Ел он вместе с Соней. Она осталась со старостой с того памятного вечера. Кшиштоф был удивлен, что, когда пришел тогда на квартиру, она ждала его. Но, в конце концов, у него была еда. А это означало – жизнь.
Они долго сидели за столом и молчали. Кацпер давно уже отправился спать. Кшиштоф глядел на гулящую. Только глядел. Похоже, сейчас ему просто нужен был вид женщины.
- Ты не такой, чем все остальные, - сказала Соня.
- А по чему ты это узнаешь?
- Не знаю. Меня приютил, делишься едой. Ты другой…
- Другой – это значит, худший?
- Вовсе нет. – Она подняла голову, и Кшиштоф увидел ее сине-зеленые, гордые, даже наглые глаза. – До вчерашнего дня я жила словно юродивая. По-вашему: помешанная, полоумная. Не могла я согласиться с такой жизнью. А вот сейчас словно бы проснулась. Благодаря тебе.
- Возможно. Я тоже понимаю все это по-другому. Мне казалось, что война другая. Поначалу такой она и была. Но потом она уже не была такой, как мне казалось. Впервые по-настоящему я убил больше года тому назад. Убил и изнасиловал. Мы тогда забирали еду из деревни. Селяне сопротивлялись. Мы начали стрелять. А потом… Та женщина… Она ударила меня. И этого хватило. Я затянул ее в кладовую и сорвал юбку. Она сопротивлялась – так дал по голове и крепко схватил. Насиловал ее крепко. Потом отдал ее компании… Понятное дело, добыча для панов гусар, а первую бабу всегда для поручника. Оставшихся в живых мы согнали в церковь и подожгли ее. Впрочем, я творил вещи и похуже… И вот тогда-то до меня дошло, что я не польский шляхтич, что я даже и не католик. Что-то меня переменило. Но ведь один я – этого мало. Почему, если подобное творили другие, я должен был бы им позволять подобное? Не позволяю. И думаю, что таким вот образом искуплю часть собственной вины. Именно тогда я понял, что обязан все это искупить. И потому сейчас запрещаю есть мертвецов, насиловать и убивать, если в этом нет необходимости. Я дал себе клятву, что никогда не убью женщину. Знаешь ли ты, зачем я говорю тебе все это?... Когда я шел на войну, то думал, будто бы стану героем. А теперь знаю, что я – никто…
Долгое время Соня молчала.
- Война всегда такая же самая, - прошептала она. – Если бы нынешние герои, Минин с Пожарским, брали Варшаву, они творили бы то же самое. Впрочем, и творят. Наши донцы убивают и насилуют точно так же, как ваши черкасы36…
- Возможно. Теперь ты знаешь, почему я делаю то, что делаю. Ведь даже такое дерьмо, как я, не желает погрузиться во все это до конца. Я хочу искупить вину! Хочу спасти в себе и в других остатки чести, ту ее частицу, которая в человеке осталась. И, думаю, что ты… и кто-нибудь еще станете для меня опорой, чтобы мне хватило сил.
Они замерли. Снаружи, на другой стороне улицы внезапно раздался треск ломающейся древесины и хриплые окрики. Через миг раздался звон сабель, громкие призывы и вопли, а потом протяжный вопль, который, казалось бы, никогда не мог выйти из горла какого-либо человеческого существа. Кшиштоф схватился с места. Он знал, что там, откуда сейчас доносился весь этот шум, проживал какой-то дворянин со своим семейством.
- Да что же это там творится? – буркнул он и схватил саблю, только Соня вцепилась в него изо всех своих имеющихся сил. Свалившаяся свеча погасла, и они остались в темноте, пронзаемой доносящимися снаружи криками.
- Молю, не ходи туда, - Соня прошептала это с такой страстью, что Кшиштоф застыл. – Их гораздо больше. И могут прийти сюда. Защити меня!
Их уста встретились. Кшиштоф почувствовал тело Сони рядом со своим. Да, она была права. Ему совершенно не хотелось туда идти. Вилямовский прижал женщину к себе. Постепенно, словно бы пробужденное от сна, в нем появлялось желание женщины. Через ткань он коснулся ее грудей, спины, ягодиц и того, что было у нее между ногами. Он задрожал, а она это почуяла. Через делию, жупан и шаровары, ее рука легла на его члене. Какое-то время она его ласкала. Дыхание Сони сделалось более глубоким, более медленным… Не обращая внимания ни на что, Кшиштоф рванул пуговицы ее жупаника, чуть ли не силой содрал одежду, открывая крупные белые груди и пучок курчавых волос на лоне. Сейчас Соня стояла перед ним нагая. И тут же женщина занялась его одеждой, не спеша лаская его при этом. А под конец, когда уже избавился от жупана, сапог, шаровар, всего того, что было на нем, Кшиштоф схватил Соню и бросил на ложе. Она вскрикнула, когда Вилямовский нашел ее женственность и вонзился в нее, неспешно, зато крепко, до самого дна. Наместник почувствовал, как Соня выгнулась под ним, словно кошка. Она прижала Кшиштофа как-то так мягко, нежно, что мужчина задрожал. Он опасался того, что сейчас должно было наступить, опасался, что, по сравнению с ее нежностью, будет слишком грубым. Но начал это делать. Поначалу медленно, а потом – все быстрее. Женщина сплела свои ладони на его ягодицах, охватила ногами и сжимала, когда он входил в нее все сильнее и сильнее…
- О-о, глубже, сильнее, бери меня! – выкрикнула она в какой-то момент. Кшиштоф почувствовал жар, истекающий из глубин ее тела, жар, распаляющий его мужской орган, проникающий до самого мозга костей. Он имел ее. Обладал этой женщиной. Отирался о ее тело, о кончики танцующих грудей. Женщина отдавалась ему полностью. Вся, по любви, не так, как обычные московские шлюхи. Вилямовский уже не мог сдержаться. Вонзился в женщину сильно: раз, другой, третий… А после того почувствовал, как наслаждение пропитывает каждое волоконце его тела. Кшиштоф поцеловал женщину так, что могло бы показаться, что размозжит ей губы, после чего провалился в черное, мокрое, мягкое и теплое ничто. Он нуждался в этом. Соня дала ему нечто такое, вызвавшее, что он вновь почувствовал себя сильным и стойким. Она дала ему силу на то, чтобы выжить.
Под утро он отправился туда. Напротив. Выглядело это не очень-то приятно. Дворянский двор ночью полностью ограбили. Четверо слуг, обычно охранявшие дом, валялись разрубленные на кровавые куски. Окна и двери были выбиты. А хозяева… Вот с ними нападавшие обошлись хуже всего. Когда Кшиштоф вошел в помещение, увидел их почти что всех. Пожилую мать пытали. Сейчас она лежала под стеной в луже крови. Дочь привязали к кровати с широко раскинутыми ногами, и сейчас она лежала, мертвыми, остекленевшими глазами глядя в потолок. Ее насиловали многократно. Между ее ног была видна огромная, стекающая на пол лужа застывшей крови. Кшиштоф не мог на это глядеть. Бледное тело девушки опухло, как будто бы начинало разлагаться быстрее обычных трупов. Если бы он только увидел зеркало… Ему хотелось плюнуть себе в лицо, а может быть даже кричать и выть от ужаса. Ах ты сволочь, сукин сын, скулило что-то в глубине его души. Вилямовский задумался над тем, а где может быть тело самого хозяина - дворянина, пока, уходя, не ударился о свисавшую с потолка37 пару босых ног. После этого он вскрикнул и сбежал из дома ужасов.
Надолго Злотого им не хватило. Уже очень скоро им было нечего есть. Наступил октябрь, а вместе с ним пришли холод и дожди. Сделалось совсем неуютно. Голод и холод, потому что в осажденном городе не хватало дров, медленно, но неизбежно начали добивать гарнизон Кремля. После каждой смены караула выносили по нескольку трупов. Люди умирали даже стоя. Голод убивал их неспешно, коварно подбираясь к своим жертвам. В первые недели он давал знать о себе только болями, слабостью и спазмами желудка. Потом ко всему этому прибавлялись головокружения; а вот под конец появлялась ужасная, чуть ли не отбирающая разум, жажда, а после нее - судороги и сонливость. Голод – страшные, непобедимый, пред которым человек уже не мог устоять, в конце концов закрывал глаза у всех. Некоторые его не выдерживали: теряли разум, бросаясь с оружием на ближайших товарищей. Другие молились, посылая жалобы Богу, который пребывал где-то высоко, не обращая внимания на расположившихся в Кремле поляков. Еще кто-то попросту убегал, хотя ведь и не было куда. Каждый день Москва вешала на шанцах, предварительно обдрав до голого тела, все новых и новых беженцев.
По причине отсутствия обычного пропитания, ели все, что попадалось под руку. Человеческая голова стоила уже двадцать злотых. А вот ногу можно было прикупить уже за сорок, но человечину всегда продавали дешевле, чем обычное мясо. Крысы доходили даже до пятидесяти злотых, кошки – до семидесяти, а конина сделалась просто недостижимой. Стреляли воробьев и голубей. Поедали и другие вещи. Люди обгрызали сальные свечи и кожаные оправы книг. А московиты все ожидали. Всякое утро, когда рота Вилямовского занимала посты на стенах, Кшиштоф видел расположившиеся в Замоскворечье лагеря ополченцев. Пожарский с Мининым ожидали. Они не штурмовали, впрочем, для этого и не было причин; добыча сама шла им в руки. Еще месяц терпения, ладно, два, и Москва вновь должна была стать московской. Соня изменилась. По мере того, как смерть захватывала их в свои когтистые пальцы, он делалалась иной. На первый взгляд все было, как и всегда, хотя они и не шли в постель, так как на это не было сил. Но что-то, все же, поменялось. Голод сделал ее еще более исхудавшей, щеки стали еще более бледными, глаза утратили давний блеск, даже золотистые волосы посерели и начали выпадать. Женщина сделалась более нервной, неспокойной. Иногда она куда-то пропадала, чтобы неожиданно вновь появиться у Кшиштофа. Он сомневался, чтобы она ходила блудить. Может, искала какую-нибудь пищу? Похоже, что нет, потому что все время испытывала голод.
И это было еще не все. Кшиштоф постоянно задумывался над тем, что же он видел тогда, когда убил Злотого. Тот образ, та сцена все время возвращались к нему. Что все это могло означать? Или все это ему лишь привиделось? И кем, черт подери, были те, о которых сказала ему конская голова? Те самые, дл которых весь этот ад, разыгрывающийся в московском Кремле, был важен. Нет, московитами они быть не могли. Кшиштофу казалось, что в то, что происходило вокруг, включились некие могучие и таинственные силы. И им даже не была важна капитуляция твердыни. Скорее уж, им были нужны жестокость, насилия и извращения, которые имели здесь место. Он был помехой на их пути, но это лишь сильнее побуждало Вилямовского к действию. Он не знал, что обо всем этом думать. Но одно было точным: не дамся, думал он. Ничто меня не сломит, когда рядом со мной Соня и Рудзиньский.