Гайдуки были настолько поглощены насилием, что схватились на ноги лишь тогда, когда поляк был в нескольких шагах от них. Странно, что у них еще имелись на все это силы. Первый сорвался будто молния и наскочил на Вилямовского с саблей, а второй оттянул дергавшуюся женщину назад. Кшиштофу удалось атаковать первым. Он отбил удар слева и перешел в наступление. Гайдук уклонился, ударил плоско, низко, практически присев, а Вилямовский ушел в защиту лезвием, которое держал вертикально. А после того, как молния, рубанул сверху. Удар упал на голову противника. Гайдук вскрикнул и упал на землю.
Кшиштоф повернулся в сторону второго насильника. Тот отпустил руку женщины, отскосил и исчез в темноте. Шляхтич услышал лишь удаляющийся топот. Какое-то время он вслушивался в него, а потом подошел к лежащей. Женщина глядела на него. Он же видел только лишь бледное пятно на месте ее лица и встрепанную волну светлых волос. Они были прекрасны – длинные, шелковистые. Когда поляк схватил женщину за руку и помог подняться на ноги, они рассыпались по поношенной черной свитке. Волосы спускались ниже ягодиц девушки.
- Идти можешь?
Та кивнула, так что Кшиштоф потянул ее к выходу из улочки чуть ли не силой. Они шли быстро, хотя шляхтич уже совершенно лишился сил, тяжело дышал, а через какое-то время головокружение чуть ли не свалило его в грязь. Чтобы удержаться на ногах, он обнял девушку в поясе, и тут убедился в том, что она такая же исхудавшая, как и он сам. Почувствовав прикосновение, она остановилась.
- Зачем ты меня спас? – спросила она по-польски, но с русским, певучим акцентом.
- Не знаю… А ты жалеешь об этом? Хотела, чтобы тебя взяли силой?
- Быть может, дали бы мне еды… Впрочем, ты же желаешь того же самого, сейчас затащишь в какой-нибудь темный закоулок и сорвешь жупан. Так что лучше сделай это сейчас. Даже и здесь…
- С чего ты взяла, будто бы я хочу поиметь тебя? – спросил поляк, потрясенный ее словами.
- Ах, правда, - буркнула та и тщательно осмотрела его фигуру, - ты же шляхтич. В таком случае, прежде, чем это сделать, ты бросишь меня на ложе и разденешь…
- С чего ты так думаешь? Ты московская гулящая девка?
- Нет. И никогда ею не была. Но именно это делал со мной всякий лях, которого я встречала и просила хоть какой-то еды. Все вы такие же самые… И ты тоже.
Кшиштоф взял женщину за руку и повел вниз по улице. Та не сопротивлялась. Только упорно молчала, всматриваясь в лицо поляка. Волосы спрятала под свитой.
- Что, не думал, будто бы я тебе вот так вот отвечу? Я ввысокомерная, так? И заслуживаю порки. Вы, ляхи, обязаны узнать правду, раз уже пришли сюда, чтобы грабить нас и убивать. У меня уже нет никаких сил на все это. Если хочешь, убей меня. Только перед тем не забудь принудить меня к чему-то другому. Все вы одинаковы.
- Похоже, до сих пор ты знала только плохих поляков. Возможно, ты даже ошибаешься. Может, мы не такие уже и страшные. И уж, наверняка, не хуже ваших царей.
- Царь – это Сын Божий. Ему все можно, поскольку он карает и жалеет. А у вас – всякий пан, это царь, потому что ему все дозволено. А у нас царь только один. Вот и подумай, где лучше. Я была дочкой стрелецкого сотника из Стрелецкой Слободы. У меня был дом, я должна была идти замуж. И что произошло? Пришел один Дмитрий Самозванец, потом другой, потом Жулкевский, затем Ходкевич. Двух ублюдков, что от вас понесла, я уже в реку спустила. Все вы у меня забрали. Все…
- Всякая война жестока. Когда ваш батюшка Иван Грозный брал Ливонию, люди в городах сами себя взрывали, лишь бы только не попасть ему в руки…
Кшиштоф остановился. На площади, где они задержались, было несколько виднее. Поляк поглядел на женщину. Та показалась ему красивой. Стройная, деликатное личико с большими синими, слегка косящими глазами, могло походить на обличье ангела.
Могло походить, потому что с одной стороны был виден длинный, темный шрам с рваными краями, пересекающий левую щеку и уродующий бровь. Контраст ужасной метины с нежной, розовой кожей и остальной частью лица был настолько велик, что Кшиштоф прямо задрожал. Женщина это заметила и одним резким движением убрала лицо в тень.
- Это ваш лисовчик, в Тушине, - сказала женщина. – Я не пожелала ему отдаться и ударила его по лицу. За это он изуродовал меня до конца моих дней…
- А сейчас что делаешь? – спросил потрясенный поляк.
- Хочу есть и хочу жить. Жить и выжить любой ценой. Быть может, затем, чтобы дождаться вашего конца. Иногда кто-то еще меня желает. Кто-то, кто не видит моего лица. Я отдаюсь за еду.
- Понимаю, - прошептал Кшиштоф. – Как тебя зовут?
- Соня. А дальше не спрашивай.
- Соня, - какое-то время пробовал тот это имя губами. – Идем со мной. Ко мне на квартиру.
- А еда у тебя имеется?
- Завтра принесу.
Миколай Струсь, командующий гарнизона московского Кремля, был высоким, плечистым мужчиной с густыми бровями и поседевшими, высоко подбритыми волосами. Когда Кшиштоф вошел в помещение, полковник сидел за столом. Оттуда командующий глянул на молодого шляхтича. И его взгляд словно бы просверливал Вилямовского насквозь, добираясь до самых скрытых мыслей в его в голове. Наместник отдал поклон. Струсь поднялся, сунул руки за позолоченный пояс. На Кшиштофа поглядел сверху – он был выше ростом.
- Приветствую, мил'с'дарь, - произнес он усталым голосом. – Хорошо, что ты пришел, как я приказывал. Садись.
Он указал на стул. Несмотря на пронзающий взгляд, Струсь выглядел ужасно уставшим. Голод и бессонные ночи отпечатались на его лице нестираемым знамением. Лн не глядел на Кшиштофа, только молча начал ходить туда-сюда по комнате. Вилямовский понял, что комендантне знает, с чего начать.
- Зачем ваша милость вызывала меня? – спросил он первым.
Струсь как будто бы испугался. Он вздрогнул, а потом быстро уселся в кресло. В глаза Кшиштофу уже не глядел, а только крутил пальцами лежавшую на столе булаву.
- То, что мил'с'дарь сейчас услышит, должно остаться между нами, - трубным голосом сказал он. – Видишь ли, мил'с'дарь… Мне бы не хотелось быть неверно понятым… Как думаешь, сколько еще мы можем выдержать?
- Не знаю, сколько мил'с'дарь пожелает услышать, - буркнул Кшиштоф.
Струсь выпрямился.
- Мы тут не в веселом доме, с горелкой и курвами, мил'с'дарь наместник, - процедил он. – Если я спрашиваю, ты, будь уж добр, ответь мне точно.
- Не удержимся даже недели.
- Нам будет помощь. Должна быть! Неужто Его Королевское Величество должнобыло бы утратить столицу этой страны? Не может такого быть!
- Лично я в подмогу не верю. Никто не верит…
Струсь медленно поднялся. Он взял Кшиштофа за плечо и подвел его к окну. Наместник поднялся с трудом. У него кружилась голова, в особенности, когда шел. Комендант открыл ставни. Вилямовский сощурил глаза, когда в них ударило сияние осеннего дня. Из этой части Грановитой31 Палаты открывался вид на все Замоскворечье – сейчас серое и выжженное после недавних боев. По пожарищам суетились люди. Целые отряды выходили на военные учения, а дальше, где разбили лагерь, можно было видеть целые толпы московского простонародья и воинов. По другой стороне Москвы-реки Кшиштоф видел регулярные линии валов и фортификационных сооружений с нацеленными в стены Кремля пушками. Иногда даже сюда, в Грановитую Палату доносилось конское ржание или людские голоса. На дворе царила осень. В желтом, приглушенном свете солнца на той стороне трепетали хоругви с изображениями святых.
- Стоят, - сказал Струсь. – Стоят и ждут. Сто тысяч войска. И подумать только, тысяч двадцать нашей кавалерии и пехоты разогнали бы это сборище на все четыре стороны. Ждут… Если мы им сдадимся, они разорвут нас на клочья. Мы обязаны выстоять. Я, польский шляхтич, не стану выпрашивать милости у этих бородачей в их завшивленных шубах! – взорвался он. – Не могу! А помощь придет! И нас спасут! Если мы потерям Москву, то станем ничем! Я не могу этого допустить.
- Люди обессилены, - совершенно безразличным тоном сообщил Вилямовский. – Гусары уже съели своих лошадей. От голода у всех мутится в головах. Сейчас начнут есть друг друга.
- Так что я должен сделать? Поддаться? А ты уверен, что они, - Струсь указал булавой на московский лагерь, - выполнят договоренности?!
- И так нам всем смерть писана.
- Я предпочитаю погибнуть здесь, в Кремле, как последний защитник Речи Посполитой, чем как падаль, разорванная этими московскими псами.
- Так может, возьмем сабли в руки и выйдем за стены…
- Пешком? Как гайдуки? Практически ни у кого не осталось лошадей. Возможно, мил'с'дарь, ты и прав, - буркнул Струсь. – Только я с тобой хочу поговорить о чем-то другом. Слышал я, что у тебя неприятности. Солдаты, некоторые солдаты, ой как мил'с'даря не любят. Мне хотелось бы знать: за что.
- Не разрешаю выкапывать тел из могил и срезать казненных с виселицы. Сегодня они пожирают трупы, а завтра один другому разобьет голову, чтобы наесться досыта.
Струсь как будто бы колебался. Медленно, словно бы раздумывая, он занял свое место.
- Знаю, что так оно творится, - сказал он. – Все знаю. – Это хорошо, что ты, мил'с'дарь, ведешь себя по-шляхетски. Только не всегда все оно такое, как выглядит… Когда-то, сам помню, сидел в одной крепости в Ливонии… Служил я тогда еще под его милостью Ходкевичем. Старый медведь с помощью не спешил. Там тоже было тяжело. Даже хуже, чем здесь. Но крпость мы удержали. И, благодаря этому, наша армия могла потом переправиться через Двину.
- Зачем ваша милость все это мне рассказывает?
- Потому что, видишь… - у Струся неожиданно словно бы не стало хватать слов, - это же война. А на войне бывает так, что цель достигается разными хитростями.
- И что, такими хитростями должно стать пожирание людской падали?
- Нет, конечно. Это мил'с'дарь меня неверно понял. Это грех тяжкий… самый ужасный, но… Ты молодой, способный, злой, с этим не соглашаешься. Не надо так… поступать. Таким образом ты лишь усиливаешь беспокойство. Разглашаешь это повсюду. Зачем? Сохрани все это для себя. Тебя же самого никто не заставляет есть трупы. Мои ротмистры слышат об этом и давят на меня, чтобы я сдал Москву. А мы же обязаны выстоять.