Или вот еще.
Остановился, невозможно оторвать глаз – подлинная нерукотворная красота.
– Да идем же, надо же, засмотрелся! – ворчит жена.
– Да подожди…
С сыном они недовольно топчутся на месте, ожидая, когда я нагляжусь.
– Ну, чего там еще – это уже сыну ждать невмоготу.
– Да вот отец на бордель засмотрелся, оторваться не может.
– Какой бордель?
– А что же ты думаешь – это библиотека?
Я чуть сместил взгляд – новенький сладко-оранжевый фасад; на больших дверях из черного стекла изгибались яркие под золото металлические задницы.
Я же залюбовался торцом того здания. Некогда плотно-фиолетовый подвыгорел, полинял от ветров, дождей, городской копоти, и полезла зеленоватая плесень – светилась на фиолетовом, как фосфор. Поперек торчали сгнившие деревянные балки, но уже густой темной зеленью. Во французском языке есть такое понятие в определении цвета – cassé – сломанный то есть, нечистый. Вот этот зеленый я как раз и назвал бы сломанным. А часть стены покрыта черной смолой, она тоже подвыгорела на солнце, приобрела бархатистый оттенок, и по ней метровыми розовыми буквами неведомое мне испанское слово.
Красотища необыкновенная…
Мотаясь по южноамериканским городам, каких только чудес не насмотришься. Гиганты деревья вечнозеленые, да еще улеплены пышными цветами; красными, желтыми, оранжевыми, синими. Птицы диковинные. Пышные дворцы в Буэнос-Айресе, и маленькие домишки фольклорные, выкрашенные во все радужные цвета. Храмы – помпезные великаны или белоснежные малышки под рыжей черепицей с Богородицей на крыше. Всё, всё красиво, всё удивительно. Но всего удивительней и краше – городские фавеллы.
Там проявление жизни напоказ. Видно, из чего и как сотворена крыша над головой, чем живут люди. Похожие на ящики домишки, как птичьи гнезда сотнями и тысячами лепятся друг на друга. Красный кирпич, перемазанный цементом, являет собой рыжевато-серую кашу, что-то вроде высохшего сена или потемневшего дерева – монохром, и вдруг где-то влепили ярко-синюю, бирюзовую дверь, а там окно изумрудное, а там вот красная почему-то, пожарной краской выкрашенная стена. И мигает серая каша разноцветными фонарями.
А бывает и на такой манер. Выезжая из города (тащились еле-еле в жуткой пробке), из-за закопченных грузовиков вырос неожиданно холм ровной пирамидальной формы пестрых, ярких строений: желтые, синие, оранжевые, зеленые, фиолетовые, бирюзовые и темно-ультрамариновые, и вроде как специально для контраста кое-где черные. Не знаю, видел ли такое Матисс, но думаю, у него потекли бы и слюни, и слезы.
А вокруг всё то же потемневшее дерево. И те и другие чарующе-прекрасны. Видать, прошелся по ним глаз Божий и осиял своей красотой. Я не вникаю тут в социальный вопрос такого явления – красиво… и отвернуться от увиденной красоты не могу.
Да, меня завораживает красота распада. И не меня одного. Венеция вот тоже заставляет любоваться своим гниением. Ее, правда, подправляют (исподтишка, незаметно), чтоб продлить агонию, не то давно б исчезла, но аккуратно, чтоб следы тлена налицо – это уж вынь да положь! Значит, есть люди, тоже считающие это красотой, это вселяет в меня надежду, что не совсем, значит, я сумасшедший, значит, можно видеть и так.
Нерукотворная красота сильна неповторимостью, и кособокие лачуги хороши, как лесные грибы. В Центральной Франции по скалистым холмам – древние деревушки: дома из тесаных крупных камней под черной черепицей, чаще не фабричного производства, а из тех же, только черных колотых камней. Грубовато-корявые черные плиты подернуты, а где-то и густо обросли желтоватым мхом, и кажется, что дома поднялись из того же каменного грунта, на котором стоят. Будто прошел дождь и вот как почки взрываются молодой листвой, так камень местами набух от влаги и вырвался вверх этими домами. Тут уж не гармония с природой, а сама природа, как она есть.
Понятно, что в роскошных особняках, настроенных вокруг нашей деревни, жить удобней, и я не знаю, что с этим делать, но вижу, что они лишены того трепета, тихой живой красоты, значит и этой самой гармонии с природой, которая живет в неказистых, хроменьких старых деревенских домах. Ни один не похож на другого (но выдержан стиль). Несовершенны и углы у такого дома, и параллели расходятся вкривь и вкось, и окна, бывает, глядят в разные стороны, и заборчик живой – танцующий, а вместе – ГАРМОНИЯ.
Дерево красиво тем, что ни одной веточки нет ни прямой, ни одинаковой; ни одного листочка, похожего на другой. Представьте идеальное дерево, если такое сотворить. Идеально выточенный ствол, абсолютно одинаковые ветки под единым углом строго-равномерно увеличиваются книзу, покрыты вырезанными по одному трафарету листочками. Не сядет на такое дерево птица и насекомые по нему не поползут, и сами вы не усядетесь под таким деревом откупорить бутылку пива в жаркий день. Думаю, даже и собака не пристроится под таким деревом поднять ногу.
31. Гниль
Умер Эдуард Лимонов. И вот диктор, журналист или кто он там, освещает по ТВ это событие: жаль, нет лица говорящего, вещает за кадром, вкратце пересказывает биографию писателя. И тут, как уже стало делом обыденным – бесцеремонная липа. – «Но ведь так выразительнее!»
Из-за кадра – «…его лишили гражданства и выкинули из страны».
Не врал хотя бы из уважения к тому, о ком говорит. Лимонов уехал из страны добровольно, как и вся основная масса эмигрантов. Уехал покорять мир.
Заметим, что чаще, наоборот, власти чинили отъезжающим всякие препятствия, дабы меньше уезжало и отъезжантам (не всем, но многим) приходилось еще делать стойку на голове: всевозможные акции, чтоб спровоцировать власти побыстрей избавиться от них. Иные добивались выезда годами.
Лимонов ничего не добивался, просто уехал, и всё, спокойно. И гражданства его специально никто не лишал. По заведенному тогда правилу отъезжающий сам должен был отказаться от гражданства и даже заплатить за это некую сумму. А лишение гражданства практиковалось в исключительных случаях и имело место для лиц, оказавшихся за пределами страны с гражданством или, как Солженицына, одновременно с высылкой. Повторяю, случаи эти были исключительными и принимались такие решения на самом высочайшем уровне. Кстати, после прецедента с Солженицыным размечтались о такой судьбе немало деятелей, что засматривались на Запад, пуская слюни.
Возможно, этот болтун элементарно неграмотный, тогда место ли ему в профессии? А если врет намеренно – остроты темы ради, – то тогда он «истинный профессионал». Смотрим, что пишет сам Лимонов по этому поводу.
Вопрос: А Вас что, советского гражданства лишили декретом?
Лимонов: Ну нет. Много чести такому, как я. Я был для них рядовым антисоциальным элементом. Это БОЛЬШИХ СВОИХ людей лишали гражданства торжественно с китайскими церемониями. Декретом Верховного Совета. Солженицына, Ростроповича… Я выехал в толпе народа.
На следующий день тот же или другой словоплёт вещает (тоже из-за камеры) о преследовании Лимонова КГБ и, как следствие, насильной высылке из страны. И тут же, у таких одна рука не знает, что делает другая, сообщает: проблема с КГБ была одной из причин отъезда. Тоже стандартное клише. «Причина уехать» никак не вяжется с «насильственной высылкой». Дальше. Этот лентяй не удосужился даже заглянуть в биографические данные (это говорит вообще о достоверности его слов), сообщает, что родился писатель на Алтае – Лимонов родился в Нижегородской области. Ладно, ошибку может сделать всякий. Вопрос в подходе: какая разница, где родился, преследовали – не преследовали, высылали – не высылали? – главное, чтоб образ был крепкий! Не сказать о преследовании, говоря о ЛИЧНОСТИ: просто выйти из тренда, как теперь говорят. Вот он – современный образ человека из прошлого. Жертва репрессий – это же так красиво, образно, это даже культурно. И что за биография без этого человека тех времен.
Лимонов говорит, что его пытались привлечь к сотрудничеству, т. к. он общался с большим количеством известных людей. Он отказался. «Тогда, – пишет Лимонов, – я получил предложение покинуть Россию, что я и сделал вместе с женой в следующем, 74 году». ПРЕДЛОЖЕНИЕ! – он получил, не приказ. (Любопытно, что позже, живя на Западе, Лимонов сокрушался, что эти «тупоголовые» не обратились к нему за помощью, не рассмотрели в нем такого ценного агента влияния.)
Это была обычная практика всесильного ведомства заниматься подглядыванием в замочную скважину за неординарными людьми, главным образом творческого толка. Для этого существовал соответствующий отдел, который после перепрофилирования организации и был упразднен за ненадобностью.
Мой случай
В 1976 г. мой приятель отправился в длительную поездку и любезно предложил мне свою просторную комнату для работы. В коммуналке проживало четыре семьи. Люди были всё тихие, почти не попадались на глаза. Кроме одной. Галина Александровна – необычайно энергичная женщина, здоровая, горластая – терроризировала своих родственников и вела непрекращающуюся позиционную войну с моим другом. Впрочем, со мной (я существовал смирно) была тактично любезна.
Однажды Галина Александровна позвала меня к телефону (общий телефон находился на нейтральной территории) и взгляд при этом имела особый, заговорщицкий. В трубке сообщили, что звонят из отделения милиции, участковый, и, т. к. я проживаю в данный момент по этому адресу, просят (звучало всё вежливо), просят зайти, уладить формальности. Это рядом, соседний дом, во дворе. По тогдашним законам проживал я там на птичьих правах и улаживать формальности правильно было всё же пойти. «Да-а-а, – подумал я, – Галина-то Александровна, разлюбезная такая, настучала-таки. В чем дело? Казалось бы, я всегда… Да, но с другом-то моим у нее война… Да черт с ней. Даже лучше, улажу всё, и будет всё по закону».
У входа в отделение сержант кинулся мне наперерез.
– Вы Титов?
– Я.
– Сюда, – показал на одну из дверей, – там Вас ждут.