Жизнь шла своим чередом и ничего особенного не происходило, если не считать того, что мы с Микой продолжали искать и иногда находить лица людей в плитах храма. Те фигурки, что я находил раньше были ущербны и в них всегда чего-то не хватало. Теперь же дело обстояло иначе, мы искала долго и тщательно, но зато все, что находили было без изъянов и уродств. Мы находили изображения всего, что угодно: животных, домов, птиц, деревьев, лодок, колесниц… Но больше всего мы с блаженным радовались, когда находили лица людей. Год за годом, мы накопили их такое множество, что иногда даже узнавали в одном из них кого-нибудь из братии. Очень долго смеялись, обнаружив брата Матео, изображенного с таким комическим мастерством, что вряд ли кому-нибудь из людей удалось бы что-то подобное. Даже здесь, в камне Матео, казалось, продолжал оглядываться вокруг в поисках своей полосатой Томазины, не забралась ли она снова на какое-нибудь дерево. Я пожалел, что мы дали клятву никому не показывать эти каменные рисунки. Уж очень смешной Матео здесь был. Со временем мы нашли всех, кого знали, кроме отца-настоятеля и Мики. Даже мое изображение отыскалось между двумя скамьями, на которые садятся во время службы. Там на моем лице уже пробивалась борода, наверное, я был изображен юношей.
Так прошло несколько лет. Солнце по утрам по-прежнему окрашивало снежные вершины гор оттенками алого цвета. Приходили и уходили зимние ветра. В свой срок в долинах созревали пшеница и виноград. Осенью крестьяне окрестных деревень привозили в монастырь хлеб и вино, заваливали наши обширные кладовые овощами, зерном, тушами телят и овец, битой птицей.
Я к тому времени подрос и искоса поглядывал на время от времени появляющихся у нас крестьянских девушек в простых грубых платьях. Замечая мои взгляды, они прыскали от смеха в ладошки и перешептывались, показывая на меня пальцами. Я внутренне смущался, что был замечен, но вида не показывал, и лишь скорчив презрительную гримаску, что мол взять с глупых, спешил укрыться от насмешек. Но девушки появлялись у нас редко, а потому я так и не смог разобраться в своем отношении к этим странным существам. Тем не менее такие встречи я вспоминал потом долгое время, смутно чувствуя, здесь все не так просто. Природа, невзирая на строгий монастырский устав, пробивалась в снах и мечтах.
Вскоре у меня появился пушек над верхней губой, а на бороде стали пробиваться первые жесткие волоски. Я становился все больше похож на свое каменное изображение. Кстати, я обнаружил, что увидеть его можно не всякий день, а только когда солнце начинает клониться к закату и лучи от него, пробиваясь сквозь узорчатые окна, окрашивают пол чуть красноватым цветом. В остальное время на полу были видны просто переплетения черных, коричневых и беловатых ручейков застывшего каменного потока.
— Как странно, — размышлял я, — как много случайностей должно произойти, чтобы здесь появилось мое лицо. Нужно, чтобы наклон горы, по которому текла лава был именно таким и никаким другим, чтобы в лаве смешались именно такие минералы, чтобы все это застыло именно в тот момент, когда это необходимо, чтобы этот кусок камня вырезали древние каменотесы и отшлифовав, убрали все лишнее, чтобы каменную плиту положили именно в это место, чтобы солнце падало именно под этим углом… А сколько других, более мелких, не менее важных условий совпало. Насколько все это сложно и интересно. Но с другой стороны, не менее удивительно, что я это именно я. Ведь родись я на неделю позже, я был бы уже под покровительством Юпитера, в то время, как сейчас мой покровитель — Плутон. Случись такое, у меня верно был бы совсем другой характер и судьба.
Последние несколько лет я довольно много времени проводил с братом Луиджи, наши совместные скитания все же сблизили нас. Я часами просиживал в его алхимической лаборатории между реторт, рогов единорога, книгами по кабалистике, ступками для измельчения минералов, какими-то камнями, кусками деревьев, привезенными будто бы из Африки. Особенно мне нравились куски янтаря, или по-гречески электрона. Внутри него можно было разглядеть мелких мушек, запаянных в удивительном камне. Я много читал, понемногу узнавая астрономию, алхимию, математику, историю. Отец-настоятель не жалел денег на покупку книг и библиотека нашего монастыря считалась одной из лучших в Италии. Впрочем, все это казалось мне каким-то неживым, в лаборатории было темно, воздух был спертым и вечно пропитан какими-то удушливыми испарениями, принюхиваясь к которым я морщился, а Луиджи, с лихорадочным блеском в глазах, говорил, что недолго уже осталось ждать, скоро он получит философский камень, и тогда у отца-настоятеля пропадет охота ругать его за промотанные деньги.
— По-моему ты ерундой занимаешься. Отец-настоятель давно уж забыл про те деньги и простил тебя, — говорил я ему.
— Мал ты еще, указывать мне, — говорил он, делая вид, что хочет стукнуть меня по голове рогом единорога.
— Нет, нет, именно ерундой, — я отбегал от него и становился по другую сторону стола. — Нет бы крылья выдумать, чтобы полететь можно было и сверху весь мир увидеть. Вот это было б дело, а он золото добывают. Золото любой рудокоп добывать может, а вот летать никто.
Он на секунду задумывался, но потом, тряхнув головой возвращался к своему камню.
— Ты мог бы стать самым великим изобретателем в истории, — искушал я его, но видно лавры славы не прельщали его и мои слова пропадали впустую.
Из его реторт лезла какая-то желтая гадость, и я продолжал:
— Луиджи, представляешь, мы могли бы на крыльях долететь до самого Рима за один день, а может и того меньше. Тебя бы представили Папе и он вероятно пожаловал бы тебе какой-нибудь монастырь, чтобы вознаградить тебя за твои труды.
— Как бы нас обоих костром не вознаградили за ересь. Тебя за то, что ты болтаешь, а меня за то, что слушаю твои бредни, — ворчал Луиджи, но по его лицу было заметно, что идея начинает его интересовать. Это предавало мне духа.
— Или нет, зачем нам Папа, мы бы отправились снова странствовать, но теперь уже на крыльях, взяли бы святых мощей и в путь. Представляешь, летали бы целыми днями, как архангелы и ни о чем не заботились, а надоест, спускались бы вниз, продавали бы что-нибудь, покупали бы хлеба, вина, — я украдкой поглядывал на него.
— Да вино — это хорошо, — бормотал алхимик, не отрываясь от реторты с теперь уже зеленой гадостью. Гадость булькала, а монах смотрел на эти дела с неослабевающим интересом.
— Полетели бы в дальние страны, где люди не знают Христа, проповедовали бы христианскую веру. Луиджи, ну разве не замечательно? Бросай ты свой камень, займись крыльями.
Я дергал его за рукав, реторта, которую он держал над огнем наклонялось и ее содержимое выплескивалось на стол. С воплем Луиджи бросал опыт и пинками выгонял меня вон.
— Только появись еще раз здесь, уши оторву и скормлю свиньям! Понял ты, песьеголовец?
Впрочем эти угрозы, как и раньше ничего не значили, и уже через полчаса он мог сам найти меня и с восторгом утащить в лабораторию, чтобы показать, какой дивный осадок выпал при смешивании сурьмы и «базиликового настоя» (к слову говоря в этом настое базилик не употреблялся вообще, а назывался он так только из-за схожего запаха). Осадок выглядел серым и неинтересным.
— Луиджи, занялся бы ты лучше крыльями.
— Вон отсюда! — он не мог простить пренебрежительного отношения к своей восхитительной алхимии.
Меж тем, среди его чертежей стали встречаться изображения конструкций, походящих на крылья. Мои семена упали на благодатную почву пытливого разума алхимика и бродяги. То, что он отчаянный любитель путешествий, мне стало понятно еще в ходе наших странствий. Он иногда мечтательно говорил:
— Вот так ходил бы и ходил всю жизнь. Как вечный жид.
Неудивительно, что вся прелесть затеи с крыльями, вскоре стала для него очевидна. Чертежи пока были очень приблизительные, он много стирал, перерисовывал. Я не подавал вида, что замечаю его старания, зная, что моих подсказок больше не потребуется. Делу дан ход, и теперь брат мой не успокоится, пока однажды не поднимется в небо. В его лаборатории вонять стало значительно меньше, значит крылья вытесняли из его головы философский камень. Иногда, впрочем, я не мог удержаться от колкостей:
— Ну, слава Богу, хоть пахнуть стал лучше.
Он делал вид, что не понимает, о чем идет речь.
Однажды, в отсутствие Луиджи, я нашел у него на полке, закрытый тряпками, макет из прутиков и пергамента. Крылья были тоненькие, я держал их осторожно, боясь повредить. Они были немного выпуклыми, наверное для того, чтобы лучше держаться в воздухе. Я поднял их над головой и немного провел в воздухе, представляя, как бы они могли выглядеть в полете. Получалось очень красиво. За этим замечательным занятием я и был пойман Луиджи с поличным. Немедленно начались вопли и стенания.
— Пустили козла в огород! Все сразу лапать, все хватать своими сальными руками. Ты их, наверное, не мыл после свинарника, а уже хватаешь чужие вещи.
Единственное, в чем он изменился, так это в том, что теперь он уже не рисковал бить меня палкой. Я был ростом с него, и он побаивался, что подобное обращение может кончиться для него плачевно. Зря, впрочем, опасался, я никогда не поднял бы на него руку. Я постарался ответить как можно вежливее.
— Вы снова правы, брат мой, как всегда правы. Никогда не понимал людей, убивающими свое время столь пустым занятием, как мытье рук. Хватать чужие вещи гораздо более приятное времяпрепровождение.
— Опять начал плести невесть что…
Покачивая крыльями я спросил.
— Что, многоученый брат мой, означает сия странная конструкция?
— Эта конструкция, как, впрочем, и все остальные, здесь присутствующие, для вас, мой недалекий друг, означают только то, — он неожиданно заорал, — что нечего здесь все хватать и трогать! Еще это означает, — он продолжал разоряться, — что если такое повториться, то кое-кого отсюда выгонят пинками, как нашкодившего кота!