Он пошел по первому же встреченному коридору. Снова прошел мимо двух тел с разодранными животами. Кшиштоф шел. Смерть могла атаковать неожиданно. Снова прошел мимо чьего-то тела. Вилямовский сорвал делию с плеч – внезапно ему сделалось жарко. Разодранные животы. Интересно, а почему именно они? Неужели потому, что всех их мучил голод? Кара за то, что ели человеческое мясо?
Наместник шел все быстрее и вдруг замер. Что-то где-то двигалось, в одном из боковых коридоров. Он почти что чувствовал, слышал тихое шуршание и перестук костей.
Теперь он почти что бежал. Что-то скрывалось в этом подземелье. Нечто такое, что теперь ждало его, и это что-то было уверено, что добыча будет поймана. Кшиштоф был настолько ослаблен голодом, что сомневался – а сможет ли вообще защищаться.
Он подошел к порталу на конце коридора и понял, что за ним находится тот самый зал, в котором ему хотели отрубить голову. Остановился. Вилямовский увидел нечто большое, черное, похожее на статую человека. То была Смерть – Смерть с косой, окутанная в черный плащ; именно такая, какую он видел ее на картинах в костёлах.
Скелет осклабился, открывая рот, наполненный острыми, белыми зубьями. А потом направился к нему.
Кшиштоф почувствовал, что еще миг, и он сойдет с ума. А может, возможно, уже очутился в объятиях безумия?
Он отскочил в сторону. У него имелся лишь один шанс. Колодец! Прежде, чем клыки щелкнули у его шеи, он принял молниеносное решение – метнул факел прямиком в отвратительное, прогнившее лицо Смерти. Удар достиг цели. Огонь выпалил ей глаза; ослепленная бестия издала дикое, звериное рычание, а потом налетела прямо на Кшиштофа. Вилямовский отскочил к черному провалу в полу. Демон двигался за ним без какого-либо шума. Он был рядом. Еще мгновение, и наместник увидал, словно бы все вокруг замедлилось, край черной бездны у себя под ногами. Он прыгнул, когда в ноздри ударила гнилая вонь грибов и плесени.
Прыжок удался. Кшиштоф очутился на другой стороне колодца. Он пошатнулся, но нечеловеческим усилием удержал равновесие. Молниеносно развернулся и рубанул саблей атакующее его чудище. А оно, перед тем ослепленное, не заметило мрачной дыры колодца и свалилось в него, издав такое громкое рычание, что могло показаться, что своды вот-вот развалятся на куски. Смерть исчезла, но Кшиштоф ничего не услышал, никакого удара или всплеска, как будто бы у колодца вовсе не было дна. С бьющимся сердцем Вилямовский склонился над дырой, но почувствовал только лишь вонь разложения. И ничего не увидел. Только стоял.
И внезапно все вокруг него закружилось. Кшиштоф даже не знал, а имело ли место все случившееся на самом деле, или все это было горячечным бредом. Только сейчас до него дошло, насколько он измучен. Теперь ему хотелось оставить все за собой. Выбросить из головы. Просто-напросто, повернуться и уйти.
Он стоял в открытой двери. Просто стоял и глядел. Кровать скрипела от любовного возбуждения. Впервые в жизни Кшиштоф увидел, что плотская любовь может быть такой животной. Ладони наместника упали на торчащие за поясом пистоли. Он поглядел на то, что лежало на столе – остатки сваренной человеческой руки. Глядя на нее, он потянул спусковой крючок. Раздался грохот выстрела. Самуэль Рудзиньский внезапно замер, словно бы в момент любовного исполнения, а из его разбитой пулей головы потоками полилась кровь. Гусар свалился на бок…
Соня вскрикнула, с воплем выпуталась из-под мертвого тела. Она визжала во весь голос, когда Кшиштоф подходил к кровати. И он глядел на нее так страшно, так пронзающее, что женщина затряслась.
- Я только… только лишь… Мне хотелось есть… - выдавила из себя Соня.
- Зачем? – хрипло спросил Кшиштоф. – Зачем вы это сделали? Я… Я ради вас… Я думал. Любил тебя. Хотел для тебя… Вы были для меня единственной надеждой, единственной опорой.
- Но, Кшиштоф…
Тот выстрелил. Соня свалилась на подушки с пулей в сердце. И навечно замолкла.
"Никогда уже не убью женщину…".
Воздух перед Кшиштофом внезапно задрожал, словно в жаркий день, после чего перед мужчиной появился удлиненный, светло-коричневый силуэт. Конская голова, истекающая кровью из перерубленной шеи. Голова Злотого… Вилямовский молча глядел на нее.
- Конец тебе, пан наместник… - услышал он. – Не верил ты в то, что мы говорили… И все же, случилось. Ты снова такой же, как раньше. Ты убил женщину, хотя дал себе клятву, что никогда так не поступишь. Конец тебе. Все псу под хвост; все, что ты делал, делал напрасно. Проиграл, раз уже те, которых ты любил, тебе изменили…
- Кто ты такой… кто вы такие?
Голова оскалилась в кровавой усмешке.
- Мы – мертвые… Те самые мертвые, которые никуда не попали… Никуда… никуда… Мы питаемся вашим страхом, вашими страданиями и кровью. А еще тем, что убиваем в вас самое наилучшее. Нас называют по-разному. Для татар39 мы фереи, для русинов – упыри…
- А знаешь, что я тебе скажу… - Кшиштоф спокойно вытащил саблю из ножен, - знаю, что я проиграл, что меня предали те, в которых я верил. Вот только меня вы не сломили. Не изменили. Хотя я и проиграл, но делал, что мог, чтобы быть человеком, и по этой причине у меня не будет угрызений совести… И закончу я так, как сам хотел.
Голова задрожала. Она громко заржала, и в этом обезумевшем ржании звучали ярость, гнев и ненависть. Потом громко рыкнул и распахнул рот, наполненный белыми, острыми зубами. Голова продвинулась в сторону Кшиштофа, чтобы схватить его за руку, но в тот же миг наместник рубанул ее саблей. Что-то слабо вспыхнуло, и в тот же миг голова пропала.
Кшиштоф подошел к шкафу. Отцепил ножны от пояса и бросил их на пол. Взял из шкафа самую богатую делию и накинул ее на жупан. Теперь все было готово. Он направился к двери.
От его квартиры до крепостных стен было недалеко. Небо освещал ранний рассвет. Кшиштоф быстро прошел по улице до самых стен Кремля. Он знал, где находится большой пролом. Вступил на обломки и пошел дальше. Дальше. Дальше.
- Эй, мил'с'дарь, это куда ты?
Со всех сторон его окружило несколько ободранных фигур. Кто-то схватил наместника за руку. Его хотели задержать. Но тут кто-то глянул ему в лицо и взвизгул:
- Вы только на его глаза гляньте!
- Ради Бога, уйдите.
Те отскочили в стороны и разбежались. Кшиштоф шел. Он уже вступил на самую вершину стены и начал спускаться вниз по камням. На небе неспешно вставал день. Мрачное, хотя и солнечное, осеннее утро. Кшиштоф шел и шел. Теперь он уже находился за стенами. Перешел вброд мелкую речку Москву40 и направился в сторону видимых на другом берегу московитских передовых постов. Солнце так и не выглянуло из-за туч. А Кшиштоф шел. Шел как некто, принявший верное решение.
Наконец-то с другой стороны его заметили. Наместник увидел враждебные, бородатые лица Москвы. На него показывали пальцами. Не стреляли, ожидая, когда он подойдет ближе. А потом начали тихо выходить напротив. Кшиштоф шел. Он уже видел лица; остроконечные шлемы были покрыты чешуей инея, острия обнаженных сабель серебристо поблескивали в рассветных лучах. Кшиштоф шел.
- Veto! – прокричал он во весь голос.
- Печальная история, - вынес свой приговор дед Мурашко, когда Дыдыньский закончил свой рассказ. – Печальная, но, что хуже всего – правдивая. Знакомо мне, как оно было в Москве, и что там творилось. Ну да ладно, пьем здоровье пана Дыдыньского!
- Уж лучше выпьем за здоровье тех, кто погиб, защищая Речь Посполитую, - сказал на это Дыдыньский и поднялся. – Милостивые судари, пью за тех, кто пал в битвах, кто умер от ран, и их кости остались теперь там, за границами нашей державы. Они остались там с честью и в молчании…
Все, не говоря ни слова, выпили за это. Первым отозвался Боруцкий:
- Не все, - сказал он, - уважают шляхетскую честь. "Рукоять карабелы41 весьма ценится в Польше. Рукоять, соединяясь с клинком, образует крест, благословляющий рубаку. Вот только крест этот паны-братья чаще всего вздымают, совершая наезд на соседа. У многих на лезвии имеется надпись: "Бог, Честь и Отчизна". Вот только отчизна частенько бывает запятнана кровью от соседских ушей. Ну а честь польского шляхтича еще не остыла от горла взятой в неволю девки. Нет на свете другой страны, в которой царило бы большее своеволие. Ибо свободу любого шляхтича затопчет более богатый, а всякий из панов-братьев думает лишь о имении своем и деньгах, а не о Речи Посполитой…". Вот как оно пишет в своих книгах о нас немчура, мил'с'дари мои.
Де Кюсси задрожал. Откуда этот вот Боруцкий мог знать эти слова? Ведь "Описание Польского Королевства" еще не вышло в свет. Француз украдкой пощупал свою дорожную сумку, и хотя услышал шелест бумажных листов, это его никак не успокоило.
- А кто же это из немчуры написал?! – воскликнул Мурашко. – Порублю, как Господь мне мил! Уши обрежу, дай мне его только! А может ты его знаешь, пан кавалер? – обратился он к перетрусившему де Кюсси.
- Да отцепись ты от бедного француза, - сказал с другой стороны Дыдыньский. – У него и так душа в пятки ушла, что с нами выпивает. Лучше ты расскажи-ка нам какую-нибудь историю. Только повеселее, чем моя.
Мурашко задумался. Потом с размаху стукнул рукой по бедру и загоготал во весь голос.
- Ну хорошо, рассказу я вам историю молоденького одного шляхетки из саноцкого42, который раз на Мазовию попал, а там…
рассказ третий
ПОД ВЕСЕЛЫМ ВИСЕЛЬНИКОМ
Дождь тихо шелестел в деревьях по сторонам тракта. Смеркалось; лило второй день, так что дорога сделалась гадкой, мокрой, глинистой и размякшей. Попросту паскудной…
Яцек Дыдыньский поплотнее закутался в обшитую мехом делию. Стоял конец мая, а дожди лили уже вторую неделю. Всадник со злостью стряхнул с шапки водные капли. Великолепное перо цапли на ней приклеилось к меху рыси. Молодой шляхтич тихо выругался. Не любил он непогоды, не любил он, как всякий истинный русин, и Мазовии, по дорогам которой пришлось ему сейчас путешествовать. Ему всегда были противны курные хаты, как про себя называл он дворы, проживавшей здесь шляхты, вульгарные обычаи здешней замшелой провинции и не дающих проехать придурков, ужасно гордых тем, что посреди их бедной земли у них имеется такой великолепный город, как Варшава. В свою очередь, Дыдыньский предпочитал свой родимый Санок. По крайней мере, если там и побили какого-нибудь бездельника, староста и его подчиненные никогда не вмешивались в подобное дело чести. Зато в столице сразу же начинались вопли и гвалт.