И вот, не меньше чем через год, поехали мы с мамой и бабушкой в село, в гости. Посидели немножко, да после обеда домой собрались. Автобус ходил редко, да и не всегда по расписанию, поэтому приходилось сидеть на остановке чуть ли не с час, пытаясь его поймать.
День тогда выдался очень жаркий, асфальт плавился, голова кружилась, и я закрыла глаза, прислонившись затылком к горячей мозаике, которой были выложены стены остановки. Вдруг я услышала лай. Даже не лай, а поскуливание, отрывистое рычание, фырканье. Маня без дела никогда не лаяла.
Я кинулась к дому через дорогу, крича на ходу, что там наша собака. Бабуля препиралась сначала, не верила, но, наконец, сдалась, и мы пошли смотреть, ошиблась я или нет. Малышка, увидев нас, закружилась на месте, завизжала, все так же семеня смешными лапками. Не помню как, но бабуля объяснила тем людям, что мол, собака наша, мы забираем ее и увозим.
На новом месте Малышка освоилась быстро. У нее появилась красивая будка, а рядом с будкой росли цветы.
Маня пару раз отрывалась, убегала, возвращалась домой абсолютно счастливая и бессовестно беременная. Щенки у нее рождались ужасно красивые, все пухленькие такие, разноцветные, со смешными носами. У многих шерсть вилась с самого рождения.
Матерью Малышка была просто отличной. Бывает, расползутся по двору эти толстые комки шерсти и визжать начинают. Силы уползти есть, а вот назад, к будке уже не вернуться. Маня начинала поскуливать, чтобы из дома вышел хоть кто-нибудь, собрал по двору ее драгоценных чад и вернул законной матери.
Помню, как дождь страшный разразился, прямо стеной ливень все заслонял. А эти непоседы по очереди из будки выпадать стали. Собака одного затащит, а другой вываливается тут же. Маня прямо визжать начала от безысходности. Пришлось всех вместе запирать в гараже, чтоб уж наверняка никуда не уползли.
Одного щенка даже разрешили оставить, так сильно он мне понравился. Назвали Хвостиком, не потому что он родился без хвоста, а потому что другие щенки с ним не играли. Приходилось ему везде за мной таскаться. Сейчас он уже вырос. Глаза у него большие, желтые, и очень взгляд осознанный. Словно у человека. Повыше мамы своей он вымахал, раза в два примерно.
Про Маньку бабушка шутила всегда: «Маленькая собачка – и в старости щенок». Так, в принципе, и было. Все, кто видел Малышку впервые, думали, что она еще совсем маленькая. Только взгляд у нее взрослел, пожалуй. Глаза такие красивые были, карамельного цвета, спокойные.
Манька очень боялась грозы. Металась из стороны в сторону, залезала в будку, а потом тут же выскакивала обратно. Приходилось брать ее на руки, садится на землю и шепотом успокаивать. По-другому собака не успокаивалась.
Каждый Новый Год, Манька едва не сходила с ума от страха. Гром фейерверков пугал ее, как ни что другое. После боя курантов народ высыпал на улицу, и в небо вылетали сотни снарядов, а собака моя визжала, вертелась вокруг себя, и нигде ей не было покоя. Приходилось сидеть, взяв ее на руки, и от ее будки смотреть на яркие вспышки. Я и не заметила, как это стало нашей доброй традицией. Лет через десять я поняла, что просто не представляю, как можно смотреть на огни, не прижимая при этом к груди собаку.
А в одно лето вокруг Маниной будки все заплела тыква. Наверное, ветром принесло семечку, ума не приложу, как еще она могла там взяться. На стеблях распустились большие желтые цветы. Мы шутили еще, что Малышка, прям как золушка. А она лежала в тени, прячась от несусветной жары, и выглядела все еще как маленькая собачья принцесска.
В тот же год, уже в декабре, ее не стало. Вокруг ее будки по-прежнему плетутся цветы и тыква раскидывает мощные листья. А я, каждый раз любуясь вспышками фейерверков, вижу на небе новое созвездие маленькой сельской собаки.
Саксофон
Сегодня утром уши позволили мне проснуться под пение птиц. Я думал, что слух никогда не вернется, а тут вот тебе – подарок. Даже давно гниющий зуб чуть поутих, а желудок и вовсе не стал урчать от голода. Молодцы, ребята, продержимся еще денечек, правда же?
Я улыбнулся луже. Лужа ответила мне противной скалящейся рожей, обросшей седой щетиной. Рожа тут же вспучилась и исчезла – по воде пошла рябь от капель дождя, но я продолжал улыбаться. Надо же, услышал! Ус-лы-шал! Человеку, который раньше жил одними только звуками, что-то слышать – абсолютное счастье.
Да…раньше жил звуками, а теперь вот… Да нет, я не злился на Ритку, что выгнала отца из дома, не злился и на мужа ее, юриста, который так все ловко провернул. И на Оксанку, сестру, не злюсь. У нее дети, внуки, я все понимаю. Что ж им делать со мной…Глохнущим, бесполезным.
Глаза, что ли, опять воспалились? Снова слезятся. Противно так щиплют…Давно такого не было. Может, потому, что не слышал я давно, да Ритку давно не вспоминал…Ее маленькие тонкие пальчики на моем саксофоне, улыбку ее, когда на моих руках взлетала она до потолка…Эх, доченька, доченька…
Я встал, чтобы размять кости. Холодно на улице. А болеть без полиса просто-напросто не-воз-мож-но. Утер мокрый нос, чтобы казаться не таким безобразным. Хотя вид мой портил, конечно же, не один только нос. Я осмотрелся, проверил урны. На душе было неспокойно. Для чего я сегодня услышал? Что хотят от меня высшие силы? Что уготовили они мне? Если позовут, наконец, буду только рад. Намучился, вот честно. Намучился… А самому уходить как-то боязно.
Не слышал я с прошлой зимы. А тут вдруг, просыпайтесь, Геннадий Павлович, вставайте и идите вперед. Упорно идите, долго. И я шел. Пару раз остановился, выставив руку. Подали двадцать восемь рублей. Если постараться, можно насобирать еще. И тогда горячий кофе согреет мою грудь, а булка свежая…нет, не булка, пирожок и обязательно с мясом. Да. Вот он успокоит ворчащий желудок. И к чему человеку столько есть? Отчего нельзя наесться заранее? Знал бы, не стал бы шестьдесят четыре года завтракать одним кофе. Ел бы так, чтобы на всю жизнь хватило. На такую жалкую жизнь. Глаза почему-то вновь защипало. Точно подхватил конъюнктивит.
Мужчина у метро подал мне сотню. И продавщица пекарской избушке не стала воротить носом. Даже дала один пирожок с собой, бесплатно. Что сегодня за день, Геннадий Павлович? Уж точно помирать собрались. Не может же быть столько добра в одном дне, столько света.
День прошел, как не бывало. Пес, что скулил через дорогу, благодарно принял полпирожка. Хороший пес. Мой Армстронг был на него похож. Или этот пес похож на Армстронга…? Ах, да. Ведь пса моего уже больше четырех лет нет…Я осмотрел свою одежду, и глаза вновь заслезились. Знал бы Армстронг, в чем спит теперь его хозяин…Что ест он теперь. Эх, Геннадий Павлович, что-то звуки вас испортили. Сколько лет держались, и тут на тебе… Как сопливый мальчишка.
Мальчишкой я был, и впрямь, сопливым. Все бегал со своим инструментом, да воротил от дворовых нос. Мол, папа меня растит не таким шпаной, как вы… И вон как все вышло. Теперь уж они от меня нос воротят.
Я встал и побрел вперед. День, конечно, оказался прекрасеным. Но чем-то он должен был кончиться? Привычной лавкой в парке неподалеку? Нет, не думаю я так, Геннадий Петрович, не думаю. Так заканчивается каждый ваш день. А этот особенный.
И я шел. Шел вперед пока не заметил его блеск. Он манил меня через стеклянную витрину. Самую душу мою залил золотом. «Jam» – чудный магазин, я бывал в нем неоднократно. И свой последний, самый дорогой, саксофон, я покупал здесь. Именно здесь. Дочка продала его еще когда я болел дома. Ей нужны были деньги на машину. Большую, широкую. Для всей семьи. Только я вот, оказывается, семьей не был…
Геннадий Павлович, да возьмите себя, наконец, в руки! Так и до инфаркта недалеко!
Да уж. Надо собраться. Да только на кой черт собираться… Кому нужен живой Геннадий Павлович? Даже самому Геннадию Павловичу не нужен.
А саксофон все слепил мне глаза. Я слышал его звуки в голове, слышал, как плачет он, как стенает, а потом вдруг ни с того, ни с сего, начинает смеяться.
И я понял, зачем с утра услышал. Чтобы он меня нашел, чтобы он меня принял. Может, и смерть моя тут придет, рядом с верным другом?
Смерть не пришла, а утро, все же, сменило ночь. Дождь все так же лил, подгоняя прохожих. А мне некуда было идти. Я смотрел на него и плакал. Плакал до тех пор, пока не решился.
Вошел внутрь, вдыхая запах клавиш, струн и новой партитуры. Ппродавец ушел к складу, в соседнюю комнату, и там трепался по телефону.
– Извините, – позвал я.
Однако, оказывается, я порядком охрип.
– Извините, – я позвал еще раз, громче.
– Ой, фу. – парень высунул голову в зал. – Олесь, повиси чуток, ладно? Тут кое-какая проблема нарисовалась.
– Я не доставлю вам хлопот, – мне стало неловко.
– Дядя, мы милостыню не подаем, переночевать не пускаем. Но так уж и быть, – парень вернулся в подсобку за кошельком. Он сунул мне в руку мятую купюру и кивнул на дверь. – Больше ста не могу, дядя. Кризис в стране. Давай, давай.
– Вы меня неправильно поняли, – я положил деньги на витрину, и парень скривился. Будет тереть ее весь день, наверное. Если совсем не выкинет. – Я не за милостыней. У меня есть одна просьба. Может быть, она вам покажется слишком дерзкой… Но…
– Дядя, иди. Прошу по-хорошему. Покупать выпивку не буду.
– Я могу сыграть? – выпалил я. – Всего разок. Мне это нужно, потому что я уже второй день слышу.
– Чего-о-о? – глаза у парня так расширились, что он стал похож на лягушку. У нас на даче раньше жили такие. – Дядя, иди, пока я охрану не вызвал, хорошо? У нас ее тут нет, вообще-то. Так что приедет сразу полиция. Понял?
Я все понял. Я был бездомным, но никогда не был дураком. Почему-то снова хотелось есть. Но я не отходил от магазина. Все смотрел на его витрины, представлял, как ложится в мои пальцы холодный металл. Как податлив он, как легок…Что ж, Геннадий Павлович, не все сразу. Вы слышите, разве вам этого мало? Мало, выходит. Обнаглел Геннадий Павлович.