- Твое здоровье, да мне в рожу! – бросил темноволосый и поднес ко рту стеклянную кружку с медом. – Ну что, пан Мурашко, пью за то, чтобы изменника Подборского ты до последнего судами разорил.!
Одним духом он заглотал содержимое, после чего одним движением разбил кружку о свою подбритую голову. Глаза темноволосого быстро нашли Бертрана.
- Пей, француз, до дна! – воскликнул он. – Знай польскую шляхту! Пей, лягушатник, узнаешь вкус шляхетского меда!
- Помни, франца27, сарматское гостеприимство, - заговорил с другой стороны Мурашко. – Чтобы потом не рассказывал, что польские шляхтичи тебя трезвым домой пустили!
Де Кюсси тщательно пригляделся к громадной стеклянной кружке. На глаз в ней вмещалось, самое малое, с полкварты28 меда. Он даже задрожал, когда до него дошло, сколько он потребил этого напитка. После чего поднес кружку к губам и начал пить. Он не допил и до половины, как пришлось оторвать кружку от уст и передохнуть. Муращко и второй – Бертран уже и забыл, как звучало имя темноволосого – громко загоготали. Мурашко кивнул корчмарю.
- Эх, братик, а ведь не допил! – воскликнул старик. – Ну-ка, жид, подлей французу дополна! Знай, франца, щедрость польскую. До дна, мил'с'дари, до дна!
Де Кюсси снова погрузил усы в мед. Он уже не сильно и мог больше пить, поскольку опасался, что через какое-то время свалится под стол, к радости обоих дебоширов. Но, к его счастью, дверь корчмы неожиданно распахнулась, и оба собутыльника Бертрана повернули головы в сторону входа. Это дало время месье де Кюсси на то, чтобы отставить кружку, передохнуть и даже вылить остаток меда под стол.
Тем временем, в корчму верхом въехал какой-то шляхтич. Француз внимательно поглядел на него. Вновьприбывший был еще довольно молодой, красивый лицом. Совершенно не смущаясь, он въехал на коне прямо на средину помещения. А потом соскочил прямиком в объятия Мурашко и второго шляхтича, фамилии которого де Кюсси так и не мог припомнить.
- Пану Дыдыньскому честь и слава! – воскликнул Мурашко, вздымая кувшин с медом. - Выпьем побыстрее, чтоб жилось повеселее!
- Здоровье деда Мурашко! – воскликнул в ответ пан Дыдыньский, - величайшего гуляки киевского воеводства.
- Здоровье! Здоровье!
- Ну, говоря по правде, самый славный и знаменитый в нашем воеводстве – это не я, - заявил Мурашко, когда уже все уселись за столом. – Шельмовством все же уступаю пану Лашу, который из судебных приговоров сделал себе подкладочку на делию, только представьте себе, мил'с'дари. Двести шестьдесят три баниции и сорок восемь инфамий! Вот это вам шельма!
- Да, мил'с'дари, познакомьтесь, - обратился к недавно прибывшему крупный шляхтич. – Это пан де Кюсси, француз, который приехал сюда, чтобы присмотреться к обычаям польским. Пан шевалье, познакомься, мил'с'дарь, с Яцеком Дыдыньским, первой саблей саноцкого воеводства!
- К вашим услугам, - сказал шляхтич, пожимая руку французу. Бертран заметил, что у того на боку висит тяжелая гусарская сабля в затасканных черных ножнах. Подобного рода оружие носили в этой стране только величайшие забияки и гуляки. А де Кюсси уже научился уважать польскую саблю, почувствовав ее на собственной шкуре в одной мазовецкой корчме.
- И что нам расскажешь, мил'с'дарь Дыдыньский? – спросил высокий и хмурыйшляхтич.
- А что бы вы желали услышать?
- О тои, как вы Москву добывали!!! – выкрикнул Мурашко – и как бояр за бороды к конским хвостам вязали.
- Тогда налейте мне меду, - буркнул Дыдыньский. - - Ладно, судари мои, расскажу я вам одну странную историю, только не надейтесь, что она будет о победе. Рассказ невеселый, но, думаю, он вас порадует…
рассказ второй
ВЕТО
- Вето. Не позволяю. Отойдите от могилы!
Все замерли. Хотя уже и смеркалось, Кшиштоф четко видел их лица – мрачные, со свешивающимися вниз неухоженными усами. Выглядели они словно мертвяки – исхудавшие, с видением голода, отпечатанным на щеках. Походили они на скелеты с церковных росписей. Только лишь горящие глаза выделялись на их трупных лицах.
Медленно, как во сне, повернулись они к Кшиштофу. Поначалу заметили его стройную фигуру, внезапно выросшую в тени колючих кустов у кладбищенской стены, а только потом остановили взгляды на блестящих круцицах в руках мужчины.
Один из них сдвинул назад старую, вылинявшую, дырявую шапку.
- Чего хочешь, курвин сын?
- Чтобы вы отошли от могилы, - спокойным голосом прозвучал ответ. – Пиздуйте отсюда!
- Сам пиздуй, - рявкнул кто-то из толпы. – Ты чего имеешь в виду. Мы ничего плохого не делаем!
- А вот это? – жестом головы Кшиштоф указал на лежащие у могильной ямы кирки. – Что это должно значить?
Те ничего не отвечали, не шевелились, но Кшиштоф знал, что каждый из них задумывается над тем, сумел бы напасть на него, прежде чем пистоли выстрелят. Шансов у них не было бы, вот только голод всегда затмевал здравый смысл.
- Мы дадим тебе немного, - буркнул кто-то из тех и указал на могилу.
- Выматывайтесь!
- Половину.
- Не хочу, - тихо сказал он. – Считаю до пяти.
- Так ведь там лежит московский. Не наш.
- Ну так и что?
- Тебе не хочется жрать? Того, что получишь, на неделю хватит.
- Один!
Пошевелились. Но , как он опасался, на него не бросились.
- Я его знаю,- буркнул один из кучи. – Это Кшиштоф Вилямовский… Из Равы Мазовецкой. Мил'с'дарь пан наместник казацкой хоругви Самуэля Дуниковского.
- Ну так и что?
- Два!
- А то, что перестреляет нас, как уток. И глазом не моргнет. Он же псих. Иезуитская болтовня выела ему голову. Вроде как и солдат, а есть товарищам не дает.
- Три!
Кшиштоф старался, чтобы его голос был жестким и безжалостным. Только ему не слишком это удавалось.
- Идем на него? – прохрипел третий из кучи, самый дикий, одетый в грязный и рваный жупан. Кусты за спиной наместника зашелестели, и из них выскочил Кацпер с ружьем.
- Я уже говорил, чтобы вы убирались отсюда!
- Ладно, буркнул кто-то. – Но мы еще встретимся. Мил'с'дарь Вилямовский, похоже, пан не желает долго жить?
- Вы сапежинские29? Нет, от рук бураков я не погибну.
- Не говори "гоп", рыло мазурское. Ты поему хочешь нас удерживать?
- Да разве вы в Господа не верите? Господи Иисусе, есть вещи, которых нельзя делать. Никогда, ни в коем случае.
- Тебя ведь никто не заставляет это жрать. Если хочешь, можешь сдыхать от голода. Но почему нам не даешь есть?
- Потому что я шляхтич. А это к чему-то обязывает.
- Через пару недель будешь отдавать гербовой перстень за кусочек конины ил за вареную крысу, - мрачно сказал тот же, что и раньше. – Только никто от тебя не купит.
- Молчи! Ведь не для того мы отправились на войну, чтобы есть трупы. Четыре!
Тот, в рваном жупане, сцепился с Кшиштофом взглядом. Так они стояли какое-то время, после чего сапежинец выругался, повернулся и направился за ограду кладбища. Его два приятеля: высокий, в мисюрке, и с чеканом в руке, и низкий, худой, с перевешенной через плечо рапирой, поспешили за ним. Вилямовский глядел в их сторону, пока троица не скрылась в полутьме. Только сейчас до него дошло, насколько сильно овладела им холодная дрожь. Он боялся. И следовало это признать перед самим собой. А действительно ли я прав?, - подумал Кшиштоф. – Следует ли это делать? И так уже все мы прокляты… Но, может… Он надеялся, что сделанным минуту назад он подложил еще один кирпичик к спасению. К искуплению того, что занозой торчало где-то глубоко в его душе.
- А чтоб его! – выкрикнул он с яростью и стукнул кулаком по размокшей от дождей земле могилы. Сил у него уже не осталось. Все на этой войне выглядело не так, как он себе представлял. Все было другим. Наместник медленно поднялся, отвернулся от могильного холма.
- Иди на квартиру, - сказал он Кацперу. – В сундуке у меня в комнате есть пара сухарей.
Его почетовый30 кивнул. Кшиштоф еще подождал, когда тот исчезнет в темноте, а потом направился к воротам. Снова вернулись головокружения. И он знал, что те означали. Вот уже пять дней у него во рту не было ни маковой росинки. Говоря попросту – он был голоден.
Улицы Китай-города – последнего, помимо Кремля, района Москвы, который еще оставался в польских руках, были совершенно пустыми. Впрочем - а кто должен был по ним ходить? Горожане прятались по домам, а польский гарнизон Кремля давно уже страдал от голода. На улицах царила тишина. Только лишь где-то далеко, на гигантских стенах охрана обменивалась негромкими сигналами. Печальные голоса труб под мрачнеющим осенним небом звучали жалостно.
Москва всегда изумляла Кшиштофа. Понятное дело, тогда, когда он не был голоден. Изумляла своим внешним видом, а поражала своей громадой. Даже сейчас, хотя на улицах было темно, он мог рассматривать огромные деревянные дома, огражденные солидными деревянными заборами; каменные боярские хоромы, огороженные от улицы палисадами из почерневших древесных стволов, и церкви – громадные, выстреливающие в небо тысячами колоколен и куполов, увенчанных целым лесом покривившихся православных крестов. Москва была польской. Она была твердыней и в то же самое время ловушкой, поскольку за стенами Китай-города и Кремля стояли войска Минина и князя Дмитрия Пожарского, которые невозможно было сосчитать, словно волки они ожидали момента, когда смогут погрузить клыки в телах ляхов. Тех самых поляков, которые до сих пор безнаказанно их громили в хвост и в гриву.
Крик, неожиданно донесшийся из боковой улочки, вызвал, что Вилямовский вздрогнул и схватился за рукоять сабли. Окрики повторились, сейчас уже намного слабее, а потом вообще затихли. Кшиштоф подумал недолго – затем вырвал саблю из ножен и завернул в ту узенькую улочку. Он даже начал бежать, насколько у него было сил. В переходе между двумя деревянными стенами домов было так темно, что конца закоулка не было видно.
Он заметил их раньше, чем они его. Два человека в жупанах, которые обычно носили венгерские гайдуки, прижимали к земле дергающуюся фигуру. По длинным светлым волосам Кшиштоф понял, что это женщина. Валявшаяся неподалеку факел давал немного света.