Дейзи, младшая сестра Мириам, говорит, что она скоро выйдет замуж. Девушка иногда приносит домой изящные пакетики с дешевыми сластями для маленьких. Каждое ее появление с подарками почему-то пугает Мириам, возбуждает подозрение. Шелест ее модных платьев тревожит старшую сестру. Эти платья источают аромат какого-то другого, таинственного мира… В такие минуты Мириам старается целиком погрузиться в воспоминания юности, которые никогда не покидают ее. В этих сладостных воспоминаниях она находит силы и поддержку, ибо в них — немеркнущий свет ее первой любви…
Вечерний ветер утих. Дождь перестал лить. Мириам любит в такие часы бродить по улицам, вдыхать влажную вечернюю прохладу и думать, мечтать… После утомительного дня однообразной работы с пыльными бумагами так хорошо неторопливо шагать по улице, полной грудью вдыхая воздух.
Чего добивается Дэйвид? Какие у него намерения? Немножко пофлиртовать, потанцевать, подурачиться — и все? И как ему не надоест корчить из себя голливудского героя! Жаль, что она забыла спросить его, что он имел в виду, когда однажды сказал ей: «Не слишком засматривайся на небо — можешь наткнуться на стену и расквасить свой носик!» Да он ей все равно бы не ответил. Ведь он не знает, что в себе она носит собственное небо, скрытое от нескромных взоров… И стоит ей взглянуть на него, как на душе сразу становится теплее и… печальнее. Теплее и печальнее одновременно… О, она бы все отдала, если бы могла сейчас хоть краем глаза взглянуть на своего Соломона… Где он сейчас? Думает ли о ней? Жив ли?.. Ходит ли еще по этой грешной земле, которую так страстно мечтал переделать?
О, Соломон, друг сердечный! Еще и сейчас звучит в ушах его чистый, звонкий голос, полный веры в справедливость… Справедливость! Нашел ли он ее там? Вокруг, как грибы после дождя, вырастали виселицы жестокого диктатора Нури-Саида, и она умоляла своего любимого: милый, помни об этом! Пожалей себя и меня! Стены имеют уши, у деревьев есть глаза… Я боюсь за тебя…
Мириам не обвиняет Соломона, что он не поехал с ней в Израиль. В душе его жили две сильные привязанности: он любил ее, Мириам, но не мог бросить революцию, в торжество которой так страстно верил. Верность идеям оказалась сильнее любви… Когда она сказала ему, что решила оставить Багдад, он посмотрел куда-то вдаль, глаза его подернулись печалью, и он молча прижал ее к себе. Потом из его уст вырвалось несколько отрывочных фраз.
— Ты улетаешь, моя голубка… Далеко, далеко… А наше гнездышко? Что будет с ним?
Теперь она понимает Соломона лучше, чем тогда. Он не мог поступить иначе. И вот между ними сразу встала стена… Неужели навсегда? Нет, у нее в душе эта стена давно рухнула… И Дэйвид никогда не сможет занять место Соломона… В этом она уверена.
Мириам собралась идти домой. У входа ее ожидал Ханан, как всегда добродушный, улыбающийся.
— Скажите, пожалуйста, товарищ Ханан, каким образом вы в первый же день моей работы узнали мое имя и фамилию? Я давно собиралась вас об этом спросить.
Ханан рассмеялся:
— Ну это не большой секрет, товарищ Мириам. Мы ведь должны знать все, что нам нужно знать. Особенно когда человеку необходимо чем-нибудь помочь… Вы же у нас новичок, и надо было позаботиться, чтобы вас тут не обидели. Верно?
— Верно, товарищ Ханан! Я сразу почувствовала теплоту и сердечность ваших слов. Большое вам за это спасибо! Но чем я-то заслужила такое внимание?
— Не только вы, товарищ Мириам, не только вы… Может быть, вы помните того служащего, который помог вам, когда вы искали работу?
— Помню, очень хорошо помню! Такие люди не забываются.
— Так вот, этот человек просил меня передать вам, что за дни работы во время праздника вы должны получить в двойном размере. В ханукальные дни положено работать четыре часа, а платить должны как за восемь. Вы же работали полный день, так что за четыре послеобеденных часа вам полагается двойная оплата. Учтите это!
— Неужели?
— Да. Не забудьте об этом при расчете в бухгалтерии.
— Выходит, товарищ Ханан, что я сразу разбогатею! А почему этот добрый человек так заботится обо мне?
— Так полагается. Не вы первая, не вы последняя. Взгляните на меня. Этому молодому человеку уже перевалило за шестьдесят… Хозяин давно хотел меня уволить. Но наш ангел-хранитель, тот самый служащий, встал за меня грудью, поднял скандал, обратился к адвокату, был в Гистадруте[32], стучал кулаками по столу, и, как видите, я продолжаю работать.
— Какой чудесный человек! Побольше бы таких, тогда легче жилось бы на свете, — вздохнула Мириам. Перед ее глазами встал Соломон. Ее любимый, ее единственный… И он готов был душу отдать за другого. С ним бы она никогда не пропала…
— Помните же, товарищ, не забудьте, о чем я вам сказал. Этот совет вам пригодится.
— Спасибо, Ханан, большое спасибо. Шалом!
Господин Арлик, такой подтянутый, официальный, сидел за письменным столом. Чем-то чужим, холодным веяло от всего его облика. Тонкие губы кончались в уголках рта стреловидными наконечниками. Он говорил холодно и равнодушно.
— Я вызвал вас, чтобы выразить вам свое удовлетворение вашей работой. Вы отнеслись к ней в высшей степени добросовестно. Вам удалось очень быстро навести полный порядок в нашем архиве и уложиться в намеченные сроки. Благодарю вас. Но сейчас мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Полный расчет вы можете получить в бухгалтерии, у кассира для вас уже приготовлены деньги.
Мириам застыла на месте. Это было так неожиданно, что в первую минуту она даже не поверила тому, что услышала. Но замешательство длилось недолго. Из-под длинных ресниц блеснули слезы, ей стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться. К горлу подступил противный комок. Она даже испугалась, что не совладает с собой и закричит, но все-таки удержалась, взяла себя в руки. Присущая ей сила воли и на этот раз выручила.
Сейчас мозг ее настойчиво сверлили слова господина Арлика: «выразить удовлетворение»… «благодарю вас».
«За что он меня благодарит? — подумала она. — Что означает его благодарность? И к чему вся эта лицемерная игра с человеком, который хотел — нет, не только хотел, но и начал жить нормально, по-человечески? К чему все это?»
В бюро наступила тишина. Такая тишина бывает перед бурей… Машинистка перестала стучать по клавишам, но Мириам казалось, что теперь так же громко стучит ее собственное сердце. Посмотрев на господина Арлика и встретившись с его выжидающим взглядом, она ясно поняла, что была здесь чужой и лишней и что ей остается только одно — хлопнуть дверью и уйти. Поскорей уйти к себе домой, к отчиму, к рано состарившейся матери, к маленьким братишкам и сестренкам. К Дейзи… Там, в ее убогом жилище так не благодарят, там не произносят лицемерно-вежливых слов, там беспощадно режут правду в глаза, не стесняясь в выражениях…
Лишь теперь она поняла истинный смысл слов Ханана и его намеков… Да, только сейчас, и она сделает так, как ей советовали! Именно сейчас, в эту минуту!
Мириам не помнит, долго ли она молчала, погруженная в свои мысли и чувства. Внезапно она услышала свой собственный, чуть приглушенный голос:
— Господин Арлик, а как будет с оплатой сверхурочных?
— Какие сверхурочные? — переспросил он удивленно. — Тут какое-то недоразумение… Как мне известно, вы работали свои обычные восемь часов в день. А если вы работали больше, чем положено, то без нашего ведома. И у нас нет для этого средств…
— Нет, господин Арлик, — перебила его Мириам. — Я не работала больше восьми часов в день. Но то, что мне положено за работу в праздничные дни, я не хочу и не собираюсь дарить вашей фирме… Ни в коем случае! И не думайте, господин директор, что те, кто нуждается в работе, решительно ничего не смыслят и ничего не могут сделать…
И, хлопнув дверью, Мириам с благодарностью подумала о милом и сердечном Ханане…
М. СтавиХлебПер. с иврита Л. Вильскер-Шумский
«К благочестивому человеку некогда обратился иноверец:
— У вас есть праздники, и у нас есть праздники. В то время, когда вы веселитесь, мы не веселимся, а в то время, когда мы веселимся, вы не веселитесь. Бывает ли так, что и мы и вы одновременно радуемся?
Тот ему ответил:
— Когда падают дожди».
Деревня ждала оценщиков[33].
Жатва закончилась. Голодные коровы, тощие и изможденные от вечного недоедания, доели под корень жалкие стебли, оставшиеся после уборки, и последнюю, уже подсыхающую траву. А то, с чем не справились тупые зубы коров, выщипал мелкий скот. Козы и овцы рылись в каждой трещине, в каждой впадине, вынюхивая землю, словно хищники. Напрягая зрение, они ловко откапывали передними ногами остатки злаков и подбирали их своими чувствительными и мягкими губами.
День ото дня поля становились все более голыми и серыми. День от дня высыхали последние капли влаги, которую впитала земля во время скудных зимних дождей.
Выжженные солнцем поля были истоптаны и своим стадом и стадами из окрестных деревень, а чужой скот выглядел даже более тощим и голодным.
Поля, утратившие жизненные соки, ссыхались. Как будто во время сильных морозов, почва с треском раскалывалась и длинные, кривые щели разветвлялись, разбегаясь по всем направлениям.
Раскаленные небеса и выжженные поля слились воедино, уподобившись глыбе раскаленного металла, и от этого деревня казалась мертвой пустыней.
Деревня ждала оценщиков. Она ждала их с терпением и тупым унижением, обычным для покоренных. Каждый собирал свой ничтожный урожай, жалкую божью благодать, и складывал его в ровный аккуратный стог, готовя для оценщиков. Хозяин спал на этом стоге ночью, он же его охранял и днем, сидя и прикидывая в уме сложные, запутанные, безвыходные расчеты.
Приходилось решать исключительно сложную задачу, так как уже второй год как аллах отвернулся от грешников и ниспослал свои проклятия на землю.