Много было разных слухов и разговоров:
— Вот какая она, Лора Полар… На старости захотела стать раввиншей… И чуть было не завлекла его в свои сети… Ай да Лора!..
А ее ненавистный первый муж, бывший к этому времени отцом взрослых сыновей и дочерей, тоже поднял на нее свою руку. Всем и каждому он говорил, что пошлет его святейшеству фотографию Лоры и Рифула, где они изображены в объятиях друг друга. Пусть он знает!
Женщины поопытнее твердили:
— Лора пользуется колдовскими чарами… Она чем-то опоила почтенного раввина, чтобы завоевать его сердце…
Все выше вздымалась волна злословия… Опять… Опять…
Лора невыносимо страдала. Снова, не желая того, она ввергла всех близких в такое горе, опять навлекла на них позор. Она не могла больше оставаться дома. Бежать, бежать, куда глаза глядят…
Но куда можно бежать с пустыми руками?.. Она ведь нищая… Да и сил у нее уже нет. Таких ударов судьбы она, кажется, еще никогда не испытывала.
Полар, встретив как-то на улице хахама Тарфона, заговорил с ним. Без ведома дочери он смущенно попросил:
— Может быть, его святейшество хоть немного исправит то, что разрушил собственными руками. Может, он сжалится над несчастной… Ведь кровь стынет в жилах от злословия, от оскорблений… Она не в силах вынести такой позор. Он, отец, опасается за ее жизнь… Может быть, его святейшество даст ей возможность уехать отсюда, хотя бы на время. Следовало бы немного исправить то зло, которое он ей причинил.
На это хахам Тарфон ответил ясно и недвусмысленно:
— Я сам ему об этом говорил… А он мне вот что сказал: «Я не дойная корова и не позволю себя доить».
Отец молча посмотрел на Тарфона невидящими глазами. А тот поспешно раскланялся и удалился…
Старый хахам Шмуэль еще долго стоял на месте. Он смотрел вдаль, и ему чудились горные обвалы, землетрясение, виделись охваченные пламенем города… Где-то рушатся целые миры, превращаются в развалины и тлен сильные крепости, охвачены огнем небеса, обиталища богов и ангелов… Пошатнулось и заколебалось все, что казалось незыблемым и вечным.
Он вдруг свернул в сторону, и в душе у него созрело решение: он сам пойдет к нему… В дом его святейшества… Взглянет досточтимому прямо в глаза и завопит из последних сил: «О, горе нам! До чего мы дожили… Его святейшество проливает кровь… Невинную кровь честнейшей из женщин… Кровь святой… Его святейшество проливает кровь целой семьи… Его святейшество… Это же разбой, злодейство… И ничем его святейшество не искупит пролитой крови!»
Так он скажет ему в лицо.
Но как быстро бьется сердце… Как трудно дышать… Его оставляют последние силы… Подкашиваются ноги… Он сейчас упадет.
Постояв еще минуту, старик медленно поплелся домой. Он шел сгорбившись, опираясь на палку, осторожно переставляя ее, будто двигался в темноте… Молча вошел он к себе и тяжело опустился на стул…
И не достиг ушей его святейшества вопль сердца оскорбленного отца. И не рассекли голову его святейшеству отцовские проклятия за поруганную дочь… С высоко поднятой головой, в бархатной шапке, опушенной мехом, облаченный в великолепную мантию, гордо шествует досточтимый раввин по улицам города, и лицо его, как всегда, светится благочестием.
А. МансурДва кофеПер. с иврита Л. Вильскер-Шумский
Автобус петлял по горной дороге. Ветер с шумом врывался в окно. Рина чуть откинула голову. Легким дымком струились тонкие нити ее коротко остриженных волос, слегка прищуренные глаза подчеркивали несколько выдающиеся скулы, сквозь смуглость лица еле пробивался стыдливый румянец. Свитер плотно облегал небольшую грудь и стройную девичью фигуру, надежно предохраняя от нескромных взоров и холодного ветра. Казалось, ветер спешил впитать в себя аромат ее юности и радостно разнести по всему свету тайну ее обаяния.
Он украдкой глядел на нее, и какое-то едва ощутимое неосознанное беспокойство овладело им. Он вздрогнул от холода и обрадовался предлогу обратиться к ней с просьбой прикрыть окно.
С любопытством оглядела она его, как бы желая убедиться в обоснованности просьбы, и с чуть лукавым удивлением спросила:
— Неужели вам холодно?
Он жестом указал на свою легкую, с открытым воротом рубашку.
— Но ведь не трудно было догадаться, что в горах сейчас холодно и такой наряд не по сезону, — сказала она, прикрывая окно. — Или вы впервые в этих широтах?
Нет, он не новичок на севере. Даже родился в этой стране. И возвращается в один из северных городков. Там он сможет сменить платье в соответствии с сезоном.
Он предпочел ограничиться этими общими пояснениями, не уточнять, из какой деревни он родом, и вообще не вдаваться в подробности. В подобных ситуациях лучше, пожалуй, не рисковать и позабыть о многом: чего доброго, девушка могла прекратить разговор, а этого ему меньше всего хотелось.
Тема была исчерпана. Внимание ее привлекла сменяющаяся панорама Галилейских гор. Попытка продолжить беседу казалась ему морально оправданной. Но чем ее заинтересовать, чтобы не быть назойливым? Возникали и отвергались различные варианты. Из прочитанных романов он уже давно сделал вывод, что наиболее интересная тема для любой женщины — это… она сама.
— Вы тоже родились в этой стране? — обратился он к ней.
— О да! Я родом из Рош-Пинны. Моя семья живет здесь около пятидесяти лет.
По тому, как это было сказано, он почувствовал, что из вежливости должен выразить восхищение этим обстоятельством, хотя в душе презирал пустую гордость «заслугами своих отцов». Может быть, потому, что ему самому нечем было похваляться: отец решительно ничего не сделал для его преуспеяния в жизни. А может, и потому, что его предки значительно дольше живут в этой стране.
— О, это здорово! Столько времени? — и для большей убедительности добавил: — Замечательно!
То ли из-за какого-то едва уловимого оттенка неискренности, то ли из вполне естественной скромности она замолчала и опять стала смотреть в окно.
Он завидовал сейчас этим горам, ущельям, зелени, удостоенным ее внимания, и ненавидел их. Хорошо, если б они сменились однообразной картиной выжженной, лишенной живых красок пустыни. Полный ожидания, он застыл в какой-то нелепой позе. Напрасно!
Машинально он вынул из кармана газету и без особого интереса стал просматривать заголовки. Наткнувшись на поздравление президента христианам в связи с наступлением Рождества, он улыбнулся и быстро перелистал газету из опасения быть изобличенным в том, что всячески хотел утаить.
— Можно у вас попросить вкладыш?
С поспешной готовностью он предложил ей всю газету, опасаясь в то же время, что она углубится в чтение и опять забудет о нем.
Она поблагодарила. Ей, право, неудобно лишать его возможности читать, она вполне удовольствовалась бы половиной газеты.
— О, не беспокойтесь! Никто не читает меньше эти газеты, чем их корреспонденты.
Он с удовлетворением подумал, что эта весьма кстати сказанная острота хороша еще и тем, что в достаточно скромной форме указала девушке на его профессию журналиста, повсюду почитаемую.
— Вы журналист? — Рина с интересом посмотрела на него, ожидая подробностей.
— Да. Работаю корреспондентом в «Ха-моледет», — не без гордости за причастность к столь популярной газете ответил он.
— А правда, что работа корреспондента очень увлекательная?
— О, да!..
И вот беседа потекла ручьем. Окружающая панорама больше не была ему помехой. Напротив, она тоже явилась одной из тем, которых они касались.
Отец ее, поделилась Рина со своим спутником, является постоянным читателем другой газеты — «Ха-шахар». Тем не менее она знает, что «Ха-моледет» — серьезная и интересная газета, и впредь она будет внимательно следить за его деятельностью в этой газете. Он же твердо решил не упускать из виду свою новую знакомую.
Когда ему. надо было уже сойти, он попросил разрешения хотя бы изредка ей писать.
Уже на следующий день он сел за письмо. Ему не терпелось напомнить ей о себе. Для большего эффекта он решил воспользоваться печатной машинкой издательства: это более соответствует его профессии корреспондента.
Первое письмо к малознакомой милой девушке, которой хочешь понравиться, всегда представляет значительные трудности. О чем писать? Какого тона держаться?
Как корреспонденту, ему приходилось писать даже о вещах малозначащих, не вызывавших в нем никаких эмоций, и даже в этих случаях у него находились нужные слова и интонации, чтобы захватить читателя, не оставить его равнодушным. Данный же случай был совсем особый, он был в смущении и с трудом начал письмо.
Осторожно коснулся он приятной взволнованности от случайной встречи с нею. Сколько мыслей и чувств породило это короткое общение! Единственное его желание — чтобы не иссяк этот источник вдохновения. Затем он рассказал о пустоте жизни у себя в районе.
Как того требует этикет, он собственноручно подписал письмо. Прочел его раз, другой — как будто хорошо! И стиль ему понравился: три короткие фразы в начале и полных десять фраз в конце. Определенно хорошо!
Впрочем… впрочем… зачем он, собственно, пишет о пустоте жизни у себя в районе? Нет ли опасности, что она воспримет его самого как человека скучного, с пустой и мрачной душой? Он стал тщательно стирать написанное, пока две строки текста не превратились в черные сплошные полосы, как если бы письмо побывало в руках цензора. На сей раз внешний вид письма ему совсем не понравился — придется писать все заново. Вместо «пустоты» он рассказал ей о гордости, наполняющей сердце газетного работника, который захвачен неутомимым желанием как можно лучше писать о всех сокровищах родного района.
Возможно, что она воспримет это так же, как намек в отношении себя, и это польстит ей. Что ж, он рад будет такой догадливости. Ведь так оно и есть! Это лишь будет дань взаимности: она действительно обогатила его чувства.
Ее ответ был по-девичьи сдержан и в меру доверителен. Рина писала, что также довольна поездкой. Галилейские горы и долины всегда влекли ее к себе. В тот раз они были овеяны какой-то особой прелестью. По-видимому, причина в очаровании ранней осени.