– …А черт с вами – валяйте! Только подождать придется, как стемнеет. Не дай Бог кто увидит.
Ночь. Темная, южная. Единственный тусклый фонарь над конторой с трудом доставал до бассейна тающей желтизной. У края на табуретке вороном сидел человек, жадно ловил каждый звук, каждое движение метавшихся перед ним демонов. А двое молодых балбесов, растопырив ноги, с визгом кидались в бассейн, с грохотом всаживая задницу в теплое, жидкое. С удивлением обнаруживали, что держаться на поверхности сложнее, чем в море, – вязкая, казалось, жидкость тянула ко дну. Но тем азартнее хотелось в клочья рвать, швырять горстями в небо пенящуюся жидкость. Выползали и с криками бросались снова. Выпрыгивали из глубины вверх ногами, пускали фонтаны изо рта, добавляли и своих газов в технологический процесс.
Андрей залез на Тимура и прыгал с «вышки», стараясь попасть головой в отражение луны. Человек на табуретке молча вытирал брызги с лысины, с горящими глазами (если б в темноте можно было видеть) наблюдал шабаш ведьм.
Угомонились акробаты к утру. Пузатый, всё еще под впечатлением неожиданного представления, сунул им обещанную ранее пачку денег и в придачу выволок ящик отличного массандровского вина (не шампанского). Гастролеры пожали руки виноделу, оседлали вместе с ящиком своего коня и оставили на дороге хвост пыли.
Время разметало друзей-братьев-иллюзионистов кого-куда. И было бы удивительно, чтоб авантюрная их жилка позволила усидеть на одном месте. Матроса с Московского бульвара я встретил на Гудзоне. Хвалился (опять по-детски), что стал большим человеком в совсем неожиданной для него области. Но манера рассказа выдавала очередную фантазию. Про знамяобразующего своего брата сообщал, что тот крутится где-то по европейским столицам. Потом вдруг с горестным таким задором:
– Слушай, а какого же черта мы тогда с тобой так и не рванули в Казань?
Был такой момент, когда в Москве, зимой, ночью он завалился ко мне и стал тащить меня, неизвестно на чем и как, но непременно тут же, сию минуту, ехать к нему на родину в Казань есть конину.
И я тоже подумал: «А почему?»
29. Signature
Так вышло, что второй месяц я томился в Нью-Йорке бездельем. Никаких дел не было, денег тоже не было: скука и мука. И тут является сосед с предложением. Говорит: «Был я вчера у одной важной дамы, оказывается, она знает и любит твои работы и хотела бы что-нибудь приобрести. Давай фотографии, завтра буду у нее, покажу, пусть выбирает».
На следующий день пришел, сообщает: «Она говорит, что, видимо, ты сошел с ума, что 25–30 лет назад ты писал тончайшие, лирические картины, а об эти, что сейчас он делает, и руки исцарапаешь и обои на стенах издерешь. Говорит, что, если бы он в духе своих прежних вещей что-нибудь сделал, сразу бы купила».
У соседа ситуация покруче моей: постоянного заработка нет, профессии определенной нет, никаких идей тоже пока нет; итог – денег нет. Случайные заработки не спасают. Но есть жена, ждущая от него деловых, мужских поступков, долги за квартиру, полуразбитый, требующий ремонта автомобиль, так нужный для этих самых случайных заработков. «Тит, ты пойми, ведь нам деньги предлагают, и все твои рассуждения о невозможности влезть в старую шкуру – пустая болтовня отъявленного лентяя. Ты целыми днями ничего не делаешь, и написать такую картину тебе ничего не стоит». Так ходил кругами и ныл сосед.
Сердце художника дрогнуло, и подлые мысли окутали мозг. Деньги нужны – слов нет. И в старую шкуру не влезть, это тоже верно. Где взять тот самый трепет, что рождал эти лирические настроения, водил юношеской рукой. Но раз это дурачье этого не понимает и требует невозможного, что ж, можно сделать халтуру, за которую перед Богом отвечать не буду (наивная мысль), ибо к творчеству моему это отношения не имеет, так, картинка просто.
За неделю картинка была изготовлена. Трудился я, впрочем, добросовестно и, можно даже сказать, вдохновенно. Можно ведь всякую работу вдохновенно делать. Заставили тебя, скажем, ямы копать, так ты за это дело с энтузиазмом возьмись, с творческим подходом, вот она тебе, работа эта, и не в тягость будет. «Вот, – говорю я соседу, – тебе картина. Своей ее считать я не могу, и имя автора придумай сам, какое тебе нравится. Хочешь, пусть будет твоей». Тут надо сказать, что сосед был человек, что называется, чести и подобные плутни себе не позволял. Решено было отнести картину как есть, то есть без подписи.
Вернулся он от важной дамы с картиной, и вновь полетели в меня обвинения, требования, уговоры и даже взывания к совести. Картина важной барышне, оказывается, очень понравилась и деньги выложить обещала незамедлительно и не торгуясь, но принять безымянную отказывалась.
«Подпись! Старик, нужна подпись», – горячился сосед. Я ему: «Ну я же сказал, поставь свою, и дело с концом».
– Нет, ей нужна твоя картина.
– Так картина моя ей нужна или подпись.
– Тит, не выпендривайся.
Я не выпендриваюсь. Я написал вполне достойную вещь, и, если у нее глаза не на жопе, она должна это видеть и ценить, работу ценить, а не чье-то там авторство, чье-то имя. И любой Иванов, Петров, Сидоров, Блюменфельд и Приходько ничем не хуже Титова. И если ей нужна картина, пусть берет что дают и любуется ее достоинствами, а не автографом. Скажи этой красавице, что русские иконы божественной красоты, поразительной духовной силы (от иной глаз не оторвать) – БЕЗЫМЯННЫ! Греческие скульптуры – чудо из чудес, уровня которых тщетно пытаются достичь потомки, – БЕЗЫМЯННЫ! Фаюмские портреты, фрески египетских пирамид – БЕЗЫМЯННЫ!!! Всё…
Но важная дама в непреклонности своей оказалась тверда, и сосед поставил вопрос ребром – либо подпись, либо я свинья последняя, из самодурства и мании величия готов и детей своих голодными оставить, и друзей предать. Сердце художника опять дрогнуло, и в дождливый вечер, согнувшись, отправился творец клеймить свой труд.
– Ну раз уж не может существовать без подписи так полюбившаяся вам с важной дамой картина – извольте, распишусь.
Взял со стола острейший как бритва нож для резки бумаги и… во всю картину полоснул пять букв:
T I T O V
30. Эстетика такого вот толка
Мне не раз приходилось наблюдать сморщенные лица людей при виде мелькающего перед глазами унылого пейзажа, допустим из окна поезда, ползущего по городским окраинам. Непонятного свойства строения, трубы, склады, брошенная фабрика, театральным задником полоса новостроек… и пустыри, столбы, заборы – заборы, заборы, заборы.
Иной даже сморщится, мысленно плюнет, отвернется.
Потом потянутся вереницей километровые нитки товарняков, стоящих на запасных путях – обуглено-ржавая зелень, обгорело-сизый, некогда бывший красным сурик, вдруг один какой-то вагон вспыхнет небесной лазурью (на миг глазам сделается больно) – и опять в ржавых потеках пузатые цистерны. Рельефная бетонная стена сплошь исполосована граффити: СПАРТАК ЧЕМПИОН, ЕЛЬЦИНА К СТЕНКЕ, ЛЮСЯ, НЕ ДАШЬ – УДАВЛЮСЯ – общественный рупор, народное творчество, музей современного искусства под открытым небом. Засуетились под стеной, выползая из картонных коробок, двое бомжей, проснулись.
И вот тут, черт его знает, может субъективные мои эстетические нормы мешают понять такой негодующей реакции. По мне, так всё едино, на что солнце ляжет: дома, заборы, кучи строительного мусора, щуплое деревцо, непонятное бетонное сооружение без окон и дверей; в бесконечном разнообразии красит всё в тончайшие цвета, бросает прозрачные или тяжелые, наоборот, синие, черные тени. Так же таинственно таят в сумерках нелепые коробки городских районов, как и вершины девственных гор. А в летний вечер последний луч сядет жарким пятном и тут же на глазах тает, заплывает сединой, как раскаленный металл, теряя силу, – светится изнутри. Не сразу и заметишь, что красота эта пала на кособокий забор.
А что касается самих объектов, то и тут у меня своя «странная» мерка. Незатейливые постройки, лепившиеся обычно возле станции небольшого городка или поселка; бесформенная площадь, по которой ветер гоняет пыль, пара облезлых автобусов, сонные бродячие собаки, да еще несоразмерно тяжелые скрученные провода лезут из крошечной будочки, крашенной в голубой цвет, к покосившемуся столбу. Никто не создавал тут никакого ансамбля, всё тут выросло, как грибы по мере надобности. К скромному магазинчику с кратким, как безапелляционный факт, названием ПРОДУКТЫ прилепил свою точку сапожник. Автобусы (2–3 маршрута) потребовали билетную кассу да зальчик для ожидающих. Толпится народ – в самый раз, значит, поставить тут кафешку. Как бы за компанию появляется хозяйственный магазин – попил пива – зашел гвоздей купил… Прямо на улице из корзины тетка продает горячие пироги с капустой, с мясом и сладкие с творогом. Пиво мужики устроились пить на деревянных ящиках, выставленных на улицу – в кафе жарко. Бывает где-нибудь в сторонке образовавшаяся, с весны до осени непросыхающая, лужа, в которой возятся гуси. Или клумба с самыми банальными, как на матрешке, цветами. Так же появляется почта, банк, прачечная. И на Новый год само собой нет лучшего места для новогодней елки. Вот так и появляется площадь, без всякого плана.
Обычный уголок захолустья, но как близко всё тут сцепилось с природой, сколько очарования в этой сентиментальной простоте, какого-то уюта и даже тепла.
Красота, она повсюду, куда глянет солнечный свет. Апрельская слякоть… Небесная синь падает в рыжие лужи, теплое и холодное, пожирая друг друга, переливается, как перламутровая раковина или шейкой сизого голубя. Тот сизарь – одно слово, иной раз от заплеванного асфальта не отличишь, а повернет шейку – и вспыхнет солнечным спектром радуга.
Или вот бруклинские закоулки. Брошенные фабричные корпуса – закопченный с сединой кирпич, искореженные металлические заборы, увитые колючкой, загребли кучи мусора, и дико орущие граффити, выпучив глаза, показывают язык. Машина без окон, без колес выпустила из-под себя метровые сорняки. Красный дом лезет прямо из-под моста, а может и мост засадили, не обращая на него внимания. На крыше сарай-самострок с забором, с деревьями. Месиво следов обитания, и, глядя из космического далека, видится всё это частью природы, столь же прекрасной, как девственный лес.