяин повел нас в святая святых, отдельный сарайчик, стоявший в стороне от дома – мастерскую художника. В сарае не было ни одного окна, он сказал, что работает с открытой дверью, тем и обеспечивает себе свет.
Гулянка началось в саду и к вечеру переместилась в гостиную. Всем было как-то невероятно хорошо: и хозяину было хорошо, и невесте, правда, из скромности видимо, она больше молчала. Все радовались хорошей погоде, хорошему вину, друг другу и вообще всему хорошему…
Но тут хозяин как-то перевел стрелки на свое искусство.
Примечание:
В молодости Гриша (Гриша – это виновник события) успешно окончил Питерскую академию художеств, но результат образования виделся ему крайне ущербным. С детства еще он был влюблен во всякого рода мудрецов. Ему хотелось постичь самые главные глубины мироздания, разузнать самые таинственные тайны человеческой природы. Но художественная школа сориентирована на освоение профессиональных задач, а мудрствовать предоставлялось (если хотят) самим художникам. И Гриша решил пробиваться к таинственному своим путем. Он стремился визуально изобразить – нарисовать – саму философскую мысль. Большую часть картины у него занимали всевозможные мудросплетения.
«…Я создаю спиральновогнутую систему деструктуризированного изображения. Что такое спиральновогнутая система? Спиральновогнутая система – это вот, если существовал бы, скажем, некий комитет, а в комитете существовали подкомитеты, а в каждом подкомитете был бы свой подкомитет. (“Видимо, – мелькнула у меня мысль, – в институте он был каким-то комсомольским деятелем”.) И вот подается эмоциональный сигнал в центральный комитет, откуда по спирали расходится через подкомитеты до самых мельчайших элементов, рассыпанных по вогнутой сфере».
Мужики как-то вдруг напряглись и затихли.
– Гриш, давай я тебе подолью, – один из гостей, почему-то с сочувствием.
Гриша стоял в центре зала, в руке у него был толстый трактат, откуда он читал, а недопитый стакан стоял на столе – стакан мешал мысли.
– Я хочу ввести вас в курс своей философской системы. Я прочту несколько только глав, и вам сразу станет легче понимать идею картины. – Гриша хлебнул из своего стакана и, помогая свободной рукой энергичными жестами, пошел дальше: – Таким образом, картина разбивается на миллион невидимых знаков, наполняясь многообразными визуальными аллюзиями, делая структуры объекта исследования неузнаваемыми!
Когда он махнул еще пару страниц, всем стало ясно, что это надолго. Невеста тихо встала и жестом показала, что пошла наверх, в спальню. Тут художник на мгновение отвлекся и проводил уходящую взглядом.
– Картина, – продолжал он, – это по-вашему, я их называю «пинки»: пинок N1, пинок N2, пинок N3, и так наберется когда штук семь-восемь, может быть даже и до двенадцати – это у меня получается уже «сбруя».
– Сбруя – это что? – спросил один, – от французского brouiller или débrouiller?
– Сбруя, – тяжело и членораздельно сказал Гриша, глядя нa него в упор, – русское слово. Таким образом я их сбруевую в глобальную идею, и тогда у меня уже организовывается «Опусиопея» – по-вашему выставка. Слова-то всё какие безликие – выставка – совершенно не отображают ни идеи, ни смысла, – брезгливо добавил Гриша. – Так, слушайте дальше. Катарсис, возникающий…
Тут вспомнилось мне посещение одной его выставки. Мы столкнулись с ним на улице, случайно. – «Старик, идем ко мне, у меня выставка».
– Где выставка?
– Да дома у меня, идем.
Притащил. Жил тогда Гриша под крышей в мансарде –