– Так куда ж лучше, что же еще желать художнику? – задаю я вопрос.
Ответ: Нет свободы творчества!
…Опять хочется выругаться, но я промолчу.
– Не понял, – говорю, – поконкретней, пожалуйста. Кто этот неведомый враг, что ставит тебе палки в колеса, кому же это пришлось не ко двору твое творчество?
А творчество ее такое: классической формы портреты (на заказ), солнечные пейзажи, натюрморты с цветами, яблоками в пышных вазах, обнаженная натурщица в традиционной позе, непременно с закинутыми на затылок руками и пустым взглядом. В общем, как писали в веках XX, XIX, XVIII и т. д. Но главным объектом ее творчества, что и является главной статьей дохода, чему отдается всё время и силы, – эстетическое обустройство гнездышек богатейших мира сего. Последние тоже не лишены чувства прекрасного, и целая армия художников трудятся, создают красоту в соответствии с их вкусами, их пониманием этой самой красоты.
Иллюстрация
Телерепортаж из дома (дворца) водочного короля г-на Грызцалова.
Хозяин сам водит гостей по дому, показывает объекты своей гордости; всякая вещь объясняется, каждой указывается цена. Вот гардероб хозяина – длинный, длинный ряд костюмов, такого еще поискать в хорошем магазине. Хозяин указывает на этикетки каждого, перечисляет марки знаменитых кутюрье, озвучивает цену. Переходя в другой зал, обращает внимание на дверь, та открывается – закрывается каким-то хитрым способом – «Mercedes! – замечает хозяин, – сделано по специальному моему заказу» – и сразу цена… Ступеньки, ведущие на следующий этаж, с лобовой стороны, видимой при подъеме, – позолоченные. Золото лезет со всех сторон. С особой тщательностью показывается туалет. Унитаз конечно же позолоченный – тут же цена… (жаль, забыл марку изготовителя). Дальше спальня. Кровать, похожая на корабль. Особой статьей навороченная спинка кровати, – это фасад готического храма, Notre-Dame de Paris. Хозяин с гордостью повествует о происхождении этого чуда. Впрочем, выражение гордости хозяина не покидает в течение всего репортажа.
И наконец, главный зал. Расписной потолок изображает кудрявые облака, на которых восседают, как голубки с умильными личиками – сам хозяин со второй своей половиной, а вокруг летают амуры с белыми крылышками.
– Специально вот, художников выписывал, чтоб образ мой поместили, – объясняет.
В углу пианино.
– Вы играете? – задается вопрос. – Я?.. Да Боже упаси. Так, из гостей если кто сбацает… А я от рождения настолько красив, что меня и без этой балалайки женщины любят.
Вот и моя героиня трудится в таком же духе.
Рассказывает, как ловко вырулила со сложным заказом. Требовалось изобразить ночной пейзаж с «портретом» хозяйского дома, но так, чтоб все башенки, портики, балясинки пересчитаны были все до одной. И главное, масштаб был соблюден, чтоб, значит, величие не умалить. А на небе чтоб звезды высыпали, да не какие-либо торчали, а сразу чтоб бросалось в глаза созвездие, соответствующее знаку зодиака хозяйки дома.
И вот оказывается, что творцы эти задыхаются от несвободы. Ну прямо связаны по рукам и ногам.
– Нет, ну лично у меня, – неуверенно отвечает художница, – пока проблем не было, но есть знакомые, у которых были.
Мне трудно это представить, ну, разве что такое…
Жаловалась мне одна дама – назовем ее дамой просто, т. к. художником ее назвать можно лишь условно, – что не берут ее на выставки. И даже не так: она выставляла свои эти, не знаю, как и назвать, но ей хотелось показывать ЭТО повсюду. Вот, что она предлагает.
Настоящие православные иконы, в церквях освященные – сплошь по поверхности, перечеркивая лики святых, исписаны матерной бранью…
Может, здесь героиня моя усматривает проблему? Я вижу тут проблему лишь уголовного порядка.
Или те девки, что устроили пляски в храме. Француз Жерар Депардье сказал по этому поводу, что не представляет, чтоб такое можно устроить в католическом храме в Париже, а если бы такое произошло в мечети – они не вышли бы оттуда живыми.
Или вот этот «прославленный» акционист, что поджег двери здания ФСБ. И ничего, заметим… Попробовал он бы запалить двери аналогичного ведомства в Штатах. Думаю, до разборок бы не дошло: пристрелили бы без всяких выяснений, на месте. В Париже (за свободой творчества тоже явился) всего-то и осмелился поджечь дверь банка (банков как собак нерезаных) и тут же оказался за решеткой…
Тут она вытаскивает главный свой козырь – это просто перл:
– В России, – говорит, – невозможно выставляться. Представь: я трачу время на изготовление картин, деньги на материалы, на транспорт, рамы надо купить, психологический момент – переживания, стресс… и никто, представляешь, НИКТО! да просто нет такого организма, кто дал бы хоть какие гарантии, что картины будут проданы. Не могу же я тратить время и деньги впустую.
У меня онемел язык. Я долго не мог ничего ответить. Где она слышала, в каком таком сказочном государстве раздают такие гарантии?
Но она стоит, как скала, и считает, что в Париже у нее будет именно так.
Могу сразу сказать, что всю жизнь она будет гоняться за счастливым билетом и никогда его не вытянет, ибо засел в ней уже червячок, что будет грызть ее всю жизнь, не давая покоя, нашептывать, что счастливый берег где-то тут, близко, за следующим поворотом, и так без конца…
Мне куда ближе, понятней самый, что называется, «обыкновенный» человек, без амбициозных задач, с незамутненным разумом. В их тихой, неяркой жизни больше житейской мудрости, чем у этих жадных и метущихся.
Челентано
В детстве у нас бывало общее деревенское лето (родители привозили на каникулы). Вместе лазили по грибным лесам, ловили рыбу, бегали за девчонками. Выросли. Жизнь, как водится, разметала. И вот через двадцать с лишним лет встретились в той же деревне, случайно. Он не был там с детства и приехал на похороны дальней родственницы.
Через пять минут он уже был в курсе, откуда я прибыл, и по-простецки – душа нараспашку, он и не представлял, что у других может быть иначе, – не то сообщил, не то заявил: «Пиши адрес, я к тебе приеду».
Только-только наступали новые времена. Поначалу робко, но всё же, власть раздобрела (с испугу), стала позволять гражданам выезжать за пределы своего видения. Гена (он Гена) еще при старых порядках умудрился объехать всю Восточную Европу. Он работал мастером на крупном заводе, и для трудящихся щедро раздавали такие путевки.
Я с трудом себе представлял, что он соберется в Париж, но и месяца не прошло, как он радостно и одновременно обыденно сообщил по телефону:
– Встречай, девятнадцатого буду, поезд в шестнадцать сорок. Что привезти, скажи.
– Да ничего не надо, сам приезжай.
– А подарки? Нет, так я не могу, без подарков.
– Ну, не знаю… привези хлеба черного, буханку.
Длинная пауза… Потом:
– А что, плохо с хлебом? Совсем, что ли, нет?
– Такого нет.
– Не, но я ж серьезно спрашиваю.
– И я серьезно.
Продолжение темы утонуло, хлеба в результате он не привез.
В Париж он явился с тремя солидными чемоданами. Ну, один одежда – ладно. Из другого он вывалил кучу подарков: игрушки детям, что-то (не помню) для жены и, видимо, для меня – хлебница (без хлеба) собственного изготовления – тяжеленный, открывающийся-закрывающийся ящик из крепкого дерева. Ящик был покрыт лаком с веселыми цветочками. Когда он открыл третий чемодан, мы с женой напряглись. Гена стал выкладывать на стол: пачки с рисом, гречкой, горохом, геркулес, банки свиной тушенки, кильки в томате, «Завтрак туриста», бычки обжаренные – тоже в томате, сухое молоко, в металлической банке растворимый кофе и т. д.
– А соли нет? – спросила жена.
Гена с испугом: Вот черт, соль-то я и не взял. Надо было, да?
Жена: Гена, ну зачем всё это тащили… что ж тут, продуктов нет? – Ну я ж не знаю, я же тут в первый раз, в Западной-то Европе.
Да, умел Гена широтой своей мир удивить. Забегая вперед, вспоминаю. Года это через три было.
Прибарахлившись немного, Гена приобрел отечественной марки автомобиль и по некой надобности ездил в Тулу. На обратном пути решил завернуть в ту самую деревню, находившуюся на полпути, где у него оставалась старушка тетка. Проведать. И опять тот же вопрос – подарок? Что б такое тетке привезти, чтоб она обрадовалась? И вот… бросив на трассе машину, Гена по-птичьи, напрямки через поля, овраги, километра два будет, лез, как лось, утопая в сугробах, где по колено, а где по пояс (зима выдалась снежная), тащил на плечах сверкающую, металлическую, тридцатилитровую бочку Heineken, пиво.
– Да что ж я с ней делать-то буду – тетка, глядя на подарок.
– Пить, что же…
– Спаси Господь, я и в свое-то время не пила.
– Гости придут…
– Да какие гости. – В деревне зимой оставалось несколько старух, десятка не наберется, да полтора мужика, инвалиды.
Однако клич был брошен во спасение ситуации, и с разных концов деревни потянулись кто с чайником, кто с кастрюлькой, а у кого и крепкий чугунок. Кривоногий с палкой инвалид со слезящимися глазами, робко ступая меж сугробов, вспоминал лихие свои годы, прикидывал: «Тогда самовар бы взял, а теперь, разве дотащишь» – и сжимал в кармане маленькую алюминиевую кружку.
В Париже, как всякий турист, Гена разевал рот перед достопримечательностями. Нравились ему всякие кондитерские вкусности – спиртного он не употреблял – и обилие замечательных табачных изделий. Говорил он со всеми по-русски, ничуть не заботясь, что его не понимают. А у женщин пользовался успехом и без языка.
В «Табаке» смазливая молоденькая продавщица сразу стала зазывать в гости, на ужин.
– Да, Гена, – говорю, – все парижанки у твоих ног.
– Челентано – что ж ты хочешь…
Надоевшее до оскомины, слышал он это множество раз от московских барышень. Я присмотрелся – действительно похож, хотя наглые глаза, в отличие от итальянца, торчали незабудками и вокруг лысины нимб светло-русых волос. И комплекцией раза в полтора он превосходил актера. Последнее больше всего уводило от образа двойника.