читываю, мусолю в руках, а она конфузливо лепечет: «Все верно, Петр. Ну что вы, право…», а когда я ухожу, должно быть, набрасывается на эти деньги, сгребает их в кучу и прячет в бюст, чтобы сестра не углядела — сестре она называет сумму, вдвое меньше той, что мы платим.
Начался антракт. Люда ушла в фойе, а я остался, и та симпатичная тоже сидела на месте, читая программку (что можно читать так долго?). Я уже хотел у нее спросить об этом, как прозвенел звонок и в зал стали возвращаться люди. Оказалось, многие вернуться не пожелали. Им хватило. Не дождались, пока добро начнет торжествовать. И Люды не было. На сцене герой, старший брат, страдал по какой-то якобы красавице-лаборантке (из нашего переднего ряда было видно, что она ему в матери годится), а младшего не было, и я связал его отсутствие с Людой. Мне стало мерещиться, что Люда в антракте пробралась к этому своему читателю в гримерку, сидит там, кокетничает, курит, хотя я ей это делать не разрешаю. Я уже хотел ринуться из зала, как увидел крадущуюся по темному проходу Люду. Увидев ее, я встал и демонстративно пересел через несколько кресел на освободившееся место рядом с «Клема». Я чувствовал, как Люда непонимающе и затравленно смотрит на меня. Я смотрел на сцену. Так мы просидели весь второй акт, спектакль окончился, я долго хлопал героическому очкарику, а когда стал пробираться из ряда мимо Люды, не замечая ее, она всунула мне в руку две маленькие шоколадки и пирожное «картошка», и я все понял: моя бедная девочка не сидела в актерской гримуборной, а стояла в большой голодной очереди за деликатесом для меня. Я поднял Люду и прислонился лицом к ее плечу. «Прости», — сказал я. Люда деревянно кивнула. «Ей богу, прости, — настаивал я, — снова померещилось…» Люда высвободилась и пошла вперед. Я пошел за нею, смяв в кулаке пирожное и шоколадки. На улице она не заплакала, хотя всегда плакала, когда я обижал ее, несправедливо подозревая. Я развернул шоколадку и скормил ее Люде. Я развернул вторую, она отвела мою руку. Она была несчастна со мной.
В этот же вечер к нам должны были прийти гости по случаю старого Нового года.
Тренькнул звонок. Люда пошла открывать, и на нашу тесную кухоньку ввалились розовощекие, нарядные Леша и Виктор с Риммой.
— Ах нет, пусть меня хозяин раздевает, — пропела Римма своему медведю-мужу.
Я поднялся, снял с нее шубу, и в кухне сразу запахло галантереей; я решил на этом не останавливаться и принялся расстегивать на Римме бордовое велюровое платье со всякими излишествами на нем. Римма, хохотнув, ударила меня по рукам и сказала, чтоб я не увлекался. Люда тушила капусту и одновременно месила тесто. Мы выпили за исполнение желаний, а потом за всех хороших людей, причем Леша глотал рюмку за рюмкой, как аист лягушек, Римма только пригубливала и махала ладошкой себе в раскрытый рот, а Виктор пил сосредоточенно и с чувством, цепляя из банки самые большие маринованные грибы.
Мы говорили о том, что все — и я, и Виктор, и Леша, и даже Римма — все мы люди незаурядные, талантливые, и если б не провинция, и если б благоприятные обстоятельства, из нас бы кое-что вышло.
— Кое-что, — со значением произнес Леша.
Я поносил фотовыставку, открывшуюся в здешнем Доме офицеров, где только четыре снимка можно было назвать приличными, да и то два из них были моими.
— Сюжет, — объяснял я моим друзьям, — не главное. Сюжет представляет интерес только для обывателя. Даже свет — тьфу. Можно насобачиться со светом. А главное — чтоб философия была, вот что в нашем деле наипервейшее.
— Чушь! — Леша стучал себя по колену. — Чушь говоришь, Петро! Ты в любую дыру воткнись взглядом, и через пару минут тебе начнет казаться, что она символизирует целый мир. «Дерево» Лозового я видел — ерунда! Какая тут философия, все на поверхности. А вот твои старики, идущие по туннелю, — это да! Там мысль, настроение, мороз идет по коже. Тебе надо бы персоналку устраивать. А главное — рвать когти из провинции, она губит, гу-бит! А ты, Витя, не спорь. Ты, Витя, на глазах меняешься, диплом механика забросил, такси водишь, а для чего? Жизнь, она не в этом! Жизнь-то…
Виктор тряс головой и соглашался. Он со всеми соглашается, когда выпьет. Только год работает таксистом, а умный стал, жук. Говорит, что за километр видит, кому сдачу давать, а кто обойдется. Люда, не слушая нас, вытащила из духовки свои коронные пироги с капустой, переложила их на блюдо и поставила на стол. Леша перехватил ее руку и поцеловал запястье.
— Люда, милая, — сказал он, — ты одна из нас, может, человек, хоть и красивая… все мы ни во что не верим, трепачи несусветные, а ты веришь, да, Людк?
— В наше время плохо быть для всех хорошей, — возразил я. — Бесперспективно.
— Из хорошести шубу не сошьешь, — вдруг, что-то вспомнив, встрепенулся Виктор, — я вот тоже неплохой был, когда выкладывался за мизер на должности инженера. Для всех хороший — кроме себя. А надо и для себя быть хорошим.
— Для семьи, — подсказала Римма.
— А ты, Люда, — продолжал развивать свою мысль Виктор, еле ворочая угрюмой челюстью, — не можешь для друга мужа «Монтекристу» сделать. У тебя в библиотеке все тащат. Твоя подруга Катька сколотила приличную домашнюю библиотеку из ваших книг. Положит себе в сумочку, а оформит, якобы читатель Иванов потерял французский детектив Жапризо или какого другого Шекспира. А взамен принесет от имени того же рассеянного Иванова всякую хренотень — лишь бы по сумме сходилось.
— Люда этого не может, — подытожил Леша, — хорошая она.
— Перестань, Леша, — сказала Люда.
Леша повернулся ко мне.
— Совестится. Ну где ты найдешь бабу, которая слушала бы комплименты и при этом краснела? Смотри, она, и правда, покраснела.
— Это она умеет, — похвалился я. — Хорошая у меня жена, да Вить?
— Жена, хи-хи, хорошая, — ответила вместо мужа Римма, — с ней хоть на необитаемый остров — не страшно. А меня ты на остров взял бы, Петенька?
— Взял бы, дорогая, — ответил я.
— Вместо Люды? — детским голосом спросила Римма. К своим тридцати она все еще не исчерпала запасы девического кокетства.
— Прекрати, — подал голос Виктор.
— Конечно. Люда худая, а тобой можно было бы питаться месяца два-три. Может, и все четыре.
Римма засмеялась, но лицо у нее перекосилось. Она, и впрямь, полновата, все время терзает себя всякими диетами, но ничего не помогает.
После ухода гостей Люда стала меня упрекать, что я неэтично повел себя с Риммой. Я заметил, что Римма, например, за Людиной спиной все время норовит сказать о ней гадость, и мы поспорили, надо ли прощать своим недоброжелателям. Потом…
…Потом я вошел в рентгенкабинет, надел черный резиновый фартук, как мне велела докторша, длинная хмурая женщина. Когда я взял пленку правой рукой, она даже закричала: «Я же сказала — левой!». У каждого есть причины быть недовольным жизнью. Я снова открыл рот и подставил себя рентгеновским лучам. Немолчные волны боли накатывали на островок жизни, где я пытался укрыться. Скоро и он исчезнет под водой. Докторша удалилась в кабину, оттуда на меня зафыркала машина, заворчала и затихла; докторша вышла, велела вынуть изо рта пленку и развернуть обертку. Брезгливым взглядом она следила за мной, взяла пленку и сказала: «Пусть войдет следующий!..».
…Следующей у меня была Катя, Людина подруга. Люда говорила, что Катя была самой красивой девочкой во всей библиотеке. Верно. Катя была красива, но никто почему-то в нее не влюблялся, и она грустно говорила, что любви вообще нет в природе, есть только секс — и очень по-детски, удивленно выговаривала это слово, которое Люда не любит. Когда Люда однажды легла ненадолго в больницу, я решил доказать Кате, что любовь есть, но доказал только то, что она знала и без меня: что любви нет, а есть секс. А вообще-то получилось это нечаянно, мне в тот вечер было одиноко и пусто в квартире без Люды, и тут пришла Катерина с тортом, вся зареванная (с матерью поссорилась). Потом нам обоим было очень нехорошо. Катя заявила, что она очень любит Люду и уважает, Люда изумительный человек, и я слово в слово повторил это следом за нею. Когда-нибудь я бы сам поведал Люде про свою измену, я ничего не могу от нее скрывать, но это когда-нибудь, не сейчас. Римма, к которой Катя прибежала исповедоваться (нашла кому), опередила меня. Римма отправилась к Люде в больницу и рассказала обо всем. Люда Кате простила. А Катя через год вышла замуж за военного, укатила на Кавказ и теперь оттуда посылает Люде грецкие орехи…
...Злая (озлобленная) рентгенолог вышла и вручила мне изображение моего зуба. Я взял мокрый, липкий лоскут пленки и стал разглядывать своего мучителя. Откуда, из какой точки, лучится эта боль? Я отнес портрет зуба своей докторше и, получив увольнительную на два дня, отправился в гардероб, где томилась старушка-гардеробщица в круглых очках, похожая на учительницу на пенсии. Она слушала радио.
Завтра будет лучше, чем вчера!
Лучше, чем вчера! Лучше! Чем вчера!
Завтра! Будет! Лучше! Чем вчера! —
уверял меня бодрый наступательный голос певца, а я ему не верил, сытый голодного не разумеет, тебе-то хорошо, тебе-то, может, и лучше будет, зубы у тебя не болят. Я увидел, как больные, сидевшие под дверями хирургического кабинета, умильно заулыбались, потянулись на голос певца-оптимиста, греясь у него, как у костерка. Добрая старушка прибавила звук. Из входных дверей показался румяный кожаный шофер стоматологической «скорой помощи» и тоже навострил горящее с мороза ухо. Я взял из рук старушки свое пальто и пошел отсюда прочь.
Невидимый червь точил мои зубы. Червь подтачивал мое мужество. Надо было вылечить зубы, чтобы не утратить способность кусаться. А то я совсем ослаб, и директор Дома юного техника стал влезать в мои дела и даже намекнул, что я ворую фотобумагу. Я не ворую, а кое-что иногда прихватываю. Я сказал ему первую половину фразы, и он ухмыльнулся. Он сообщил мне, что не вчера на свет народился. Я с ним согласился — не вчера, и даже не позавчера, и не каких-нибудь шестьдесят лет назад, то есть давно пора бы на пенсию. Он сказал, что я хамлю, покачал лысой головой и ушел. Мне в