— «Солнце на востоке» и «Возьми последнего».
Из её глаз полился новый, и, на сей раз ещё более бурный поток слез.
— Лоуренс, — зарыдала она в трубку, — знаешь, почему он предложил мне эту роль? Оказывается, он видел меня в двух спектаклях. В тех двух, которые принесли тебе славу. Ему понравилось, как я играла шестидесятилетнюю стерву в «Солнце на востоке» и проклятую богом и людьми наседку, опекающую ирландских хулиганов в «Возьми последнего». Ты погубил меня Лоуренс. Ты меня погубил.
Филип выскользнул из своей ниши у стены, подошел к окну и посмотрел вниз. Двенадцать этажей, машинально подумал он.
— Все видели меня в этих ролях! Буквально все! И теперь, когда появляется пьеса, в которой присутствует старая карга, эти все в один голос твердят: «Пригласите Адель Герри». Я — женщина в полном расцвете сил. Я должна выступать на сцене как Кандида, Гедда или Жанна. Но вместо этого я оказываюсь первой кандидаткой на роль престарелой матери главного героя! Или содержательницей пансионатов в первых детских творческих упражнениях!
Бросив взгляд вниз на Мэдисон авеню, Филип непроизвольно отшатнулся от окна.
— И кто это все сделал? — в глубоком голосе мисс Герри теперь звучали трагические ноты. — Кто сделал это? Кто умолял, убеждал, соблазнял, вынуждал меня согласиться на роли в этих жалких пьесках? Ты, Лоуренс Уилкс! Лоуренс Уилкс может гордиться тем, что погубил блестящую карьеру великой актрисы. Великий Лоуренс Уилкс, обманом заманивший меня на роль престарелой матери, в то время когда мне было всего тридцать пять лет!
По мере того, как известный всему миру глубокий голос звучал трагичнее и трагичнее, плечи Филипа поникали все ниже и ниже.
— И ты ещё смеешь спрашивать… — несмотря на то, что она стояла у телефона, движение её рук и плеч были полны иронии. — Ты смеешь спрашивать, почему я отказываюсь выходить за тебя замуж. Ты посылаешь мне цветы, книги, билеты в театры. Пишешь письма, в которых утверждаешь, что тебе безразлично, встречаюсь ли я с другими мужчинами или нет. Так знай, отныне и до конца дней я стану встречаться со всем гарнизоном Губернаторского острова[8]! Каждый вечер я буду ужинать в ресторане с другим мужчиной, сидя за соседним с тобой столиком. Я ненавижу тебя Ларри, я тебя ненавижу…
Рыдания, наконец, доконали мисс Герри. Небрежно бросив трубку, она медленно пробрела через комнату и с гримасой боли опустилась в глубокое кресло. Чумазая, растрепанная и с мокрым от слез лицом, она всем своим видом напоминала огорченного донельзя ребенка.
Филип глубоко вздохнул, повернулся и сказал хрипло:
— Я глубоко сожалею.
Вы ни в чем не виноваты, — произнесла она, сопровождая слова усталым взмахом руки. — Я терплю вот уже три года. Вы же — всего лишь олицетворение обстоятельств.
— Благодарю вас, — испытывая облегчение, сказал Филип.
Вы только представьте себе, — простонала мисс Герри, казавшаяся в своем глубоком кресле несчастной девочкой. — Я ещё так молода, а мне теперь никогда не удастся получить интересную роль. Никогда. Никогда. Только старые мамаши. Вот до чего довел меня этот негодяй! Постарайтесь не иметь никаких дел с этим человеком. Он маниакальный эгоист, и готов распять собственную мать ради заключительной сцены второго акта. — Она вытерла глаза, окончательно размазав всю косметику и добавила со зловещим смехом: И он ещё хочет, чтобы я вышла за него замуж.
— Я глубоко сожалею, — повторил Филип. Не сумев найти другие слова, он снова стал ощущать себя деревенщиной. Подручным со скотного двора. — Я очень и очень сожалею.
— Он говорит, что вы можете зайти и взять рукопись, — сказала мисс Герри. — Ларри живет на противоположной стороне улицы в здании, именуемом «Чатам-хауз». Позвоните ему снизу от портье, и он спустится к вам с пьесой.
— Благодарю вас, мисс Герри, — промямлил Филип.
— Подойдите ко мне, — произнесла она. Слез в её глазах уже не было.
Филип медленно приблизился к актрисе, и та, прижав голову драматурга к своей груди, поцеловала его в лоб.
Затем, взяв его двумя руками за уши, мисс Герри сказала:
— Вы — славный, чистый и глупый мальчишка, — сказала она. — Я рада, что в театре появляется новая поросль. А теперь идите.
Филип, доковылял до дверей и оглянулся. Он хотел сказать мисс Герри что-нибудь приятное, но, увидев, как она уныло сидит в кресле, уставив взгляд в пол, увидев её покрытое черными подтеками, огорченное лицо, со следами прожитых лет, передумал. Он тихо открыл дверь и так же тихо закрыл, выйдя в коридор.
Переходя улицу, Филип полной грудью вдыхал прохладный воздух и, войдя в вестибюль, сразу же позвонил Лоуренсу Уилксу. Он узнал Уилкса сразу, едва тот с манускриптом «Обители страданий» под мышкой успел выйти из кабины лифта. Уилкс был одет дорого и со вкусом, его очередная постановка снова оказалось хитом сезона, и он, судя по всему, недавно побывал у парикмахера. Несмотря на это, лицо его казалось измученным и безрадостным. Такие лица, судя по кинохронике, бывают у людей, сумевших укрыться от вражеских бомб, но не верящих, что им удастся сделать это в следующий раз.
— Мистер Уилкс, — негромко позвал Филип.
Уилкс посмотрел не Филипа, улыбнулся и, видимо, прощая его, сказал, забавно склонив голову на бок:
— Молодой человек, поскольку вы имеете дело с театром, вам надо на всю жизнь запомнить одну истину. Никогда не говорите актрисе, какой, по вашему мнению, тип, ей следует играть.
С этими словами он вручил Филипу манускрипт «Обители страданий», повернулся и направился назад к лифту. Филип, дождавшись, как за спиной измученного человека в великолепно сшитом костюме закрылась дверь кабины, выскочил на улицу и побежал через проезжую часть на противоположную сторону, где располагалась Театральная гильдия.
Причуды любви
— Уйду в монастырь, — заявила Кэтрин, покрепче прижимая учебники к телу. — Оставлю мирскую жизнь.
Они шли по улице в направлении дома Харольда.
— Ты этого не сделаешь, — сказал Харольд, тревожно глядя на неё сквозь стекла очков. — Твои тебе этого не позволят.
— А вот и позволят, — ответила Кэтрин. Она шагала, напряженно глядя прямо перед собой и мечтая о том, чтобы до дома Харольда идти надо было бы не менее десятка кварталов. — Я католичка и могу поступить в монастырь.
— В этом нет никакой нужды, — сказал Харольд.
— Как ты думаешь, я красивая? Учти, комплименты мне не нужны. Я желаю услышать правду.
— Я думаю, что красивая, — сказал Харольд. — Думаю, что ты, почти что самая красивая девочка в школе.
— Так все говорят, — согласилась Кэтрин. Её несколько беспокоили слова «почти что», но своего беспокойства она ничем не выдала. — Я, конечно, так не думаю, но все остальные уверяют, что это — правда. Похоже, что ты тоже с этим не согласен.
— Согласен, — торопливо заявил Харольд. — И даже очень.
— По тому, как ты себя ведешь, этого не скажешь, — заметила Кэтрин.
— По поведению людей иногда бывает трудно сказать что-то определенное, — ответил Харольд.
— Я тебя люблю, — ледяным тоном произнесла Кэтрин.
Харольд снял очки и нервно протер линзы носовым платком.
— А как же Чарли Линч? — спросил он, обрабатывая стекла и не глядя на Кэтрин. — Все знают, что ты и Чарли Линч…
— А я тебе даже вовсе не нравлюсь, — продолжала Кэтрин, с каменным выражением лица.
— Нравишься. И даже очень. Но Чарли Линч…
— С ним покончено! — бросила Кэтрин настолько резко, что у неё клацнули зубы. — Я сыта им по горло.
— Но он же классный парень, — сказал Харольд, водружая очки на место. — Ведь он — капитан бейсбольной команды. Президент клуба восьмиклассников и…
— Он меня не интересует, — ответила Кэтрин и добавила, — с некоторых пор.
Они продолжили путь молча. По мере приближения к дому, Харольд слега ускорял шаги.
— У меня есть два билета в кино на вечерний сеанс, — сказала Кэтрин.
— Спасибо, — ответил Харольд, — но мне надо готовить уроки.
— В субботу вечером Элеанор Гринберг устраивает вечеринку, — сказала Кэтрин, слегка замедляя шаги, по мере приближения к дому Харольда. — Я могу привести с собой кого хочу. Тебя это интересует?
— Бабушка… — произнес Харольд. — В субботу мы едем к бабушке. Она живет в Пенсильвании, в Дойлстауне. У неё семь коров. Я живу там летом. Я знаю, как надо их доить, а они…
— Тогда в четверг вечером, — торопливо сказала Кэтрин. — Папа и мама по четвергам уходят играть в бридж и возвращаются не раньше час ночи. В доме остаются лишь я да малышка, которая спит в своей комнате. Одним словом, я бываю одна. Ты не хочешь составить мне компанию?
Харольд с несчастным видом сглотнул, чувствуя, как краска смущения выползает из-под воротника, разливается по щекам и забирается под очки. Он громко закашлял на тот случай, если Кэтрин заметила его смущение. Пусть думает, что лицо злилось краской от приступа кашля.
— Может быть, тебя поколотить по спине? — с надеждой спросила Кэтрин.
— Спасибо, не надо, — ответил Харольд. Приступ кашля как рукой сняло.
— Ну как, ты не хочешь прийти ко мне в четверг вечером?
— Мне очень хотелось бы, — ответил Харольд, — но мама все ещё не позволяет мне уходить по вечерам из дома. Говорит, что вот когда мне исполнится пятнадцать…
— А в среду я видела тебя в библиотеке в восемь часов вечера, заметно помрачнев, сказала Кэтрин.
— Библиотека — совсем другое дело, — устало ответил Харольд. — Для неё мама делает исключение.
— Но ты же можешь сказать ей, что идешь в библиотеку. Что тебе мешает?
— Каждый раз, когда я вру, — с безнадежным вздохом произнес Харольд, она об этом как-то догадывается. В любом случае, маме врать нехорошо.
Губки Кэтрин скривились в насмешливом удивлении.
— Мне просто смешно, — сказала она.
У входа в большой многоквартирный дом, где жил Харольд, они остановились.
— Во второй половине дня, большую часть времени в нашем доме не бывает никого кроме меня, — сказала Кэтрин. — По пути из школы, проходя под моим окном, ты можешь свистнуть, — моя комната выходит на улицу. Я открою окно и подам тебе сигнал. Тоже свистну.