Пытался найти работу, но нет никаких сил рассказывать, что я инициативный, трудолюбивый, креативный, еще черт знает, какой… Об этом я с жаром говорил шестнадцать лет назад. А сейчас не могу.
Когда в очередной раз пересматриваю семейные фотки, приходит, наконец, осознание, насколько скоротечна жизнь. Вот, Леньки нет еще, мы со Светкой молодые, загорелые. Вот Леньке два, а следующий понедельник – уже пятнадцать. Плей Стейшен все равно ему купил, если трубку не возьмет, оставлю под дверью квартиры и убегу. Благо, через два квартала отсюда поселились, я их уже вычислил.
Как-то быстро все. Слишком быстро. Нахожу на голове два седых волоска и долго-долго смотрю в пустоту. Так вот она – жизнь? Я все быстрее, быстрее, быстрее, а она все равно меня обгоняет.
На следующий день смотрю из окна на трех ведьм, и мне неожиданно становится их очень жаль. Что же у них, даже кота нет, если они к этой лавке приросли? И заняться, выходит, нечем. Они встают, чуть проходят вдоль дома, а потом замирают у липы. И долго-долго водят носами, улыбаются, как девчонки. И вдруг за платками, платьями, косынками и морщинами я действительно вижу девчонок. Было время, когда и они жили. Не следили за чужой жизнью со своего наблюдательного пункта, не смотрели ее по телевизору, а по-настоящему жили. Совсем, как я.
От избытка чувств срываюсь в магазин и покупаю любимым ведьмам по мороженому. Из рук берут его недоверчиво, хитро щурясь.
А я ложусь спать почему-то умиротворенным, будто только увидел жизнь и ее понял.
В пять утра просыпаюсь от стука в стенку. Выхожу на лестничную площадку, пытаюсь не убить Антонину Семеновну. Она лепечет что-то про то, что не спала, кутается в потертую ночную рубашку, пытается завязать на удивление длинные волосы в привычный пучок. Я, так и не поняв, чего она хочет, иду за ней в ее квартиру.
Пахнет корвалолом, травами и…кошачьим кормом. Значит, не одинокие мои ведьмы. Хотя бы коты с ними уживаются.
Антонина Семеновна говорит, что не может спать с нечистой совестью. Выносит мне из спальни Фуфика. Живого, невредимого. Хорошо откормленного. При виде кота я сразу думаю об Ольке, хочу ей позвонить. Забываю, что она не возьмет трубку. Беру рыжего жирдяя на руки, прижимаю к груди…и вдруг начинаю реветь, как девчонка.
Через полчаса я уже запиваю корвалол теплым чаем на кухне, пропахшей старушечьим запахом, и взахлеб рассказываю о том, что по дурости пошел поручителем к другу, а он обул меня и уехал куда-то в Сербию. Светка, узнав про два миллиона долга, сказала, что тут же заберет детей и уедет к маме. Когда я вез детей к теще, в нашу машину влетел чей-то сыночек на инфинити. Я отделался парой сломанных ребер, Леньке перебило ногу. А Олька вот вообще заикаться начала… Узнав об аварии Светка сказала, что мне вообще нельзя доверять детей, и теперь даже не разрешает им со мной, непутевым, общаться. Даже не дала сказать детям, как я их люблю. Да и Светку люблю, жизни мне без нее нет, и не будет никогда.
А машина-то наша тоже в кредит была, Светка все новую хотела… А потом и с работы меня взашей выгнали. А я ж все ради них…чтобы и Леньке приставку, и Ольке наряды для гимнастики, и Светке йогу с супер-мастерами… И даже из последней зарплаты сорок пять тысяч за разбитые двери вычли, хотя я сам же их по пятнадцать покупал…
Я говорю, говорю, говорю, шмыгая носом и потирая глаза, и, кажется, только перед тем, как замолчать, понимаю, что Антонина Семеновна размножилась. Теперь их трое, моих любимых ведьм. Они сидят вокруг меня на тесной кухне, накинув на спины пуховые платочки, и сочувственно качают головами. А рядом сидит Олькин Фуфик и беззастенчиво хлещет теплое молоко из огромной тарелки.
На следующее утро я просыпаюсь оттого, что Фуфик тычется мне мордой в ухо. Кормлю его и вдругпонимаю, что на душе стало чуть легче. Оказывается, просто говорить с кем-то – уже неведомая благодать. Надеваю лучшую рубашку: пора искать работу.
Под дверью нахожу записочку: «+798… Спросить Валеру, сказать, что от бабы Поли»
Звоню. У Валеры низкий приветливый голос. Немного запинаясь говорю, что я от бабы Поли. Он радостно восклицает, и назначает мне собеседование. Когда он называет адрес я, наконец, понимаю, куда пытается мне пристроить одна из моих любимых ведьм. Самая крупная газовая корпорация… Допустим, баб Поль, допустим.
Валера, точнее, Валерий Константинович, оказывается внуком бабы Поли. Посмотрев резюме и задав пару вопросов, велит выходить на работу через неделю. Зарплату обещает такую, что у меня темнеет в глазах.
Я тащу своим ведьмам цветы. Каждой по букету роз. Они улыбаются, отмахиваются, а баба Поля велит хорошо работать и не расстраивать ее внучка.
В обед я наконец-то решаюсь разобрать документы с работы. В файле вместе с отчетом оказывается записка: «Па, мы переезжаем на Строителей 15, 3 подъезд, кв 48. Мамы нет с девяти до восьми. В школу мы теперь ходим 1803. На сотовый не звони, мама бесится»
И снова реву. До чего уж у Леньки корявый почерк. Весь в меня. Бегом несусь на Строителей, становлюсь перед мелкими на колени. Ленька не сразу верит, что я не видел записку. Но тоже ревет, прямо как маленький. А Олька все визжит и скачет вокруг. В следующий раз обещаю ей принести фотографию Фуфика.
Возле моего подъезда, как обычно, сидят любимые ведьмы, а с ними кто-то четвертый. Подхожу ближе – Светка. Ее губы дрожат, глаза на мокром месте.
Степанида Сергеевна говорит, что Светку у работы дожидалась. А там ее поймала, да привела сюда, рассказывать, как я мучаюсь.
Светка встает, подходит ближе и долго – долго говорит, что я непутевый. Я киваю, киваю, пока мои ведьмы не начинают кричать: «Да целуйтесь уже!». Мы целуемся. Ко мне снова возвращается дом.
Я чиню старушкам краны, хожу к ним на чай, ношу цветы и продукты. Никогда им не признаюсь, что дразнил их про себя ведьмами. Пока они безоговорочно уверились в том, что я всегда звал их любимыми феями.
Мотя
Мама Моти была очень экстравагантной женщиной. Она любила яркие наряды, крупные украшения, пряные духи и вычурные имена. Наверное потому, что саму ее звали Инессой, свою дочь она всенепременно решила назвать Матильдой.
Но дочурка с самых ранних лет мало оправдывала гордое, почти королевское, имя. К пяти годам Матильда отчего-то располнела и перестала влезать в элегантные платьица, что мать сама ей шила. В шесть, за пару дней до своего первого Первого сентября, Матильда прихорошилась и обстригла челку почти под самый корень. Полненькая, лопоухая, кривозубая, с жесткими волосенками на лбу, торчащими во все стороны – девчонка скорее походила на ежика, чем на Матильду.
Прекрасную Инессу добило то, что девчонку в школе стали называть не Матильдой, а Мотей. Совсем просто, как какую-то деревенскую собачонку. Инесса пыталась украшать непослушные Мотины волосы крупными заколками из бисера, но дочка их почему-то все время снимала.
Вместо леопардовых платьиц в подростковом возрасте Мотя полюбила джинсы и длинные футболки. Одна была для матери отрада – Мотя красила губы только алой помадой. Хоть один признак благородства Инессе сохранить удалось. Мотю замечали, и это было самое главное.
После школы Мотя, нещадно стащив с лица матери розовые очки, объявила, что не пойдет в модельный бизнес. И даже дизайнером Мотя быть не хотела. Мотя хотела стать врачом. Инесса вздыхала долго и протяжно, пару раз даже устраивала показательные истерики, хоть сама мало верила в их успех. Мотя почему-то получилась очень упрямой. Хоть что-то в ней осталось от благородного имени.
После ВУЗа Мотя собралась в ординатуру. Да и не куда-нибудь, а в анестезиологию и реаниматологию. Заявила маме: «Хочу жизни спасать! По-настоящему! Чтобы пациент раз…а я подбегаю…разряд! И все хорошо, мама! Понимаешь?! Без меня бы ничего не было, а со мною – все хорошо будет! Прямо все-все-все!»
Поступила Мотя, взяли ее на отделение ОРИТ и приставили к суровому Сергею Петровичу. Он, конечно же, только внешне казался суровым. Мотя его сразу полюбила. Это со стороны он выглядел как сутулый черствый мужчина. Но когда мониторы начинали верещать, Степан Петрович четко и отлажено делал все, что мог сделать. Многих он спасал, а кого-то не удавалось. Тогда Мотя долго ревела, а Степан Петрович обзывал ее дурой и уходил в ординаторскую. Запирался на полчаса, выходил и дальше работал. А в ординаторской потом еще долго стоял запах сигарет и крепкого кофе.
Мотя быстро поняла, что, если даже очень хочется, все-все хорошо не бывает. Бывает по-разному. И разные случаи, и пациенты разные, и их родня. И говорить со всеми приходится, и упрашивать, и успокаивать. И что недостаточно крикнуть «разряд!», чтобы все поправилось. Мотя неожиданно поняла, что врачи, и даже самые врачистые из врачей – реаниматологи – иногда бывают бессильны.
Очень переживала Мотя, а потому упросила Сергея Петровича давать ей иногда все-таки кричать разряд и смотреть, как трепыхавшееся неверное сердце вдруг на мгновенье замирает, а потом заводится вновь и идет как часики.
Степан Петрович, видимо, чтобы от Моти отвязаться, позволил. И самой ответственной оказалась Мотя, и самой быстрой, а потому прибегала к пациенту всегда первая. Только ростом Мотя не вышла, а кровати в отделении разные были, и низкие и повыше. Да все равно Моте приходилось на пациента чуть ли не ложиться, чтобы электроды наложить, не доставали ее коротенькие ручки. И вот на отделении так повелось, что Мотя и Степан Петрович кричали одновременно.
«Разряд!» – кричала Мотя. «Мотя, твою мать!» – кричал Степан Петрович. Это он так кричал, чтобы Мотя чуть отодвинулась и током ее не шандарахнуло. Ох, сколько раз Степан Петрович уговаривал ее к дефибриллятору не прикасаться. Причитал, мол, убьет же, Мотя! Разряд огромный!
А Мотя слушала его и улыбалась. И все так же первой бежала к пациенту, и все так же отскакивала за долю секунды до того, как дать разряд.
Но однажды Мотя не успела. Ночное дежурство шло спокойно, два пациента всего, да неделя до окончания первого курса ординатуры. Мотя бумажки заполняла всякие, пока не услышала зов приборов. Степан Петровича отвлекать не стала: он в ординаторской о чем-то важном по телефону говорил. Подлетела Мотя с дефибриллятором, только вот окликнуть ее некому было. Прошел ток по телу пациента, перезапуская его сердце, а потом и на Мотю перекинулся, сердечко ее останавливая.