Жмогус понял его мгновенно. Когда они преодолели пустое пространство и влетели под спутанные ветви деревьев, он придержал коня, соскочил на землю, после чего хлопнул животное по крупу. Конь заржал и поскакал дальше, а Жмогус спрятался за дерево. Сененский поступил точно так же. Но перед тем еще вырвал из вьюков мешок для отрезанной головы. После чего поймал соскакивающую с седла Евку.
В самый последний момент все они припали к земле в яме от вывороченного дерева. Над ними застучали подковы, вооруженные всадники проскакали по дороге и исчезли вдали.
Сененский осторожно поднял голову. Дорога среди деревьев была пустая. Януш поднялся, закинул на плечо мешок с головой и вышел на тракт. Повсюду было пусто и тихо. Он повернулся и пошел по лесу, лишь бы подальше от дороги. Евка со Жмогусом пошли за ним. Сененский тихо рассмеялся. Ему удалось обвести вокруг пальца такого знаменитого загонщика, как Понятовский…
Он покрепче затянул ремешок на мешке, закинул его через плечо.
Над кучей сваленных ветром, прогнивших деревьев стрелой пролетел конь. Трое других появились за спиной Сененского. Януш замер. Прямо напротив, на прекрасном вороном жеребце сидел Понятовский. Сейчас он усмехался, и усмешка эта была воистину дьявольской.
- Придурки! – весело рассмеялся шляхтич. – Подобные штучки мне известны еще со времен московской войны. Ну что, пан Сененский, сам видишь, что обмануть я себя не позволю. Отдай голову!
Януш вытащил саблю из ножен.
- Иди. Сам забери.
Понятовский кивнул. Три его рубаки ринулись на беглецов словно бешенные псы. Жмогус схватил пистоль и выпалил в их сторону, один конь рухнул на землю, придавив своим телом всадника. Шляхтич ударился головой о камень, охнул и потерял сознание. Двое других кинулись к Янушу. Сененский уклонился от удара сверху, закружил своей саблей мельницу над головой, и жеребец первого из противников, испугавшись, встал дыом. Всадник пошатнулся, видя нацеленный в себя ствол бандолета, но в тот же самый миг к нему подскочил Жмогус и рубанул его саблей по руке. Тот заорал от боли, выпустил оружие; но в этот же миг второй из людей Понятовского ударил жмудина клинком в спину. Жмогус застыл, обеими руками схватился за выступившее из груди острие, захрипел, на его губах выступила кровь.
Сененский завыл от ярости. Глаза зашли мглой. Словно вихрь побежал он к всадникам. Понятовский выстрелил куда-то, но Януш уже проскочил под брюхом его коня и нанес удар саблей снизу в бок, с полуоборота, проведя укол под левой подмышкой. Конь заржал, встал дыбом, а потом помчался к деревьям, волоча на стремени неподвижное человеческое тело.
Второй из противников – которого Жмогус ранил в руку – повернулся к Янушу. Он быстро поднял саблю и рубанул шляхтича по лбу, но Сененский уклонился, а потом, когда всадник проскакивал рядом, словно кабан рухнул на спину всадника и одним рывком стащил того с седла. Дергающееся тело прижал к земле и одним быстрым движением вонзил острие сабли в горло.
Сененский поднялся с колен. Он шел, весь окровавленный, с горящими глазами. Понятовский не шевелился. Но, прежде чем Януш приблизился, ударил коня шпорой. Жеребец пошел с места в карьер и пропал среди деревьев. Сененский глядел ему вслед… Стоял и смотрел. Понятовский уходил. Уходил, но мог и вернуться.
Януш осмотрел побоище. Погоди-ка, что-то здесь не сходилось. Жмогус пал, но…
Евка!
Он чуть ли не завыл, увидав, что женщина лежит на земле. Януш припал к ней, приподнял голову и только теперь заметил багровый след от пули на груди, под сердцем… Рядом с ним.
- Евка, - тихо позвал он. – Евка…
- Кровь повсюду, кровь… И ты весь в крови, а голова бац! И о землю… Зачем это я… зачем я уехала из Каменца, - прохрипела женщина, тоненькая струйка крови потекла из уголка рта.
- Евка, - умоляюще прошептал Сененский, - не умирай… Умоляю. Красичин уже рядом… Мы богатые. У нас десять тысяч червонных золотых. На них мы купим деревню, даже две…
- Положи мне камень на груди, - прохрипела Евка, или забей кол, чтобы я уже не встала… За що я тебе, ляха, мылувала, за що67…
- Евка, - прошептал Сененский, но женщина уже закрыла глаза. Его она уже не слышала.
Какое-то время шляхтич сидел в молчании. Потом услышал ржание лошадей со стороны тракта. Это могло значить лишь одно: Понятовский возвращался. Сененский сорвался на ноги и отскочил в сторону деревьев, где исчез среди безлистых ветвей кустов. Он даже остановился, потому что что-то толкало его в бедро. Он осторожно протянул руку к боку и нащупал мешок с головой Лагодовского. Осторожно он достал человеческий остаток, глянул на валяющиеся на поляне трупы, на тело Евки, на мертвого Жмогуса, пронзенного со стороны спины саблей, потом схватил голову за волосы и отбросил назад, в кусты, чтобы люди Понятовского не могл ее найти. Потом повернулся и начал красться между деревьев. Шел он будто пьяный, все кружило перед глазами. Дорогу он нащупывал, словно слепец, и опирался на саблю.
Голова со стуком покатилась по земле, отскочила от древесного ствола и упала в муравейник. Очень скоро муравьи обсели ее, залезли в уши, проникли под веки, в рот и в нос…
Бертран де Кюсси пошатнулся и свалился под стол. Все взглды направились в его сторону. На лицах шляхтичей расцвели усмешки.
- Немчуре уже хватит! – воскликнул Мурашко.
- Нет, дайте-ка ему еще! Наливай…
- Пей, пан-брат! – обратился Борейко к Бертрану и сунул кавалеру в руку кубок с медом.
Француз, покачиваясь, встал и выпил содержимое в один присест. А после того его повело назад, и он сбил со стола кувшин с вином. Красный напиток хлестнул на белые доски пола, разлился широко, но потом впитался в щели.
- А это что? – Сава поднял с лавки дорожную сумку Бертрана, развязал шнурок и вытащил стопку исписанных листов. – Поглядите, чего-то написано…
- Оставь, наверняка это любовные письма. Наш пан Бертран явно к дамочкам женихался. Или же, по обычаю галльскому, к вьюношам. Не читай, Сава, а то еще чего-нибудь вычитаешь смешного, и мил'с'дарь Бертран тебя как поросенка, будто на вертел, насадит. А на его рапире можно и волов зажаривать.
- Его оружие только на то и способно.
- Здоровье пана Бертрана, милостивые судари!
- Здоровье! Здоровье!
Бертран оперся о стол, дрожащей рукой поднял кубок, но уже не попал им в рот. Француз упал головой на стол и захрапел. Тем временем Боруцкий начал очередной рассказ.
рассказ восьмой
ДЕЛИТЬ БУДУТ ТРОЕ
Станислав высунул голову в окно кареты, жестом подозвал придворного. Молодой мужчина с длинными, завязанными сзади головы волосами подогнал коня и быстро приблизился.
- Жан, далеко еще до Тыкоцина?
- Еще три мили68, ваше величество. До заката не успеем.
- Не успеем – трудно было сказать наверняка: то ли этот факт опечалил, то ли обрадовал старика. На его усталом, перепаханном морщинами лице расцвела странная гримаса. Он поглубже втиснулся в атласные подушки трясущейся кареты, заложил руки за шею, откинул голову на них. Да, он устал… Глаза набежали кровью, тело сгорбилось, словно бы под бременем, слишком тяжелым для его плеч. Осторожно коснулся он ладонью инкрустированного золотом сундучка, что стоял сбоку. Ладонь прижал так, словно бы в сундуке находились сокровища всей его жизни, сокровища старого, потерявшего силы человека с прядками седых волос, вылезающими из-под парика. Еще раз пощупал он ладонью ящик, удостоверяясь, все ли все ли в порядке.
Карета снизила скорость и остановилась. Дверцы открылись, два форейтора разложили ступеньки. В средину вновь заглянул Жан.
- Что случилось?
- Мы должны остановиться здесь, мой господин. Ночью теперь страшно ехать. По дорогам полно московской черни. Ограбить могут.
- Я плохо себя чувствую, - пробормотал Станислав. – Что-то душит меня. Воздуха! Воздуха, Жан!
Камердинер тут же заскочил в карету. Вместе с двумя слугами они вынесли старика наружу, посадили на заранее приготовленном стуле. А на дворе собиралось на грозу. Парило и было жарко. Драгуны эскорта спрыгивали с лошадей. Слуги быстро подняли стул и понесли Станислава прямо на крыльцо постоялого двора. Там уже ожидал согнувшийся в поклоне корчмарь.
- Все готово? – спросил Ясек69.
- Полностью, милостивый господин… просим, просим в дом. А сейчас и ужин будет.
Старика осторожно внесли в главное помещение. Оно было большим и темным. Комнату освещали только свечи в железном подсвечнике и горящий в очаге огонь. На дворе сверкнула молния. Зеленоватый отсвет засиял грязных, матовых стеклах окон. Только через какое-то время все услышали удар грома.
Станислав отослал слуг жестом руки. Остался один с Яськом. Слуга огляделся по сторонам. Всех углов просторного помещения он не видел. Желтые огни свечей освещали лишь мрачное лицо пожилого мужчины и столешницу.
- То есть мы находимся… В Литве… - с придыханием произнес тот, - уже тут… Так скоро. Жан! – бросил он придворному, который уже хотел направиться к двери. – Останься. Не хочется мне быть одному. Не сегодня… А то вновь у тебя хлопоты будут… Вечно тебя тянет к девкам и картам…
Придворный поклонился, пряча искривленные губы. – И вечно этот старый пень, - так он называл хозяина только про себя, хотя остальные слуги не опасалась говорить этого Станиславу прямо в глаза, - должен вспоминать о его слабостях…
- Сейчас принесут ужин, милостивый господин.
Снова блеснуло. Отсвет на мгновение прогнал мрак в углах помещения. Ясек вздрогнул, положа ладонь на рукояти шпаги, потому что вдруг в одном из них что-то пошевелилось. Из полумрака появилась высокая фигура и приблизилась, стуча металлическими набойками на каблуках высоких сапог. Ясек уже собрался протереть глаза от удивления, поскольку незнакомец одевался настолько старомодно, настолько не модно, что молодой человек на какой-то миг подумал, что он просто не может быть родом из нынешней эпохи. Но потом впечатление прошло. Это был самый обычный, хотя и старомодный шляхтич. На вид ему должно было быть, как минимум, лет пятьдесят, хотя широкие плечи говорили об огромной, никак не подорванной возрастом силе. На незнакомце был польский костюм – скромный серый жупан, на который был накинут кунтуш, перевязанный слуцким поясом