И вот так, генерал, все события страшной кровавой бойни быстро стерлись в
нашей памяти благодаря усердию и хитроумию официальных историков, а также
нотариусов в длинных сюртуках, которые ловко уничтожили все записи в
церковно-приходских книгах: да опомнись, женщина, какого хрена ты мне плетешь
о своем покойнике, ведь он никогда не рождался! А стало быть, с чего бы ему
помирать, возьми в толк, женщина, все это наговоры и сплетни предателей
родины, чтоб их разорвало, чего только не придумают, сволочи. А сам, мой
генерал, было наплевать на казармы, забитые трупами в ожидании адского
поезда. Вам было наплевать на проклятья вдов, которые похоронили своих
мужчин с парой ног, украденных у других трупов (эти ноги, возможно, и
пригодились бы их мужьям, чтобы сплясать на карнавале, но они стучали по полу,
наводя ужас в безлунные ночи), или с синим глазом моряка, который очень бы
даже подошел к их лицу, но не переставал моргать, вспоминая своего хозяина.
Время скатывалось в прошлое, мой генерал. И мы вас видели несколько раз в
вагоне поезда, который летел мимо банановых плантаций. А позднее нам
сказали, что вы находитесь на севере и вооружаете живущих в горах партизанок,
что гражданские, эти бандиты из бандитов, взяли и вытолкали вас из
правительственного дворца. Потом они явились к нам с вашим знаменитым
портретом, где на вас президентская лента через плечо, а на следующей неделе
полицейские поснимали все ваши портреты с государственных учреждений да
еще сокрушались, что бумага такая плотная — никак задницу не подтереть. И вот
— нате вам, вчера вы заявились сюда собственной персоной, без всяких знаков и
отличий вашей сиятельной власти былых времен, явились, провонявший мочой и
ослиным потом.
В этот час, генерал, ваш поезд уже проезжает через болота. Уже заметно, что
народ просыпается после сиесты. Я-то не сплю, генерал. Я уже стар, как и вы, и
берегу сон для беспробудной ночи смерти. Вот почему мне поручили быть с вами
и занимать вас разговорами. Мне еще велели смотреть в оба, и даже очень. И вот
я перед вами, все говорю и говорю, а вы делаете вид, что не слушаете меня и
лишь смотрите на кусок жестяной полоски с названием улицы. А я могу и дальше
говорить. Мое дело – занимать вас разговором, пока не прибудет поезд; но вы,
мой генерал, ведите себя тихо, ведь у меня на случай ружье на изготовку, и если
вы вдруг взбрыкнете, я, мой генерал, при всем моем почтении к вам, спущу курок.
Осталось-то всего ничего. Сами увидите, через несколько минут поезд
остановится, и когда из вагонов выйдут чиновники с государственными бумагами,
они нам скажут, остаетесь ли вы у нас по-прежнему национальным героем или
совсем наоборот: объявят, что вы — последняя сволочь.
Переводы Эллы Брагинской
ИСТОРИЯ НЕМОЙ ЛЮБВИ
(Из цикла “Невстречи в любви”)
Мне не нужна тишина,
ведь уже не о ком думать.
Атауальпа Юпанки
С Мабель меня познакомила новая мода; я, правда, не большой ее приверженец,
но иногда все-таки хочется одеваться прилично и носить брюки более широкие
или более узкие, как она того требует. Но дело не в моде, а в Мабель, о которой я
хочу рассказать, хотя ее образ удаляется от меня все дальше и дальше,
превращаясь в расплывчатое и грустное воспоминание.
Она была младшей из трех сестер, немых от рождения, которые владели
маленьким ателье в одном из небогатых районов Сантьяго. Оно же служило им и
жильем. Тяжелая темная штора отделяла гостиную от мастерской, куда заходили
клиенты, и, когда я впервые переступил их порог, мне показалось, что я очутился
в каком-то ином мире, населенном карликовыми пальмами и папоротниками, в
уютной атмосфере покоя и умиротворенности.
Мабель и ее сестры зарабатывали на жизнь шитьем, в основном перешивая
галстуки и шляпы. За несколько минут своими чудесными руками они превращали
пестрый широченный галстук в изящную красивую вещь, которая подошла бы и к
вечернему итальянскому костюму. Кроме того, они показывали совершенно
бесплатно клиенту, чаще всего толстому и потному, как красиво (а не
треугольным, уже немодным, узлом) завязать галстук, чтобы он был похож на
галстук наследника английского престола. Иногда к ним заходил человек в
широкополой шляпе, а через несколько минут он получал тирольскую шляпку,
которую охотно надел бы сам австрийский канцлер.
Понимать сестер, особенно Мабель, было очень легко: они умели говорить
губами, слышали же довольно хорошо, а если клиент четко произносил слова,
могли читать их по его артикуляции.
Мне понравился их сразу, и я начал носить им мои галстуки. У двух старших
сестер были очень энергичные жесты, характерные для немых. Мабель, наоборот,
была спокойной, неторопливой, и все, что она произносила губами, читалось в
выразительном блеске ее глаз. Чем-то она притягивала меня к себе. Нет, о любви
речь не шла, по крайней мере вначале. Мне просто приятно было сознавать, что
Мабель принадлежит к тому молчаливому миру, где для меня тоже есть место.
Она казалась мне волшебной феей, которая появлялась из-за тяжелой темной
занавески, когда я заходил в помещение для клиентов, и я сразу чувствовал, что
жизнь имеет какой-то смысл. Не знаю, как это объяснить — я ощущал себя там в
безопасности.
Когда все мои галстуки были уже перешиты, я начал покупать их в магазинах
старых вещей. На этих невероятных экземплярах, которые вышли из моды
раньше, чем я родился, красовались деревенские пейзажи с коровами, памятники
национальным героям, звезды спорта, портреты певцов. На меня смотрели, как на
сумасшедшего, и старались всучить весь товар, что годами валялся в витринах.
Мабель очень быстро разгадала мои трюки. Ни у одного мужчины не могло быть
такого количества галстуков, да еще таких экстравагантных. Однажды вечером
глазами, губами и жестами она сказала мне, что не нужно разоряться, покупая
старые галстуки, а если мне приятно приходить к ним, то она будет этому очень
рада.
Жизнь моя совсем переменилась. Я перестал играть в биллиард, перестал пить
пиво с приятелями. Каждый вечер после работы, делая большой крюк, чтобы не
встретить своих дружков, я направлялся к дому немых сестер. Мы пили чай с
печеньем и разговаривали обо всем на свете, после чая включали радио и молча
слушали музыку и песни знаменитой тогда певицы Мабель Фернандес. Потом
выпивали немного вина и включали популярную передачу “Третье ухо”, которая
рассказывала много всякой интересной всячины.
У сестер стоял большой радиоприемник, к которому Пепе, местный электрик,
подключил три пары наушников с очень короткими проводами, так что женщины
вынуждены были склонять головы к самому радиоприемнику. Было забавно
смотреть, как они стискивали руки, когда преступнику удавалось настичь свою
жертву, и облегченно вздыхали, когда главный герой спасал девушку.
Истории гангстеров в Чикаго, сухой закон на западе Соединенных Штатов,
разнообразнейшие версии “Ромео и Джульетты”, подвиги Геракла, а с
наступлением Рождества обязательные рассказы о жизни и смерти Иисуса — все
это слушали сестры.
Очень скоро я стал их постоянным вечерним посетителем, и после короткой
дискуссии, затеянной мною, они согласились на то, чтобы я приносил хотя бы
вино к ужину, а в воскресенье — торт.
Так прошло несколько месяцев. Однажды, прослушав очередной рассказ из
“Историй зловещего доктора Мортиса”, Мабель проводила меня до дверей. Там
мы немного постояли, глядя, как проезжают редкие машины. Я курил, а она
тянула лимонад. Неожиданно, уже попрощавшись, она сказала, что хотела бы
поговорить со мной наедине, и предложила встретиться завтра в полдень возле
магазина “Немецкое белье”, куда она ходила покупать материалы для шитья. Так
мы и договорились.
Я шел на эту встречу, как на тайную нелегальную сходку. Я боялся столкнуться с
кем-нибудь из старых друзей, представляя себе, о чем они будут потом говорить
во время игры в биллиард. Поэтому я повел ее в кафе подальше от центра
города. Мы заказали кофе с молоком, и я сказал, что готов ее слушать.
Она придвинула ко мне стул и молча начала говорить. Я прекрасно понимал ее.
Она сказала, что очень уважает меня как друга. Ведь мы друзья? Сказала, что
знает, какая она некрасивая, правда не такая уж некрасивая, как некоторые
женщины, которых она видит на улице, но она слишком худая, не умеет ходить
так, как это нравится мужчинам, и знает, что я отношусь к ней не как к женщине, а
как к другу. Потом, помолчав немного, добавила, что я первый друг в ее жизни.
Я взял ее руки в свои и вдруг почувствовал, что удивленные взгляды официантов
мне абсолютно безразличны. Мабель впервые сидела в кафе не с сестрами, а с
чужим человеком и чувствовала себя счастливой. Она доверяла мне — эти слова
она повторила несколько раз. Постоянно сидеть дома и шить, выходя только в
магазин за материалами для работы, — вот из чего состояла ее жизнь. Иногда
она позволяла себе полакомиться мороженым да еще раз в месяц ходила платить
за электричество. Ей уже тридцать пять, а кроме того, о чем она мне рассказала, у
нее в жизни больше ничего не было.
— Подожди, ты что, никогда не ходила в школу?
— Нет. Для родителей большой трагедией была немота всех трех дочерей, и они
держали нас дома, даже прятали от соседей. Посылать в обычную школу боялись,
ведь дети жестокие — будут обижать нас, а специальная школа была далеко, да и