– Понимаю, внучок, конечно. Но ты не бойся ее так. Позови играть с собой. Хорошо?
– Деда, я такой дурацкий, – Сенька хлопнул по лбу ладошкой. – Мне же мама ботинки новые купила. А там красные шнурочки.
– А ты их так и не научился завязывать… – с легкой укоризной проговорил я.
– Вот не надо, деда! И так стыдно. – Сенька насупился. – У меня не получалось завязать, а она помогла. Представляешь? Сама подошла и помогла. Но не завязала, нет. А то я бы себя совсем маленьким почувствовал. Она научила.
– И у тебя хорошо получается? А ну, быстро показывай!
Сенька соскользнул с коленей и помчался в коридор. Вернулся с грязным ботинком, поставил мне на брюки и стал показывать. Не выходило.
– Сенюш, ты бы на ножку обул, так привычнее было бы.
Внук тут же бухнулся на пол, натянул ботинок и стал завязывать. Не две петельки сразу брал, а одну, длинную, а потом ею другую обвязывал.
– Вот деда, смотри, какие шнурочки красивые! – лицо Сенькино светилось от счастья.
Я улыбался ему, потрепал по гнезду курчавых волос, а в груди что-то кольнуло. Вроде бы, приятно так, но тоскливо-тоскливо.
Давно уж Сеньку забрали, а я все сидел, уставившись в окно. Шнурочки… Зося. Только один раз в жизни видел, когда так шнурки завязывали. И завязывала их моя Зося.
Я раздраженно хмыкнул. Больше тридцати лет уж не моя. Не часто ее вспоминал, но вспоминал. Мы жили по соседству. Деревенька у нас небольшая была, детей немного рождалось. Одногодками только мы с Зосей и оказались. Вспомнилось мне яркое солнце, горящее в ее тонких русых волосах, ее вечно грязные пятки, мелькавшие то тут, то там. Не любила Зося в детстве обуви, везде босиком моталась. Помню, бежишь за ней через все поле, а словно и ног у тебя нет. Как будто бы по воздуху несешься. Сейчас все не так, сейчас каждый шаг тяжелым кажется, основательным. А тогда носились так, что никому не догнать было. Травинку за ухо себе засунет, и кричит, что она индеец.
Моя Зося. Я улыбнулся. Тепло разливалось в груди. Почти как огромные лужи в дорожных выбоинах. Ох, и широкими они были. А местами и глубокими, нам, шестилеткам, по пояс. Но Зоську это не пугало: она прыгала в них, и меня с ног до головы окатывало водой. А потом и я ее догонял. Помню, как мягкая грязь скользила, просачивалась между пальцами ног, волосы прилипали ко лбу, мешая видеть. Но дождь нисколечко нас не огорчал, а делал только счастливее.
Зоську мама моя не взлюбила страшно, за то, что та такой егозой была. А я любил. Так же, страшно, до жути сильно. Помню, как свалился с воспалением легких после одной из таких прогулок под дождем. И волновался только, что Зоська подумает, будто я такой слабый, взял и заболел. Но тяжело мне совсем стало, отвезли меня в город большой, в больницу. Сказали, что лечить будут. В палату с мамой заходим, а там на кровати Зоська сидит вся в соплях и смеется. Ее в другой город хотели везти, там у нее дедушка с бабушкой жили, а там из-за карантина места закончились. Пришлось возвращаться в нашу, в деревенскую. Все палаты забиты были, но ее положили в маленькую, на два места. С еще одной девочкой. А девочку почему-то домой забрали, а вместо нее меня положили. Родители смеялись тогда так, говорили, что не разлучить нас. Судьба, значит.
Помню, как поцеловал впервые Зосю. Возле ее дома, под березой. Краснели оба. Зоська все в руках платочек голубой вертела. А я все не мог решиться. Чувствовал, что еще немного и сознание потеряю. Зубами, в общем, стукнулись, а потом смеялись так, что родители из дома вышли поглядеть, что же там такое. И тогда я ей колечко подарил. Бабушкино, тонкое совсем, с маленькими голубым камешком. На память как бы, но как будто бы всерьез. Я тогда чуть не ляпнул, что жениться на ней хочу. Нам только по пятнадцать исполнилось, не до женитьбы было.
Я был еще совсем оболтусом, а Зося – зрелой девушкой. Не угловатой непоседливой девчонкой, а высокой, стройной такой, тонкой. Перестала часто на улице гулять, к экзаменам готовилась. Мне тогда казалось, что школа не кончится никогда, что Зося всегда будет рядом, мама и папа всегда будут здоровы. А оно по-другому вышло. Отец у меня фронтовиком был, мальчишкой на фронт ушел, ранений много перенс. Да и помер он, когда мне шестнадцать исполнилось. Я работу нашел, а Зося поступать уехала. Злился я на нее, ругался. Мол, зачем тебе город какой-то, со мной оставайся. А Зоська плакала, но уезжала каждый раз. Далеко уезжала, потом и письма писать перестала. Ни с того, ни с сего. Я переживал так, чуть не помер. А тут мама со Светой познакомила. Женился, дочка родилась. И все это за год. Зося даже не появилась. Так я и не узнал, что с ней приключилось.
Удивительно, как мелочь, случайность, способна разбередить душу. Подумаешь, шнурочки… Я даже не думал, что помню все это. Засыпал я, а мне все виделся маленький голубой платочек, с розовым цветочком в уголке, который беспокойно мялся тонкими девчачьими пальцами. Зосиными пальцами.
Нинка, как обычно, стояла в дверях, даже не расстегиваясь. Совсем на меня не похожа. А вот Арсений точь-в-точь я.
– Пап, сегодня Сеньку сразу после садика к тебе привезу, ладно? А то у нас с Вадиком ужин с клиентами.
Я кивнул, шагнул к ней, но как-то неловко вышло. Дочка отстранилась, может бессознательно, но отстранилась. Я кивнул еще раз и ушел в комнату.
– Пап, подожди!
Я сначала обрадовался, думал, что обнять спешит, а она все так же в дверях стоит.
– Пап, мы в бабушкиной квартире вещи разбирали, а там целая стопка твоих писем. Тебе привезти?
– Каких таких писем, Ириш?
– Да я не помню, но все старые. Тебе адресованы. От Зои Ивановской, кажется.
– От Зоси, может? – тихо спросил я, а сердце ухнуло в пятки.
Значит, писала? А мамка спрятала? Все Зосины письма, которые я получил, у меня хранятся. Ни одного не пропало.
Что ж за наваждение-то такое. Повсюду Зося.
– Да может и от Зоси. – Нина не придала этому значения, – Ладно пап, до вечера.
Смотрел на часы, а там уже шесть. Нины все нет, на улице все темнее и темнее. Садик-то от меня недалеко совсем. Может, в пробку стали? Я сидел и беспокойно грыз ремешок часов дедовых. Всегда так делал, когда волновался. Встал я, собрался, да и пошел к садику. Ну, если разминемся, так ничего страшного. У Нины ключи от квартиры есть, дома меня подождут.
Зашел в садик, никогда там не бывал. С трудом доказал, что я Сенькин дед. Поднялся в группу, а там мой оболтус сидит, куртку натягивает, да и с девчушкой болтает.
– Сейчас бабуля тебе покажет еще раз, как правильно! А то ты совсем разучился, Сенечка!
Перед девчушкой на коленях, ко мне спиной, сидела седовласая женщина. Она аккуратно подхватила тонкими пальцами красные шнурочки на ботинках Сени. А на мизинчике у нее колечко мелькнуло. С маленьким голубым камешком. Я к стене отшатнулся, лицо руками закрыл да и затрясся. Расплакался.
Сенька подскочил с испугу, за ноги меня обнял.
– Деда, ты чего, деда?
Я отнял руки от лица. Женщина встала, удивленно глядя на меня. Глаза голубые, а в них все тот же огонь. Светлый огонь, огонь самой жизни. Она побледнела и присела на детский стульчик. Такая же тонкая и изящная. Такая же моя. Я это сразу почувствовал.
– Бабуля? – девчушка принялась ее обнимать. Они с Сенькой удивленно переглянулись.
– Леня, – ни о чем не спрашивая, проговорила она.
– Зося, – произнес я имя, которое не произносил вслух больше тридцати лет. И будто бы мигом растаяло это время. Она стоит передо мной на вокзале. Ей шестнадцать, тонкую шею обнимает теплый шарфик, распущенные волосы треплет ветер, а в глазах стоят слезы.
Я подошел к ней и встал на колени. На голову опустилась мягкая рука. Я притянул ее к губам.
– Ты все так же грызешь часы, – нервно усмехнувшись, сказала она.
И мы тут расхохотались. Тяжело, надрывисто, со слезами. Но мы смеялись, пытаясь осознать, что судьба штука беспощадная. И сорок лет ей не помеха.
– Мам, спасибо, решила зайти за Лизаветой, я не успевал!
– Папа! Я в такую пробку стала…
В коридорчик вошла Нина и долговязый мужчина. А мы все сидели. Моя голова на коленях у Зоси, а она гладит меня по седеющим курчавым волосам.
– Мама, тише ты! – Сенька подался вперед.
– Да папуля, не кричите! – Лизавета шагнула к Сеньке и сжала его руку.
– А что тут происходит? – послышался Нинкин голос.
– Я, конечно, еще маленький, – озадаченно сказал Сеня, – Но, кажется…
– Да не кажется тебе, Сенечка! – перебила его Лизавета, – Мне бабушка об этом рассказывала! Любовь это, Сенька! Настоящая!
Она несет над собою тучи
Она несет над собою тучи. Июньский день искрится солнцем, воздух пахнет мороженым и улыбками, а она несет над собою тучи. Черный плащ ее плотно запахнут, густые брови сдвинуты. Виолончель перекликается с электроскрипкой в наушниках, тяжелые ботинки топчут мостовую.
Друзья говорят, что она, может быть, хотела бы улыбаться, но с детства так и не научилась. Мама объясняет соседям, что ее дочь не хмурая – она просто слишком серьезная. Но соседи не верят. Когда она проходит мимо, грозовые тучи отбрасывают на них тень.
Коллеги по работе просто смирились с тем, что она не ездит на шашлыки, не посещает корпоративы, и редко, крайне редко, заговаривает с кем-то без острой на то необходимости.
Племянник, усвоивший порядка десяти слов, так и зовет ее Туча – не в силах поверить, что у тети, от которой тянет холодом и влагой, может быть другое имя.
Так и живет она в теплом краю, прячась от солнца и надоедливых улыбок, даже не пытаясь объяснить, что ей нравятся тучи над ее головой. Она хмурится, видя радость, и ищет спасительное укрытие в густой печали.
Однажды утром она проснется, выпьет черный кофе и накрасит ресницы синей тушью, даже не подозревая, как сильно изменится ее жизнь всего через пару часов.
Он ворвется в офис, принеся с собой свежий ветер и солнце. Он поставит на столы ужасно сладкий капучино с омерзительными сиропами и целое утро будет говорить о море. Она не услышит. Будет пялиться в монитор и не вставать с кресла несколько часов кряду, чтобы он ее не заметил. Но он заметит. Подойдет ближе и, увидев тучи над ее головой, поставит перед собой задачу их рассеять. Он будет неловко смеяться, задавать глупые вопросы и, не получив на них ответов, уйдет домой воодушевленный и счастливый, как никогда.