друг стало жалко его, ведь в самом деле старик, а куда ему на пенсию — дома у него никого нет, никто не согреет ему чаю, как мне Люда, я хотел догнать его и извиниться, но передумал. К тому времени у меня начал сильно болеть зуб. А у Люды появился человек.
Она так и сказала: «человек».
Я сказал: «Нет».
Она настаивала на человеке.
Я ударил ее. Она схватилась за щеку, пошла в ванную и заперлась. Я принялся выбивать дверь. Люда сидела на краю ванны, запрокинув голову, чтобы остановилось носовое кровотечение. Она сказала, что это ничего не изменит. Я вдруг понял, что «есть человек» — это не в моем понимании слов, а в ее, то есть она с ним не спала, а просто он ее провожал и говорил всякие слова, пока я отсутствовал дома. Я спросил Люду, так ли это, она передернула плечом. «Оставь меня». Я хотел встать перед нею на колени, но подумал, что эта мизансцена уже переиспользована в нашей драме. Все уже у нас было: и колени, и цветы запоздалые, и жизнь, и слезы, и любовь, все, чего не было у нее с тем, с человеком.
— Ты больше не любишь меня? — спросил я.
— Да, — сказала Люда.
— Да в смысле нет? — сказал я.
— Нет, я больше не люблю тебя, — подробно ответила Люда.
Я подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, но она не сказала, ни что устала от меня, моей грубости и непонимания, ни что я погубил ее жизнь, а ушла на кухню разогревать мне ужин. Я оделся и выскочил на улицу. На морозе зуб разболелся еще сильнее. Я вернулся в дом. Люда разговаривала по телефону. Я понял, что она говорит с человеком, и попросил у нее трубочку. Люда трубку не дала, я отнял ее силой.
— Алло, — сказал я, — это Людин муж. Как, простите, вас величать?
В трубке закряхтели, потом заносчивый молодой голос сказал:
— Сергеем.
— Вот что, Сергей, приходите к нам, а? — предложил я.
Люда вздохнула и отвернулась с опущенными плечами.
— Сейчас поднимусь, — сказал Сергей, — я звоню из автомата у вашего дома.
— Вот и чудесно, — сказал я. — Валяй, поднимайся.
— Не нужно все это, — слабо сказала Люда.
Когда я открыл ему дверь, то почему-то сразу успокоился. Он был таким, каким я представил его по голосу: юным, большим и серьезным. В его лексиконе не было словечка «секс». Он посмотрел на меня без вызова и без робости, а когда увидел Люду, то просиял так широко и безудержно, что у меня внутри что-то дрогнуло. Но Люда не ответила ему и не улыбнулась, она обеспокоенно посмотрела на меня.
Я понял, что, поднимаясь к нам, он и не думал обо мне, о том, что я могу его побить, а думал о Люде и пришел не затем, чтобы предъявлять какие-то права на нее, а просто потому, что она позвала его через меня. Он не брал меня в расчет. Я увидел, что он любит ее, но не мог понять, как к нему относится она.
— Вы хотели видеть меня, — наконец сказал он ей, не дождавшись от меня никаких объяснений. Он смотрел на нее.
— Нет, это мой муж позвал вас, — тихо произнесла Люда.
И тут я понял про нее все, и мне стало страшно, как никогда. Моя Люда была моей случайно. Я мало звал ее на «вы». Я мало с ней церемонился. Я высмеивал в ней именно то, за что любил ее.
Но если это так, если я все понял, осознал, то еще не поздно все изменить, поправить. Мы можем уехать из этого города, новизна впечатлений обновит нашу застоявшуюся семейную жизнь. Я снова пойду трудиться по специальности. Я больше не буду обирать моих новогодних зайчиков, потому что на новом месте быстро оценят мои способности и дадут мне жилплощадь. У нас не будет больше неискренних друзей, старых Новых годов, будут только новые, мы станем ходить в кино, читать книги, а по воскресеньям… И я вспомнил, что по воскресеньям давно на нашей кухне не пахло печивом. Когда-то Люда говорила, что ее в детстве всегда успокаивал запах пирогов, которые пекла ее мать, она знала: раз пироги, значит, дома все в порядке, тихо и мирно, у родителей славное настроение. В плохих семьях ведь не пекут пироги, в недружных, уверяла Люда, там просто жарят котлеты да варят супы, по необходимости, а в хороших пекут — не для желудка, а для уюта и тепла. Даже когда денег было в обрез, Люда умудрялась спечь какое-нибудь печенье с маком или рогалик, чтобы привлечь добрых духов, ларов, на нашу не нашу кухню. Но она давно уже не зажигала духовку. С того самого старого Нового года, когда у нас в гостях были Леша, Виктор и Римма.
Обычно женщины каким-то образом предупреждают своих мужей об опасности, нависшей над их совместной жизнью. Виктор время от времени жалуется, что Римка «взбрыкивает». То она, накрашенная и разряженная, с горящим лицом устремляется куда-то из дома, и Виктор мчится за ней по лестнице, роняя тапочки, то она говорит, что у нее руки опускаются от такой жизни, что она устала, что нет больше сил терпеть то-то и то-то, что она жалеет, что вышла за Виктора, а когда он пытается ей робким голосом напомнить, что не он ее уламывал пойти с ним в ЗАГС, а наоборот, Римма начинает бить тарелки. Люда никогда не говорила мне таких слов и посуду не била, она всегда и во всем уступала мне, и только теперь я понял, сколько неприступности было во всех ее жертвах. Я понял, что не смог разгадать ее тайну, над которой предпочитал не задумываться и которую сразу разгадал этот мальчик, годившийся мне в младшие братья.
— Давай поговорим, — сказал я ему почти ласково.
— Разговора у нас не получится, — возразил он, — все, что есть, вы знаете сами, а все, что будет, пусть решает Люда. Больше мне вам нечего сказать.
— Что ты ему говорила обо мне? — спросил я Люду.
— Ничего, — сказала Люда.
— Ничего, — подтвердил мальчик.
— Так у вас, — сказал я ему, ухмыляясь, — серьезные намеренья? Вы пришли просить у меня ее руки?
— Я пришел потому, что вы меня пригласили, — сказал он, — а руки я буду просить у нее самой.
— Ах вот как? Но позвольте… Она в некотором роде того… замужем.
— Не паясничай, — сказала Люда. — Сергей, уходите, прошу вас.
— Зачем? — удивился я. — Мы еще не поговорили толком. Вы, Сергей, должны рассказать, как представляете свое будущее с моей женой, я же могу поведать вам о ее прошлом. Или вас не волнует ее прошлое? Вы человек без предрассудков?! Впрочем, моя жена чиста, как ангел, все ее прошлое стоит перед вами собственной персоной, уверяю вас, моя жена была моей по недоразумению, роковому стечению обстоятельств, по наивности, если б у нее было прошлое, кроме меня, она бы ни за что, ни за какие блага на свете не вышла бы за меня, хама и грубияна, который изуродовал ее жизнь, пытался топтать ее душу ногами — она вам это не говорила? Я недостоин ее и уйду немедленно, прихватив зубную щетку и записную книжку, а вам, как более достойному, оставлю свою жену, квартиру и машину.
— Сережа, — взмолилась Люда, — я очень, очень, очень вас прошу, уходите сейчас же. Прошу вас!
Они несколько секунд смотрели друг на друга. Я не мог видеть их лиц, перед глазами стоял туман.
— Пожалуйста, — сказала Люда тише.
— До свидания. — Он вышел за порог и закрыл за собою дверь.
Я подошел к жене, сел перед нею на пол, взял ее за руку, и мы сидели в темноте тихо, как мыши. Я ни о чем не думал, держал ее за руку.
Крылов
Утром должен был прийти юрист.
Крылов рассчитывал на него, как подсудимый, обессиленный пыткой, на последнее слово в суде. В последнее время он экономил силы, был послушен, кротко взглядывал на Варвару, учившую его, что и как он должен сделать. От него требовалось лишь нормальное согласие, хотя бы кивок на вопрос: «Желаете ли вы съехаться со своей опекуншей?». Крылов кротко ел с ложечки все, что давала Варвара, не капризничал, добросовестно старался ходить на судно. Прежде, случалось, он назло ей ходил под себя, хотя в иных случаях вполне мог дотерпеть до ее прихода. Варвара и успокоилась, помягчела, стала называть его Петром Валентиновичем. А он ждал своего часа, ждал юриста, чтобы высказать все: как Варвара вытащила у него из-под матраса девятьсот рублей, которые он скопил еще до того, как окончательно слечь, как она то и дело утаскивает то комплект белья, то ложки, нимало его не стесняясь, как присваивает часть его пайка, а его кормит одними жидкими кашами, как орет на него и ворочает, не церемонясь, чтобы ему было больно, как никогда не проветривает комнату, хотя он об этом ее просил, телевизор включает только для себя, и многое другое. Это будет его последний парад. Он скажет, собравшись с силами, что ни в коем случае не хочет съезжаться с нею, потому что твердо знает, что, получив свое, Варвара попытается избавиться от него и сделает это так, что ни одна экспертиза не подкопается.
Но когда юрист пришел и задал свой вопрос, сил у него хватило лишь на то, чтобы отчаянно затрясти головой и что-то прошелестеть губами. Голос не шел.
— Петр Валентинович, — плачущим голосом сказала Варвара, — ну мы же с тобой договорились, не могу я каждый день таскаться к тебе из Свиблова. Подумай, какая у нас вместе с тобой хорошая будет жизнь.
Она говорила, косясь на юриста, но тот, немного подождав, убрал бумаги и сказал:
— Без согласия больного ничего не получится.
И ушел.
Варвара, закрыв за ним дверь, вернулась в комнату, закурила и молча сузившимися глазами посмотрела на него. Глаза Крылова заслезились.
— Сука, — вздохнула Варвара, — я его на такси везла, а он вона чего выкинул. — Варвара обращалась к Крылову как бы за сочувствием. — Надо было ему сунуть, да я думала, обойдется, не захватила денег.
Она стала смотреть в окно. Шел дождь, тяжело стучал по подоконнику.
Докурив, она кинула окурок и растоптала его на полу.
— Чего смотришь? Думаешь, своего добился? Эх, Петр Валентинович. Нет уж. Все равно подпишет. Не тот, так другой. Хватит тебе на мне ездить.
Не глядя на него больше, она собралась и ушла. Он слышал, как Варвара долго запирала дверь.
На крайний случай под матрасом у него были спички. После того как исчезли деньги, Варвара больше никогда не шмонала его. Спички были Варварины. Она когда-то забыла их на тумбочке. Крылов палкой дотянулся и взял. Он знал, что, если зажать коробок в зубах, он сможет чиркнуть спичкой. Когда Крылов думал об этом, слезы начинали течь по его лицу, он чувствовал себя партизаном в кольце врагов с единственной лимонкой в руках. И ей его не взять живьем. Он не сдастся, как бы ни заглушала Варвара его разум таблетками. Подожжет подушку, в ней пух. На это его хватит. Но перед