который забрал его в Буэнос-Айресе, и на своем путаном генуэзском диалекте он
попытался тысячу и один раз объяснить, что целью его поездки была Мендоса, и
рассказал о последствиях асадо***** и выпитого вина.
Единственное, что понял дон Джузеппе из слов чилийских карабинеров, это
вопрос о том, понравилось ли ему аргентинское вино и асадо. Как мог, он ответил,
что да, и этого оказалось достаточно для того, чтобы чилийские полицейские
немедленно потащили его в таверну гарнизона. Там эмигранта ждал следующий
банкет с мясом и вином, с последовавшей за ним пьянкой, проснувшись после
которой он обнаружил, что стал деловым партнером одного сержанта, занятого
разведением индюков и прочей домашней птицы.
Через несколько лет, дон Джузеппе, тано для одних и бачича для других, открыл
свой магазин импортных товаров в квартале Сантьяго, где прошло мое детство.
Он был просто еще одним гражданином этого пролетарского квартала. В своем
толстом блокноте с черной обложкой он записывал долги соседей, покупавших у
него в кредит, среди нас, малышни, он раздавал щедрые ломти колбасы, посвещал
нас в тайны оперы, которая звуча с его грамофонных пластинок, делала
прекрасными наши долгие вечера и время от времени приглашал весь наш
квартал праздновать футбольные победы итальянского Аудакс Спортиво.
Лучший праздник в его магазине состоялся в воскресенье 4 сентября 1970 г. В ту
ночь у нашего квартала было много поводов для веселья – Сальвадор Альенде
победил на президентских выборах; дон Джузеппе после двадцати лет скромных,
неафишируемых отношений, женился на сеньоре Дельфине, и вдобавок ко всему
он взволнованно сообщил нам, что только что получил чилийское гражданство.
В последний раз я видел его в 1994 г. Он был уже стариком. Уже не существовало
ни его магазина, ни нашего квартала – все было проглочено нищетой. Но его
старые грамофонные пластинки продолжали наполнять вечера невозможной
любовью и нестареющими голосами. Мы с ним выпили много стаканов вина, я
еще раз выслушал его историю и мне было больно ответить ему, что да, на его
вопрос о том, что, правда ли, что в Европе плохо относятся к эмигрантам.
* Тано – аргентинское прозвище итальянцев;
** Va bene – хорошо (ит.);
*** Бачича - чилийское прозвище итальянцев;
**** Гаучо – аргентинские пастухи;
***** Асадо – мясо, жареное на решетке.
Прим. перев.
ГАСФИТЕР
Так называют в Чили слесаря, и мастер Корреа был гасфитером, гордившимся
своей профессией. «Все поправимо, кроме смерти» - гласил его этический код,
написанный на старом чемодане с инструментом, и следуя этому принципу, он
обходил улицы Сан-Мигеля, Ла-Систерны и Ла-Гранхи, ремонтируя трубы,
устраняя вызывающие бессонные ночи течи из кранов, и запаивая своим
керосиновым сварочным прибором дыры жизни.
Почти все гасфитеры очень рано покидали свои рабочие кварталы и, втискиваясь
в переполненные автобусы, направлялись в «верхний квартал», в зону богатых, в
другую Чили, чужую и далекую. Там всегда хватало работы и время от времени
какой-нибудь щедрый патрон им доплачивал хорошие чаевые.
Мастер Корреа ненавидел слово «патрон» и поэтому никогда не выходил за
пределы своих кварталов. Он считал, что именно здесь он действительно
необходим, потому что когда, что-то приходит в неисправность в домах богатых,
они просто покупают ему замену, но в отличие от этого, среди его соседей нужно
было продлевать полезную жизнь всех приспособлений и как раз в этом он видел
смысл секретов своей профессии.
Наметаным глазом он проверял текущий кран и на вопрос хозяйки о том, стоит ли
заменить его на новый, отвечал словами восхищения в адрес производителей,
перечислял благородные характеристики металла и совершенство деталей
Баухауза или деко искусства. Потом он с точностью хирурга принимался за
разборку крана и выносил свой обычный приговор: «Все поправимо, кроме
смерти».
Он не пил, потому что считал хороший пульс для своей работы чем-то
совершенно необходимым. Со страстью он просматривал и читал издания по
архитектуре, которые покупал в букинистичеких магазинах и когда открывал для
себя какой-нибудь новый строительный материал, не мог скрыть слез волнения.
Единственной роскошью, которую он себе позволял, были его походы на стадион
в качестве зрителя студенческих олимпиад. Мастер Корреа видел в атлетах
совершенные механизмы, свободные от плесени и любой ржавчины.
Немного больше года назад ему неожиданно стало плохо и врачи обнаружили у
него рак на терминальной стадии. Гасфитер положил свой керосиновый
сварочный аппарат возле самой кровати и часами озабоченно смотрел на него. В
его глазах была тоска, но не столько по поводу неизбежности собственной
смерти, сколько в связи с той беззащитностью, которая ожидала краны, трубы и
прочие элементы, зависевшие от его рук.
Он должен был с этим что-то сделать и сделал. Собрав последние силы, он собрал
своих клиенток, которых считал самыми близкими, и объяснил им, что мир не
может остаться на милость ржавчины и плесени, и поделился с ними всеми
секретами своей профессии.
Несколько дней назад, в Сантьяго, его дочь Дорис рассказала мне об этом
слесарном университете, как инструменты переходили из рук в руки, тем
временем как ученицы, словно в древних ритуалах посвящения, повторяли
технические термины. На похороны мастера Корреа пришло много народа, но
среди родни и соседей особенно выделялся батальон женщин-гасфитеров.
Меня никогда не волновало и не волнует, что происходит в богатых кварталах, но
мне небезразлична судьба моего квартала Сан-Мигель, Ла-Систерна и Ла-Гранха.
И чувствую облегчение от того что знаю, что последовательницы мастера Корреа,
с инструментом за плечом, обходят его улицы, входят в его дома и добиваются
того, чтобы вода текла свободной и чистой, безо всяких примесей, как большая
братская правда бедных, та, которая никогда не ржавеет.
ПОТЕРЯННЫЙ ОСТРОВ
Он называется Малы Лосины и с самолета выглядит как охровое пятно в
Адриатическом море, возле побережья страны, которая когда-то называлась
Югославией. Однажды, попав туда без особых планов и сроков, в старом доме в
Артаторе я начал писать текст, который стал моим первым романом.
Повсюду цвели сливы, олеандры и люди. Процветала, например, Ольга,
красавица-хорватка, сочетавшая свои обязанности по содержанию пансиона с
любовью к хриплому голосу Камарона де ла Исла. Процветал Стан, словенец,
который каждый вечер разжигал мангал, открывал несколько бутылок сливовицы
и приглашал соседей и прохожих насладиться гостеприимством своей террасы.
Процветали Гойко, черногорец, поставлявший рыбу и кальмаров к праздничному
столу, и Владо – македонец – певец непонятных, но оттого не менее прекрасных
арий. Рассказывая свои бесконечные истории, процветал Левингер, боснийский
аптекарь, еврей, бывший санитар антифашистского партизанского отряда. Иногда
Панто, серб, которого когда-то выгнали из флота, брал в руки аккордеон, все мы
пели, и за второй бутылкой сливовицы мы братались нежностью
уменьшительных: Ольгица, Станица, Гойкица, Владица, Пантица. Мы понимали
друг друга благодаря нашему вавилонскому винегрету из итальянского,
немецкого, испанского, французского и сербо-хорватского.
- Главное, это что мы понимаем друг друга, - говорили мне. И повторяли: -
В Югославии мы все друг друга понимаем.
Тшибили, салуд, прозит, салуте, санти.
В течении многих лет Малы Лосины был моим тайным раем, был пока не
произошло что-то непоправимое, пока не возникло какое-то странное
предчуствие, чего никто из моих друзей не смог мне объяснить, но это особенно
замечалось в перемене настроения или молчании, когда речь заходила об истории
страны.
Когда дикость сербского национализма вытащила из музеев обмундирование
«четника» и дикость национализма хорватского облачилась в «усташа», остров не
остался в стороне от конфликта.
Ольга закрыла двери своего сердца для фламенко и двери своего пансиона для
всех, кто не хорват. Один из наступивших дней застал Панто марширующим в
одиночку по улицам Арататоре, неся с собой сербский флаг и старую ненависть,
смешанную с алкоголем. Веселый полуграмотный парень, еще недавно игравший
на аккордеоне, повторял теперь бредовые речи, присущие всем на свете
националистам и в которых особенно нападал на еврея Левингера, обвиняя его в
том что тот – босниец, и поэтому является исламским фундаменталистом. Стан
уехал в Любляну и от его красивого дома остались только фотографии,
изувеченные ножницами отчаяния. Гойко и Владо тоже покинули остров,
запуганные Панто, который пытался заставить их составить ему кампанию в его
грустном параде во имя великой Сербии и Ольгой, увидевшей в них
православную угрозу для своей великой католической Хорватии.
Левингер перед самой сербской осадой переехал в Сараево. Оттуда он написал
мне исполненное боли письмо: «нам не хватило по крайней мере двух поколений,
чтобы освободиться от рака национализма, единственным симптомом которого
является ненависть».
Каждый раз, когда я вижу на карте пятнышко Малы Лосины, я знаю, что остров
остался там, в Адриатическом море, но я знаю еще, что потерял его навсегда. Что
случилось? Я знаком с историей Балканов, но не могу понять современной
проблемы, и я уверен, что большинство сербов, хорватов, черногорцев, косоваров,