Потеряв уже хоть какую-то нить здравого смысла, истерически выпалили:
– Как вообще может жизнь быть прекрасной в ЭТОЙ стране?
Я ответил кратко: Может!
Должны же быть у человека святые места. К церкви нас не приучили (церковь появилась позже). У меня святыми были музеи. Поднимаясь по ступеням Пушкинского, Третьяковки (а в Эрмитаж заходить так просто страшно было), в хулиганистого мальчишку вселялась необъяснимая торжественность, казалось, переступаешь черту такого мира, где нет места нашим тараканьим делам. В миг забывалось, как толстой училке английского насыпали кнопок под зад, как завидовал Витьке из второго подъезда: у него такой настоящий тяжелый нож, который пулей летит в дерево, и вот уже со стены смотрят Петр и Павел, солнцем жгут вангоговские подсолнухи. Разглядываю пышнотелую ренуаровскую красавицу, сидящую в чем мать родила, и не вижу там голую бабу, что так заманчиво мальчишкам того возраста – вижу перламутровые переливы человеческого тела, волшебный свет изнутри.
Казалось бы, видел столько великих музеев мира, но каждый раз, входя в любой, самый скромный даже, провинциальный: заставляет что-то вытянуться струной, как рядового перед генералом. Такое же волнение – да нет, какое к черту волнение (что за слова?..), тут сердце выскакивает, сосуды лопаются, может быть, тысячами… когда чувствую – я опять на своей земле. И даже когда московская электричка встает на тихой деревенской, нашей, станции и в нос бьет дух весенней черемухи или октябрьской прелой листвой, шибанет вдруг секундным ознобом, будто разом хватил стакан водки.
А со службы возвращаясь?.. – проснулся от непривычной тишины, тряска уже двое суток. Вагон стоит. Не рассветало еще. Поезд стоит на небольшой станции. ТАМ давно зима, глаза привыкли к белому, а тут теплая живая земля. Беззвучно падают с черных деревьев тяжелые капли на жухлую листву. Тишина. И тут, неожиданное: на соседнем пути, пригородная электричка. Я уж забыл, что это такое, а она запросто так, затихла у платформы, будто так и надо. Сколько в ней было чего-то своего, домашнего…
Ясно и просто стало – дом рядом.
Из Парижа я рванул уже через десять месяцев, больше уж, казалось, высидеть выше моих сил. Опять на своей земле, чувство куда более сильное, чем первый приезд в Париж – мир совершенно неведомый. Ничего особенно, помню, меня не удивило. Всё удивительное появлялось постепенно и много позже, и удивительным в общем-то не было, было просто интересным.
Ехали поездом. Брюссель, Берлин, Варшава – мелькают, ну пусть. И тут Брест. Звук-то какой, как коленвал, Б-Р-Е-С-Т. Правда, в противоположной стороне, у самого океана, город с таким же названием, но тот не шевелит нервы. В Бресте меняют колеса. Процедура часа на два. Предлагается прогуляться по вокзалу, воздухом подышать.
Вокзал сумрачный, тусклый свет, лениво снующие, немногочисленные люди, но – я никогда не считал себя человеком сентиментальным и даже не раз слышал в свой адрес обвинение в излишней сухости, – но, простите, давят слезы… В центре зала памятником застыл вокзальный мент, готовый в секунду схватить кого-либо за шиворот. И я чувствую, что этот бугай – что у меня была особая любовь к этим мундирам?.. – он стоял на моей земле и как часть ее (опять душит…) радостен мне, как любой куст в моей деревне.
Сопли подбери, – скажут мне, – развел мексиканские страсти. – А пошли бы вы в задницу! Любовь остается и там, где пролил и кровь, и слезы.
Немец
В Западном Берлине мы с Сашкой просто прогуливались по улице. Проходя мимо галереи, Сашке вдруг приходит фантазия – ему надоело слоняться без дела – непременно зайти, представиться. Мне это было совершенно ни к чему: у меня уже был подписан контракт на выставку с солидной галереей. Но он таки втолкнул меня. Я пытался удержать его, но он с порога прямо полез к галеристу. – Нет, нет, нет, – замахал тот руками, – у меня достаточно художников, выставки расписаны на два года…
Сашка подошел ко мне, я специально остался поодаль, стали рассматривать стены, раз уж пришли. Выставлены были югославские примитивисты. Сашка, уязвленный тем, что получил щелчка по носу, стал громко бранить художников. Тут возник галерист и сказал, как говорят самим себе, увидев нечто непредвиденное – Русские!.. Ребята, это меняет всё дело. Не уходите, я сейчас. – Защелкнул изнутри входную дверь, на улицу выглянула табличка – ЗАКРЫТО, и нырнул по ступенькам куда-то вниз.
Минут через десять он торжественно поднимался с подносом в руках: водка, гора бутербродов, помидоры, огурцы.
– Ребята, – он сразу стал называть нас «ребята», – столько лет я мечтал найти русских художников. Русских нет, сербов вот выставляю. А для вас, ребята, я что хошь сделаю; любую выставку, в любое время, любого вычеркну из плана – вас поставлю.
По-русски он говорил вполне сносно, но было видно, что обучался не по университетской программе. Я не удержался, спросил, где наловчился он так говорить по-русски. – В Сибири, – был ответ, – четыре года в лагере…
И вот теперь для него каждый русский как драгоценная память… о чем? – О годах, проведенных на каторге!
А все эти искатели Рая небесного на земле, что исходят ядовитой слюной при слове «Россия»; не знавшие никаких других ценностей, кроме комфорта вокруг своего драгоценного организма, понять такого нипочем не способны.
В Москве, не помню уже, о чем шла речь, некий взорвался:
– Я что, виноват, что родился в этой стране. – Бедный, – я ему, – так ты всё жизнь мучился?..
И гниль эта завелась не вдруг, историю имеет немалую. Все эти декабристы, народники, герцены, чернышевские – клуб самодовольных нарциссов: суть, та же плесень. Для себя это они требовали особого положения, прикрываясь болью за дела, да чаяния народные. Известно, на Сенатской площади к бунтарям желали присоединиться и сочувствующие из простонародья – их гнали. А как взяли за холку – борцы-то за счастье народное заверещали, требовать стали, чтоб в приговоре не применялись к ним методы на уровне народа. Отмечалось, кстати, находясь в крепости, питание они получали, в соответствии с их аристократическими запросами; сами заказывали меню. А князь Рюмин требовал, чтоб надзиратели обращались к нему исключительно на французском языке, как единственно приемлемом для него в общении… Князь, а ведь ты соврал, что ты Рюмин, настоящее твое имя – Смердяков.
Современные борцы за счастье народное, теперь это называется – «Борьба за права человека» – тот же клуб. Они создали себе некий собственный мир, со своей иерархией, своими традициями, своими знаменитостями, со всеми сопутствующими атрибутами: приемы, чествования… – «…Ах нет, что вы, Андрей Дмитриевич пьет только саке». Их деятельность нужна, прежде всего, им самим. Многие сделали из этого профессию (Ленин и К° – профессиональными были революционерами, эти – профессиональные правозащитники). – Да, я понимаю, карьеры сделать шансов у тебя нет, – замечает один такой деятель в адрес нерадивого своего единомышленника. Как вообще можно делать карьеру на противозащитной деятельности. Это как карьера на благотворительности, на подаянии нищим. И предъявляемый властям счет, якобы от имени народа, всё те же требования привилегий для самих себя.
Выдвигаются абсурдные, а по сути спекулятивные требования-обвинения:
– Почему Я, специалист такого уровня, зарабатываю… в то время как в Америке подобный специалист получает в … раз больше?
– Да потому что ты не в Америке, потому что существует множество объективных факторов: климатических, исторических и много других, почему в России инженер, скажем, не может получать на данном этапе столько, сколько в Штатах. Но ЕМУ наплевать: – Ты дай МНЕ! такую зарплату, тогда я, может быть, скажу, что эта страна достойна моего присутствия.
– Почему? – недоумевает некая актриса. – Я получаю в сто раз меньше, чем ОНИ, там в Голливуде… – Да потому, что ты не в Голливуде. Недавно прочел, что звезда итальянского кино М. Мастроянни, когда его пригласили в тот же Голливуд, оказался в положении, когда ему просто не на что было жить и, пока шли съемки, кто-то из известных людей (не помню, кто именно) давал ему деньги на жизнь. И итальянскому актеру в голову не приходило требовать от своей страны привилегий, равных с уровнем звезд Голливуда.
Недавно умер великий футболист Диего Марадона. И что для него была его страна, народ, среди которого он жил?..
Признанный всем миром величайшим футболистом в истории футбола, материально жил, относительно своего звания, довольно скромно, а умер чуть ли не в нищете. Но потребности имел, учитывая темперамент, неординарную природу, бойкий образ жизни (одни любовницы сколько съели) куда более высокие.
Американцы, страстно мечтавшие заполучить этот бриллиант в свои руки, накануне очередных Олимпийских игр предложили футболисту огромную сумму за переезд в Штаты, ихнее гражданство (о котором бредят во сне и наяву и готовы заплатить все имеющиеся и не имеющиеся средства мои «персонажи»), дабы футболист представлял на Олимпийских играх их страну.
Марадона категорически отказался, бросив в лицо покупателям: «Вы предлагаете эти деньги за ваше гражданство, но аргентинское гражданство несравнимо дороже, оно вообще не измеряется деньгами». А ведь деньги ему были, ох как нужны!
Поражает маниакальность, с которой эти «суетящиеся» хотят вскарабкаться на корабль, идущий к золотому острову счастья. Настоящая жизнь, в их понимании, где угодно, но главное – вне России. Ненависть к своей земле застилает разум, нет – зачатки разума, не сумевшего развиться.
Так вот, одна молодая (либеральная, конечно) художница выдает замечательное в своем идиотизме, обоснование переселения из России в Париж. (На своей земле ей уже невыносимо.) Как она туда попадет, она не знает, но надо ей туда позарез. Заметим, что в Москве она устроена со всех сторон наилучшим образом. В престижном районе прекрасная квартира в «сталинском» доме, плюс, отдельно, мастерская и загородный небольшой пусть, но свой домок. Преподавательская деятельность, заказы, приносят приличный доход. Выставки… как в России, так и за пределами страны – было б желание. Любит путешествовать. Каждый год мотается по Европе, средства позволяют.