«Надо же, – удивился я, – встречают…»
В кабинете было двое: – среднего возраста офицер, он стоял, и за столом сидел молодой парень в элегантном модном костюме, с галстуком в цвет американского флага. Офицер сразу вышел. Молодой расцвел в улыбке, вежливо пригласил сесть.
– Владимир Александрович, Вы уж извините, по телефону я назвался участковым – я из Комитета госбезопасности. У нас к Вам несколько вопросов. Вы популярный художник, большим успехом пользуетесь. Я, кстати, был на выставке, где Вы выставлялись. У Вас много поклонников.
Когда он назвал себя, я мысленно наложил в штаны (интересно, заметил он это или нет). Мальчишка, я и с милицией никогда не имел дела, не считая случая, когда пришлось идти вызволять приятеля из вытрезвителя. Будь я немного попросвещенней, мог бы молча развернуться и выйти вон. Но, как потом я не раз читал воспоминания серьезных взрослых людей, все почти поступали именно так: демонстрировали благосклонную лояльность. Этот тип не счел нужным даже показать свои документы. Назвался просто каким-то Игорем или Сергеем – явно вымышленным. Вот, мол, видишь, я такой же простой парень, как ты. Тебя буду, конечно, называть по имени-отчеству, а сам я просто Петя, Вася, Миша.
– И домой к Вам поток посетителей, – продолжал Петя. – Владимир Александрович, Вы не могли бы нам немного помочь? Подсказать, что за люди к Вам ходят, кто они?..
– Боюсь, помочь мне вам нечем: художник, как и актер на сцене, фамилии у зрителей не спрашивает. Люди идут, я показываю картины, кто они, меня не интересует.
– Жаль, жаль… А над чем работаете сейчас, интересно было бы посмотреть. Это возможно?
– Да, пожалуйста, заходите завтра.
– Да что завтра, а сейчас нельзя?
– Нет, сейчас никак, я, знаете, работаю сторожем и сегодня как раз дежурство.
– А к какому часу?
Ну прямо наседает!
– К восемнадцати.
– Ну так еще время-то…
– Перед дежурством я захожу к маме обедать.
– А зачем к маме, рядом великолепный ресторан «Будапешт» – зайдем к Вам и пойдем обедать, я приглашаю.
Ну это уж он наглеет без меры.
– Нет, не успею.
– Да и не надо успевать, я сейчас позвоню вашему начальству и договорюсь, Вас сегодня освободят.
– Нет, нет, нет – предпочитаю ходить на работу и обедать у мамы.
На мгновенье он чуть застегнул свою улыбку от уха до уха.
– Что ж, жаль, конечно.
– Так завтра, если желаете, пожалуйста.
– Да нет, я уж тогда на следующую выставку Вашу зайду.
Вот и всё приключение. А мог бы и вовсе, как уже сказано, сразу показать ему зад.
Правда, хвостик этой истории вильнул через три года. Жильем моим был тогда чердак, и занимал я его конечно же незаконно. Пришел участковый и довольно грубо предъявил ультиматум: «Чтоб до вечера духу твоего тут не было». Без всяких объяснений.
Привычный к бесконечным переездам, рутинным образом пристроил свое барахло и вечером отправился ночевать к старому другу.
В лифт вместе со мной вошел молодой парень. Я вышел на 9-м, он тоже. Тусклая лампочка на этаже светила так, чтоб только не спотыкаться. Тип нагло встал за моей спиной, посмотрел номер квартиры, в которую я звоню, и вернулся к лифту. «Да и хрен с тобой» – подумал я.
Утром, когда мы пили чай, позвонил телефон. Приятель взял трубку и сделал вытаращенные глаза: – тебя?! И опять вежливо: – «Владимир Александрович – это из комитета… Вы не могли бы зайти к нам в приемную, я бы Вас встретил, поговорить надо».
– Я Вас не знаю, с незнакомыми не встречаюсь.
– Ну так мы Вас знаем.
– Сожалею, но времени у меня нет.
– Может всё-таки найдете минутку?
– Нет, не найду.
Больше я никогда никого из них не видел и не слышал.
Звоню знакомому художнику.
Он: Слышал вчера, по Би-би-си про меня говорили? – Нет. – В новостях, два раза повторили! Вот сижу, жду, когда арестовывать придут. Голодный… жрать хочу – ужас. Холодильник пустой, выскочить в магазин боюсь: вдруг придут, а меня дома нет. Нет, сижу капитально. К вечеру Ирка подъедет, еды подвезет.
Вот так вот, арест-то еще заслужить надо было.
Из моего окна видна аллея стриженых лип, под ними плотная нитка автомобилей, зеленый газон, когда чуть подрастет, рассыпается белым горохом маргариток. Из-под края асфальтированной дорожки предательски выскочил желтый одуванчик, жалкий, маленький, коротконогий, но всё равно лезет, чего-то там хочет доказать. Цветок не радует, не удивляет, как случайный, брошенный клочок бумаги. Который раз уже за день, напрягаясь, соображаю, какой сейчас месяц? – январь… С трескотней садятся на газон три сороки: орут, прыгают – вскочили, полетели. Эти вроде старых подруг. Однажды друзья мои из Нью-Йорка, Некрасовы – Шура с Володей, уставились с оцепенением в окно, замолкли.
– Что там? – спрашиваю.
– Сороки… – говорит Шура, – в Америке сорок нет.
Да, январь. И опять, как сорок почти уже лет, очнувшись, – не понимаю, почему я здесь, почему черный дворник в форменном комбинезоне выкатывает мусорные баки, говорит что-то гардьену по-французски. Ведь там, далеко, морозный воздух перехватывает дыхание и под ногами так чудесно скрипит тугой снег. А одуванчики, как придет их время, прямо взорвут землю кипящей желтизной, целыми полями, как солнце из-под земли. По городским улицам по весне зашевелятся веселые ручейки и лужи вылупятся синими глазами. В деревнях, по оврагам, на припёке черные плешины и из распаренной земли кучками лезут желтые крохи на толстых корявых ножках, похожие на новорожденного козленка или песика – трясущийся комочек на непропорционально толстых лапах.
Ты знаешь, в последнее время, – это я говорю сестре своей, отцу, приятелю детства и т. д., в зависимости от настроения, – в последнее время стал ловить на себе подозрительные взгляды прохожих. По утрам топаю одной и той же дорогой на свою трудовую точку; всё слилось в привычный, безликий фон, и я ухожу в свой, как бы виртуальный – на самом деле самый настоящий, это тот, другой, что вокруг, сделался для меня виртуальным – ухожу в этот, свой мир. Прохожие иные даже обернутся, видя бредущего, бубнящего под нос сумасшедшего. Что мне до них, когда я в таком далеком, таком необычайном мире.
Боровск
Поздняя осень, ноябрь. Я всегда чувствую потаенность этого времени. И родился я в ноябре. Природа, обессилив, застыла, ещё миг – и что-то произойдет. Я еду в Боровск, почему-то мне нужно, обязательно нужно посетить этот маленький городок. Еду. Вагоны швыряет из стороны в сторону. Публика притихшая, как пейзаж за окном.
Помню, поразила непонятная сцена. Старая татарка безмолвно встала и уступила место здоровому, средних лет мужику-соплеменнику. Тот самодовольно уселся, как на свое положенное. Надо же… – национальный обычай, что ли?
И сам Боровск. Лег первый снег, вычертил всё черно-белой графикой. Полуразрушенные храмы с пустыми глазницами выгоревших окон гляделись тотально-черными. Без крестов, куполов, как распятия нависали над неприметными улочками. Храм, бывший когда-то солнечного желтого цвета – классицизм; обезглавленный, с содранной шкурой, обнажив кирпично-обугленное нутро, немым величием напоминает затонувшее судно. Вывеска над черным проемом кратка как приговор – КЕРОСИН. Вороны, галки, как вздутый ветром пепел над затухающим пожаром, кружат над остовом храма. И во всей этой жути была грозная, торжественная красота распада.
Это было прощание с Россией, у меня уже лежала виза с крайней датой, до которой я должен покинуть страну. Я шел по раскисшим улицам, мимо полз маленький, провинциальный автобус, тяжело заваливался по ухабам, попадая в яму, черная грязь в луже пенилась и веером обдавала тротуар. И непонятно было, почему прощаться с Родиной приехал я сюда. Вряд ли потому, что в этом городке когда-то родился мой отец (я тогда и не вспоминал об этом).
Дед мой был портным. Начинал в Москве, где старший брат на Кузнецком был дамским мастером, затем покатил по стране: Одесса, Севастополь, наконец, Донбасс – Горловка, где вырос и провел свою молодость отец, но рождение его пало на этот маленький городок, откуда его увезли, когда не сровнялось ему еще и года.
Соображаю, хлеба надо купить. Выхожу из булочной с длинной французской булкой и вижу колонну величественных платанов, серые, белые дома с красными крышами (как подосиновики), и опять не понимаю – почему всё это…
В эмиграции, в кого ни ткни пальцем – все жертвы репрессий (когда нужно), насильственная высылка – общее место. Вот творческая личность, дабы поправить свое плачевное положение, сочиняет себе новую биографию, и опять жертва, высылка… Когда поприжмешь такого страдальца – «Это как же тебя выслали?» – выскакивает избитая формулировка, в большинстве случаев к тому же оказывающаяся враньем.
– Мне предложили уехать, вызвали и предложили…
Но, дорогой мой, называй всё своими именами; ты мог бы и не поехать.
Нет – не мог он не поехать, ибо добивался этого изо всех сил.
Другой выдает историю своего изгнания, несмотря на то что всем известно, что прибыл он на Запад с советским паспортом, как турист. «Как там на самом деле было – это детали, а ИСТОРИЯ ПИШЕТСЯ НА ВЕКА!»
И хочется спросить: как же это, господа, считаете себя интеллектуальной элитой и не вылезаете из вранья? За каждым имидж, характеризующийся высокопарным слогом. Ну, а перед самими собой-то вы кто?.. Я понимаю, конечно, вопросы морали сегодня не в моде и даже смешны, и вы открыто заявляете – Я прохиндей высшего порядка – и почитаете это за доблесть. Но истинное положение, как ни крути, существует и от этого не увернуться.
По ТВ президент Путин сообщил забавную статистику. Речь шла о помощи российским гражданам по возвращении из-за рубежа в связи с эпидемией ковид-19. Так вот, кроме застрявших туристов, в Россию хлынула лавина граждан постоянно – он подчеркнул: постоянно! – проживающих за рубежом. По выражению лица, как мне показалось, Путин очень доволен и даже гордится этим обстоятельством – населения прибыло. Если это так, то зря он губу раскатал. Вся эта орда тут же смоется обратно, как только проблема рассосется. Все они и оказались за рубежом ввиду главной своей жизненной установки – где колбаса, там и родина! Да, да! Как это ни примитивно звучит – оказались, чтобы жрать французскую, немецкую, американскую колбасу. И ежедневно как молитву повторяют хвалу Богу за то, что выхватил их с тонущего (как они полагают) корабля и посадил в самое лучшее в мире кресло.