Сделав скидки на очереди, сбой кассовых аппаратов, обмороки у кассирш и другие стихийные явления, все равно больше двух часов Тасик в аптеку, по Майкиному рассуждению, ходить не мог.
Прошло три часа.
Майка, осознав, что ее ругательные заклинания утратили силу, перепугалась и растерялась.
Ее мысленному взору представали мучительные картины, одна другой жутче: мертвое тело Тасика, не дождавшегося корвалолу, у аптечной стойки; тело Тасика, разрезанное пополам колесами огромного автобуса; голова Тасика, размозженная битой грабителя; руки Тасика, отрезанные дверьми лифта, среди сплошной антисанитарии валяющиеся в шахте, — назад не пришьют…
— Чертов диверсант, — шептала растерянно Майка. И мучилась, мучилась, мучилась…
В пять часов неожиданно задребезжал телефон, одной своей обыденностью развеяв страшные грезы.
— Тасик?! — закричала Майка в трубку.
— Это Майя Ивановна? Из пятьдесят второй больницы беспокоят, — сухо сказала трубка. — Ваш муж, Станислав Николаевич, просил позвонить. Он подвернул ногу…
Да. Тасик поскользнулся на обледеневшем порожке аптеки. После дождя и впрямь подморозило. Тасик не был к этому готов.
Порожек аптеки был невысоким, но Тасик умудрился сверзиться так, что сломал ногу, вывихнул плечо и разбил голову.
По счастью, именно возле аптек в большом количестве водятся сострадательные люди. Тасика увезли на скорой, и теперь он лежал, весь белый, укутанный в бинты, словно личинка шелкопряда, в шестой палате хирургического отделения и чинно-благородно ожидал результатов рентгена.
Результаты, однако, превзошли все ожидания.
— Ну вы не бейспакойтесь. Ноги-то заживут. И ущипы тоже, — покусывая сухие губы, объяснил жгучий брюнет в белом халате — врач-аспирант с непривычным именем Жосе Хосеевич, иностранный специалист на стажировке. — Все будет карасе.
— Как-как? — не расслышал Тасик.
— Карасе, — повторил Жосе Хосеевич, хмуря брови. — Но вот это…
Он вытянул из пачки снимков один, где была запечатлена черно-белая Тасикова голова в профиль и как бы в разрезе.
— Вот видите? — Доктор потыкал в какую-то туманность в мозгу Тасика на снимке. — Возможьно, это есть опуколь.
Тасик оптимистично улыбнулся доктору:
— Да?
— Надо сделать до-по-лни-телл-ные анализы. Ищо один снимок. Понаблюдать динамик… Но — ущтите, это есть только гипотетищеский сейщас прогноз, в настоящий момент я нищего утверздать не имею права, но…
— Что «но», доктор? — Заинтересованный Тасик всем телом потянулся вперед, подгоняя докторову откровенность. — Но?..
— Если это опуколь… И опуколь зло-как-чеественная… Прогноз неблагоприятный. Месяц. Максимум.
Доктор деликатно замолчал. Наступила пауза.
— А потом? — спросил любопытный Тасик.
Жозе Хосеевич виновато развел руками. Кроме того, что Тасик, по его предположениям, не дотянет даже до Рождества, он не знал, что бывает потом. Хотя, как у католика, у него имелись теории.
Когда Майка дотелепалась до больницы — с куриным бульончиком, морковным салатиком, сметанкой и черносмородиновым компотом (все в отдельных, тщательно запакованных баночках и сверточках, чтобы не разлить) — время посещений в больнице уже подходило к концу, и она еле уговорила впустить ее хотя бы ненадолго к своему «старику».
— Этот диверсант, черт свинячий, ходить по улицам не умеет, а мне с моим весом разве ж дотащишься досюда, разве ж успеешь? — жаловалась она, не отставая.
Медсестра с первого взгляда поняла, что единственный способ отвязаться от липучей старухи — уступить ей. Нельзя же кидаться в атаку на стихийное бедствие?
Сестра вздохнула и впустила Майку в отделение.
Майка ожидала застать в Тасике некоторые перемены, но полагала, что все они будут материального характера.
Однако ее встретил совсем другой Тасик. Белый и чистый от бинтов, он весь светился непонятным умилением. Блеклые водянистые глаза сияли от слез, лицо вытянулось, под глазами пали синеватые тени, нос заострился.
Завидев это странное существо ангельского чина, Майка перепугалась до икоты:
— Что?! Говори сразу, Тасик! Не тяни!
Она даже про сумки свои забыла: баночки, супчики и витаминчики были сброшены просто и безответственно на пол, словно чье-то почтовое отправление в грузовом вагоне Сыктывкар — Вологда.
— Майка, — тихо умилилось существо.
— Тасик, я тебя убью. Говори немедленно, горе луковое!
— Да вроде у меня опухоль в мозгу, — признался Тасик, и по худой щеке, по уже намеченной другими мокрой дорожке пустилась в извилистый путь сияющая слеза. — Доктор говорит, месяца не протяну.
— Теперь понятно, почему ты у меня такой идиот, — прошептала Майка.
Тасик скривил губу, чтоб не усмехнуться, но не удержался — фыркнул. Ангельское выражение слегка сползло с его лица. Он попытался нацепить его обратно. Но в присутствии Майки это оказалось непросто.
— Что ж теперь делать будем? — нахмурилась Майка. И принялась въедливо допрашивать мужа обо всех деталях того, что с ним случилось. Кто, когда, куда пошел, отвел, сделал, сказал, обещал, объяснил — и чтоб все в подробностях.
Тасик даже утомился — бинты, стягивающие ушибы на голове, ему мешали.
— Посещающие! — громко крикнула в коридоре сестра. — Больница закрывается. Все на выход!
Тасик испытал приступ беспокойства. Ему вдруг показалось, что больница, вся целиком, сейчас отбудет куда-то. Отчалит и уплывет в темную, полную опасностей неизвестность. Надолго. Может быть, навсегда.
Не хватало только марша «Прощание славянки», чтобы он разрыдался, как ребенок, впервые отправляемый родителями в детский лагерь.
— Майка, я боюсь тут один!.. Останься со мной, пожалуйста! Все равно мои соседи ночевать на дом уходят, — горячо зашептал Тасик. Он уже позабыл о своем ангельском статусе: подмигивал, щурился, моргал, дергал щеками от возбуждения. — А вдруг я ночью помру? Ведь это же опухоль! Кто ее знает, когда она там захочет лопнуть? Никто ж не знает. Помирать стану — никто мне тут даже воды не подаст, один я! Врачей не дозовешься. Майка! Останься, а? Майечка!!!
Майка в растерянности смотрела на мужа:
— Да как же?..
— А ты под кровать залезь. Я тебя одеялом прикрою… Сестра зайдет — скажу, что ты ушла. А ночью они тут все сами дрыхнут — не добудишься, это уж точно. А, Майечка?!
Майка вздохнула.
Тасик оказался прав. Медсестре не пришло в голову обыскивать палату.
Тасик, взволнованный, с фальшивым лицом, заготовил целую речь о том, что вот, дескать, супруга-то его уже ушла, побыла пятнадцать минут, и все: адье, салют, как ветрены женщины…
Он рассчитывал вызвать сочувствие к себе и тем самым окончательно замазать глаза медсестре, но о своих страданиях ему не привелось даже заикнуться. Девушка в белом халате едва заглянула в приоткрытую дверь и унеслась дальше по коридору.
Тасик был этим несколько разочарован. Но на всякий случай они все же терпеливо выждали, пока в больнице не погасили повсюду свет и в коридорах не установилась мертвая тишина. Тогда Тасик, наконец, встрепенулся.
— Эй! Майка! — шепнул он вниз. — Вылезай.
Кровать заходила ходуном, зашаталась. Тасик едва не слетел с нее. Ему пришлось вцепиться пальцами в железную раму.
Майка (160–140–160) с тихим стоном выбралась из-под Тасиковой кровати и кое-как пристроилась на краешке у него в ногах.
Кровать заскрипела, но в хирургическом отделении все кровати были прочными.
В больнице их никто не услышал.
Вместе они покушали из Майкиных баночек. Это был своеобразный пикник в медицинском духе, среди белых стен и одеял.
Они так давно никуда не выбирались вдвоем. Дружно пожалев об этом, вполголоса они обсудили места, куда бы могли поехать. И каждый, разумеется, предлагал свое, не соглашаясь с другим.
И они смеялись шепотом, сетуя на собственную неспособность хоть о чем-то договориться.
— Хорошо, что хоронить нас будут дети. А иначе мы б и могилу не поделили, — тихо сказала Майка.
Тасик закивал, прыская от смеха в кулак.
В стенах больницы шевелились черные тени, и только рекламный щит где-то вдалеке, на проспекте, ярко переливаясь огнями, светло и неугомонно засматривался в больничное окно.
— Майка…
— Что?
— Какая же ты у меня красивая, — прошептал Тасик, любуясь Майкиным лицом, смиренным и перламутрово-розовым в свете рекламы.
— Болван, — смутилась Майка.
Тасик взял ее руку и потянул, заставив придвинуться ближе.
— Ну что? Что тебе? — сдавшись, залепетала Майка.
— Иди ко мне. Как я по тебе соскучился.
Он протянул руку и погладил ее лицо, шею, ухо…
Майка заплакала, обхватила его худые плечи, горячо дыша, бормоча что-то ласковое, невнятное, каким-то невероятным образом притерлась к своему Тасику… Он затрясся, сграбастал ее всю и крепко-крепко прижал к себе, ко всему вибрирующему от нетерпения телу.
Теперь они лежали на больничной койке вдвоем, умещаясь на ней чудом, словно им удалось силой воли ужаться в размерах и объеме. Они гладили друг друга, и каждое прикосновение вызывало в них трепет. Так включение вилки в розетку неизменно вызывает ток.
— Хорошая моя, Майка, хорошая… — повторял он.
— Тасичек мой, — шептала она.
— Я люблю тебя… Всегда любил…
— Я тоже…
— Я не могу без тебя!
— Счастье ты мое… луковое.
Они долго не засыпали, плакали, шептали друг другу какие-то признания, смеялись и утешали один другого изо всех сил, как могли. Если и вспоминали о смерти, то как о глупом, досадном недоразумении, которое могло бы стать им случайной помехой.
Но они ее не боялись. На смерть им было наплевать.
Настоящую любовь не заботит ни прошлое, ни будущее, ей не нужны ни воспоминания, ни надежды; каждое ее мгновение — как вспышка вечности, бесценно и восхитительно…
Они заснули, привычно обняв друг друга, и это было лучше всего.