– Тряпки одни в голове; привези то, да это, да вот то. А вокруг посмотришь – Боже ж ты мой… Никому дела ни до чего нет. Нет, пропьете, пропьете вы Россию, – говорит он, вытягивая палец, пророческий перст.
Валеру веселит его горячность, особенно последнее, он опять хохочет.
– Степан Петрович – анекдот, – рассказывает тупейший анекдот из серии «черного юмора», заливается смехом. Степан Петрович смотрит на него не моргая, молчит.
– Не понимаете, Степан Петрович? Тут ведь… пересказывает снова. – Ну, поняли?
– Нет, не понимаю, как это может быть смешно…
Половина следующего дня прошла в молчании. Видимо, давало знать приближение другой, непраздной жизни. На парижском перроне расстались без особых эмоций. Двое встречавших его схватили и поволокли вещи. А уж на второй-третий день он звонил, звал в гости: настойчиво, как старого друга. Звонил и на четвертый, и на пятый, и на седьмой. Звал за грибами или просто посидеть у него дома. Тратить время на пустые загулы не входило в мои планы: мы так и не встретились. А в следующий мой приезд в Москву тот самый общий знакомый, о котором я упоминал, сообщил, что Валера умер от сердечного приступа.
– Так и не вышел он из того штопора, – говорил знакомый, имея в виду те самые дни.
Ну и к чему это?
Да ни к чему, так, рассказ просто.
Да что дипломаты. Из Кремля куча деятелей переселились за океан. Чуть сместилась позиция руководства, и они уже ТАМ. Не у руля государственного они находились – у корыта с жирным хлёбовом.
Мы из Раши
Париж. В маленький магазинчик мы просто вламываемся. Схватив «полезное», Витёк с Димкой, наседая на кассу, чуть ли не давят стоящую впереди старушку; что-то такое маленькое, неприметное: стоит ли обращать внимание… Витёк прямо через голову ей ставит товар. И на весь магазин, конечно, национальный уличный фольклор.
– Позвольте, молодые люди, – спокойно, но с достоинством, по-русски, говорит старушка, – может, дадите мне сначала закончить?
Димон вообще не понимает, в чем там задержка: – Витёк, – прикладывает руку к животу и клоунским жестом складывается перед старушкой буквой «Г» (он на две головы выше старушки), манерно произносит madam… и обдает волной такого густого перегара, что у нее щиплет в глазах, на лице ее мука.
Католический монастырь в Западном Берлине, женский. Монахини любезно предоставляют обширную трапезную, предназначенную для приема особых гостей по особым случаям для выставки русских художников. Широкомасштабная экспозиция: художники из Парижа, Лондона, Кёльна, Амстердама – авторы явились все без исключения. Для гостей предоставили номера монастырской гостиницы (бесплатно, конечно).
Вернисаж: официальная часть, затем застолье. Вкуснейшая монастырская закуска, вино тоже; впрочем, вино, не знаю, монастырское или еще как, но в бочке, литров на сто, с краном. Вино монашки разливали в графины и подавали на стол. Немецким монашкам, конечно, интересно, что за люди – русские художники – сидят перед ними. Вначале угрюмые, как обобранные батраки, но вдруг грянуло, без всякого знака – русское веселье. И понеслось… Монашки попрятались по своим углам. Гости буянили, пока не дошли до известной точки. И уже ночью, разбредаясь по своим номерам, двое тащили ту самую бочку в свой номер. Кто-то сгреб горку мелочи, лежавшей в зале на широком подносе (пожертвования)… Вот это и есть – «интеллигенция», которой грубые большевики, коммуняки, не давали ходу их возвышенным натурам. Людей, оказавшихся за границей по серьезным творческим или еще – не знаю каким – серьезным мотивам, ничтожно мало, мало настолько, что в статистике не занимают никакого места.
И опять к Лимонову.
Хотя я равнодушен к его политической деятельности, скорее отношу это к художественному творчеству, а в том, что он настоящий патриот, тут вовсе нет никаких сомнений – я люблю Лимонова-писателя и потому не могу не высказаться в его защиту.
Отвечая на обвинения в его симпатии к старому режиму, Лимонов пишет: «Старый режим даже прописку московскую не расщедрился дать. И за границу вытолкал, отобрав паспорт…» – это всё, образное выражение. В другом месте читаем: «Первый зов был в Москву, куда я сбежал из Харькова в 1967 г. В 1974 г. мною был совершен решающий отъезд из России». То есть отъезд был следующей логической ступенькой: из Харькова в Москву, из Москвы на Запад. Никто его не выталкивал.
И я в тяжкие минуты говорил такими же словами, предъявляя претензии неким обстоятельствам, якобы заставившим меня жить в чужой стране. Меня тоже лишили московской прописки, жилплощади, отобрали паспорт, настоящий гражданский, и выдали заграничный с урезанными правами; а точнее, с единственным правом – лишь называться гражданином страны. Правда, и тому спасибо.
И хочется спросить того молодого задиру:
– Тебя заставлял разве кто выбирать такой путь? Тебе что, врезав из-за угла дубиной по башке, отобрали паспорт… с жилплощади тебя вытолкали пинком под зад?.. – таковы были правила, и ты сделал свой выбор.
Конечно, поехал ты туда не за колбасой. Да, ты с детства еще целенаправленно шел по выбранному пути. Ты строил жизнь в соответствии с поставленной целью. Общепризнанный образ жизни был отвергнут. Не раздумывая, ты бросил работу книжного художника, которой было занялся, где можно было зарабатывать на достойную жизнь, поняв, что невозможно сочетать это с творческими задачами. Пошел в сторожа. Зарплата шестьдесят рэ, из них сорок платил за комнату, снимал. На стройке, в дощатой времянке, где находился твой пост, строители, принимая законный после смены стакан, оставляли пустые бутылки. Утром, после дежурства, ты тащил мешок пустой посуды в приемный пункт, что вносило некоторый вклад в твой бюджет. Жил по чердакам и подвалам.
– Иногда и неотапливаемым…
– Знаем, знаем. В 79-м, самую лютую зиму второй половины XX в., когда температура опустилась ниже 40˚, ты провел на неотапливаемом чердаке. Имеющийся обогреватель был лишь чуть теплым, т. к. не соответствовал нужному напряжению. Стены на палец толщиной покрывались инеем. А окно зарастало еще гуще, и по утрам, чтоб проникал свет, нужно было выскребать лунку. Спал на чистых простынях в сапогах, в пальто и шапке.
Потом настал период, когда, засветившись перед публикой, косяком пошел покупатель. – Это не было моей целью. – И это знаем. Это даже мешало. Публике, известно, подавай апробированный товар. Апробированный товар – это палки в колеса. Трусливый художник, найдя некий приемчик, так и не может с него соскочить, боясь быть неузнанным и, стало быть, неоплаченным. Так и мусолит всю жизнь одно и то же. Нет, трусость была не для тебя. Тогда какие же черти потащили тебя в чужую страну?
Ах, да – развитие забуксовало… Материальные дела шли как нельзя лучше, покупали всё подчистую. Появилась возможность устроить жилищный вопрос. Но ты всё бросил и отправился в Париж, с готовностью, что там вообще никто ничего покупать не будет, хотя оказалось вовсе не так. Но разве обязательно было нестись туда сломя голову. Ведь застой мог оказаться явлением временным и потом?..
– Некоторым может и нужно для развития сидеть в бочке, не отвлекаться. Мне же позарез необходимо было взглянуть на себя со стороны, видеть всё, что делается в мире искусства, и не только видеть, но и участвовать в этом процессе. И этот шаг оправдал себя с лихвой.
За пару лет я сделал гигантский скачок, немыслимый в московских условиях. – Так что же тебе снова неймется, что опять не так?
– Когда я первый раз после отъезда появился в Москве, мой приятель задал мне тот же вопрос. – Скажи, – спросил я его, – что самое главное в жизни?
– Ну это ты, старик, задаешь такой глобальный извечный… – вилять начал. – Да это всё просто, – я ему, – самое главное в жизни – это ощущение жизни! А вот этого как раз у меня поубавилось. В сонно-комфортабельном Париже оказался дефицит творческих раздражителей – диетический супчик.
– Так какого же хрена… В России ты жил среди своих картин, твои персонажи рядом с тобой тряслись в электричке. Любимые твои бродячие псы с человечьими глазами глядят в перламутровые лужи. А бетонные пляшущие заборы… можно, конечно, определить их как символ тоталитарной эпохи, но для тебя – восхищающий, мощный как кувалда художественный образ. Налево, направо посмотри – везде чудеса. Так что же ты, жопа, на земле этой не остался? – Ну, что ж ты такой бестолковый, говорю же, отъезд для меня был трагической необходимостью. К тому же и не считал я это отъездом. А уж с концами… – ни за какие коврижки.
– А застрял на десятилетия…
– Не совсем так: максимальное отсутствие не дотягивало и до года, хотя и без тебя знаю, что упущено-потеряно немало.
Накануне отъезда бесцельно слонялся по ночным улицам. Под снегом ночной город пугающе-красив. Глухие дворы с тусклыми окнами – то вот еле теплится раздавленным помидором и тут же выхваченное фонарем пятно рвет черноту, тает, расползается желтым пузырем: драматический аккорд. Снег, облитый миллионами огней, рефлексом бьет в низкие облака и небо, мутно-теплое, светится.
А в сам день отъезда сухой, морозный воздух аж звенел. Снег, ослепительный до боли в глазах, исполосован прямо черными тенями деревьев. В последний раз пробегал по Ордынке мимо храма. Золото куполов забивало, казалось, само солнце. Всё кругом сверкало, прыгало яркими пятнами – Москва салютовала чýдным сиянием.
В моем распоряжении не было ни минуты лишней, но встал вдруг как вкопанный.
А так ли уж нужно рваться от такой красоты? Но, как известно, суета владеет миром, и подлый разум толкал – вперед, вперед к недостижимым вершинам. Только вот не мог объяснить, почему вершины эти за морями, за горами? Суета ждать не может в поисках ответа. Секунды… а там оттаял и полетел, завертелся волчком…
И вот Марсель. Сразу кинулся в работу, руки тряслись – не растерять бы ощущений того, такого теперь далекого мира: исполосованная вьюгами ледяная стынь, на месяцы сковавшая всё живое. А за окном…