Простите, но Второй русский авангард, выражаясь по-булгаковски, – это осетрина второй свежести, жалкие потуги сделать то, что полвека уже пылится в западных музеях.
Если кому-то не нравится определение «провинциальный» – так мы именно такие и есть (уточню: тут я имею в виду только изобразительное искусство), и ничего страшного тут нет. В любом случае полезно это признать, чем делать вид, что ты во фраке, когда ты без штанов.
Одна французская художница, хорошо осведомленная о русском искусстве, выразилась так: – Русское искусство характеризует провинциальность и духовность. Именно периферийное положение дает русским возможность копаться, искать в искусстве духовный смысл, нашим некогда, нашим надо поспевать, не отставать от моды.
На счет духовности… Я не сторонник категоричных суждений. И то и другое имеет место и по ту, и по эту сторону, но доля истины несомненно присутствует в ее словах.
Затем добавилось – НОНКОНФОРМИЗМ. И принадлежность к этому «братству» также не может являться оценкой творчества. То, что когда-то партийные мракобесы захотели видеть искусство единой формы, доступной их пониманию; то, что, как следствие, изобразительное искусство заперли в изоляцию на полвека с лишним, – есть беда, позорная страница нашей истории, болезнь, которую надо победить и забыть, а не культивировать. Представьте, вы поражены страшной болезнью, вылечились и всю оставшуюся жизнь будете говорить лишь о ней, т. е. жить ею.
Выросло уже пару поколений, живущих в другой реальности, не имеющих представления о делах минувших, а те от бездарности – это была их лебединая песня – всё дудят в ту же дуду: бульдозеры, нонконформисты… – это всё, чем можно измерить их достоинство в искусстве.
Да я и не стал бы об этом, время смоет всю эту накипь, да около вокругискусствавещающие никак не угомонятся, сеют вред. Я знаю, зашикают на меня со всех сторон каркающие вороны: «Мерзавец, крадешь у нас такую вкусную легенду». Вот именно легенда вам дороже самого искусства, от которого вы так далеки, т. к. смутно представляете, что это такое. Ваше понимание искусства на уровне понимания персонажа Вени Ерофеева, который пил краденый одеколон в туалете, полагая, что это он пьет на брудершафт.
И чего тут долго доказывать. Вот слова российского коллекционера:
– Шедевры меня не интересуют, главное для меня свидетельство времени, свидетельство бунтарского духа противостояния.
А мечта его большая – создать музей сопротивления. В детстве, вероятно, мечтал стать историком.
А это уже коллекционер заокеанский. На вопрос, как он дошел до жизни такой – увлекся искусством из России, – отвечает: оказавшись в Москве, его поразило, что в этой страшной, дремучей стране находятся отважные смельчаки (по его понятиям, в России за самовольное занятие искусством отрубали руки), которые, прячась от всего мира, копошатся, творят искусство. Коллекция его включает вещи, сделанные исключительно до 1986 г. – свидетельство страшной этой эпохи. У руля в России встал ставропольский тракторист – русское искусство потеряло для него всякий смысл, прекратило существовать.
Кому-то покажется, что я хочу унизить русское искусство: совсем наоборот, хочу чтоб люди, тянущиеся к искусству, нуждающиеся в нем, прекратили смотреть в кривое зеркало.
В галерее
На первом году парижской жизни мы с приятелем гуляли по Латинскому кварталу, где в те времена практически все нижние этажи сплошь состояли из галерей. На одной из витрин, на трехметровом холсте, бешеная перспектива уносила, всасывала в себя затейливую форму, не совсем ясную – скорее всего просто тяжесть земли, и поражала мощной энергетикой. Решили зайти.
В глубине зала небольшая комната – бюро, дверь открыта так, чтоб видеть посетителей. Услышав нашу речь, элегантная, немолодая, строгая дама поднялась нам навстречу.
– Вы русские, откуда?
По ее акценту было ясно, что родилась она уже вне России.
– Из Москвы.
Хозяйка пригласила в свою комнату – чай, кофе?..
Взяли чай.
И сразу расспросы про Москву, Питер-Ленинград. Ей конечно же с первого взгляда было ясно, кто мы, но она не спрашивала, мне это понравилось. Ее интересовали не мы, интересовала Россия. Как выглядят русские города, бывали ли мы в Сибири, на тихоокеанском берегу. Из наших рассказов она как бы хотела представить себе величину России, а может, даже величие. Потом рассказывала о своей галерее, «лучшая в квартале» – говорила она; сколько лет она работает и кто из великих висел на ее стенах.
Приятель мой не удержался, ввернул вопрос совсем неуместный. Она так интересно рассказывала – он всё испортил:
– А с русскими современными художниками Вы работаете?
Она сразу напряглась. Через паузу:
– Да, ко мне часто заходят русские художники. Но вы знаете, они, конечно, славные ребята, они там в России боролись с советской властью, но! – ведь все они не художники, они – РЭ-ВО-ЛЮ-ЦИО-НЭРЫ.
А я работаю с искусством…
Двадцать лет я работал с парижской галереей. Жан – хозяин галереи, периодически наезжал ко мне, наблюдал за работой. Раз он увидел на столе у меня книгу «Неофициальное искусство и что-то там про нонконформизм»… (скучно запоминать даже). Жан, чистый человек, незамутненный никакой идеологией, тонко чувствующий искусство и сам обладатель достойной коллекции. С русскими художниками до меня не сталкивался. Моя русскость его не интересовала, он ценил мои работы за то, за что и должно цениться изобразительное искусство.
– А что это значит? – Он с минуту уже держал в руках книгу, тупо глядя на обложку, и еще раз повторил вслух: Нонконформизм?..
Естественно, он знал значение слова, но никак не мог привязать его к искусству. Я лихорадочно соображал, как ответить; боялся оказаться причастным к нелепице. В результате просто махнул неопределенно рукой: так, ничего не значит…
– Ну, раз ничего, – решил Жан, – значит, нечего и время тратить. Положил книгу.
Надо сказать, что и во времена «гонений» нонконформисты таковыми являлись весьма условно. Обласканные западным миром, они чувствовали себя привилегированной кастой. Зарубежные выставки (другие и мечтать об этом не могли), публикации, пресса (тамошняя, конечно), покупки, плюс ореол романтической таинственности.
– А ты сам-то не принадлежал разве к их числу?
– Принадлежал. Но не я нацепил себе такое звание и ходил задрав нос. Записали, вот и всё… Я занимался своим делом и не забивал мозги пустыми определениями своего места. Но могу и сейчас сказать, что конформистом не являлся ни в том, ни в другом смысле, о чем скажу дальше. И медаль себе за это не вешаю, т. к. это не является, как было уже сказано, оценкой творчества и к искусству вообще отношения не имеет.
Так вот, печально то, что обласкал их не культурный западный мир, а те, кто видел в них ложку дегтя в советском, а потом и в российском обществе. Навроде нашумевшего пастернаковского «Доктора», отличившегося лишь тем, что был напечатан на Западе в обход литературного чиновничества.
На фоне политической ситуации «Нобелевская» для этого автора была просто необходима. Лично я до конца так и не осилил этот шедевр. Но я лицо частное возможно с плохим вкусом, на истину не претендую. Но вот Варлам Шаламов, боготворивший Пастернака-поэта, разнес роман в пух и прах и самому Пастернаку писал, что тот понятия не имеет, о чем пишет.
А на конференции американских литературных критиков, посвященной присуждению Пастернаку Нобелевской премии, руководитель конференции, обозреватель газеты «Нью-Йорк таймс» г-н Смит откровенно заявил: – Будь этот роман написан автором-эмигрантом, его б и читать никто не стал. И как иллюстрация романа, нелепый американский фильм, где аристократ ходит в красной косоворотке, деревенская русская изба, ну, чтоб показать, что она русская – с церковной маковкой на крыше, с крестом. Оба шедевра стоят друг друга.
В середине семидесятых, в Париже, такими же вот с помпой была устроена большая выставка «Современного Русского искусства – второго русского авангарда». Под мероприятие выделили Дворец Конгрессов – не меньше. Парижская публика валила валом, желали увидеть, как русские вновь удивят мир.…Выходили с унылыми лицами, будто их не просто обобрали, но сняли с них штаны. Об этом писала парижская пресса.
Но на местечковом уровне возня продолжалась. И обслуживающего это явление контингента не убавилось. Ставропольский комбайнёр (я настаиваю в данном случае на таком ударении) затеял перестройку, и обслуживатели увеличились многократно, ибо материал (прежде с языком в заднице) попер со всех сторон.
С придыханием вслушивались и вторили своим дирижерам, работодателям-money. И окончательно сделались КОНФОРМИСТАМИ, самыми что ни на есть махровыми.
Новая власть, заметая следы своих преступлений (перевод стрелок на проблему, ставшую историей), требовала осуждения советской системы. И вот культура срочно (нос по ветру) взяла курс на развенчивание поверженного зверя. Приятно ведь вякать, зная, что он тебя не укусит. Везде зеленый свет, телевидение, пресса, выставочные площадки, международные биеннале… Востребовательность невиданная – и все «мученики проклятого режима».
Где они были, когда вопрос стоял актуально. Тогда языки их были заткнуты в известном месте. Единственным, пожалуй, актуальным художником был Оскар Рабин со своей протестной тематикой. Да еще – это уж вообще явление невероятное – Борис Свешников, создавший свой Лагерный цикл. И делал он это, представьте! там же, в лагере. И после тоже. Впрочем, это уже настолько глубоко; уже не внешнее социальное лицо общества; это уже метафизический аспект человеческого бытия, что церберам от искусства неуютно было лезть в такие дебри.
Искусство приобрело форму бесконечного ёрничества и плевков в прошлое, в то время как жизнь настоящая приобрела небывалую остроту. За современность индульгенции еще не выдавали. – Подождать надо, останешься не у дел… – соображали конформисты-нонконформисты.