Он сидел в своем кабинете и никак не мог сосредоточиться.
Недавний звонок бывшей жены, по обыкновению, выбил его из наезженной колеи рабочего дня. Но уже не было ни злости, ни раздражения. Он посмотрел на вереницу дипломов на стене. Задержался на фото отца в золоченой раме. Тот вполоборота, величаво и с укором, поглядывал на Виктора, пожимая руку президенту на вручении очередного ордена. Они все от него чего-то хотели. Плевать.
Геля постучала в кабинет и, войдя, с облегчением поняла, что главный на месте.
— Виктор Анатольевич!
Она стояла прямая, взгляд в упор, и только руки выдавали волнение, неустанно теребя полу халата. Протянула ему слегка помятый листок с заявлением.
— Я ухожу. Детям не говорите. После праздника им сама объясню.
Пробегавший истории болезни взгляд Виктора на секунду переместился на Гелю. Он не помнил, чтобы та говорила так громко и решительно.
— Ненадолго тебя хватило, — сказал главный, размашисто подписывая заявление.
Спорить не было сил. Почему-то вдруг захотелось поддаться неожиданному порыву и обхватить темную голову Виктора. Положить ее себе на плечо. И гладить, гладить не переставая. И голову, и руки, жилистые, крепкие. Всегда, с самой первой минуты, она смотрела на него снизу вверх, как на небожителя, обладателя тайной врачебной и явной мужской силы. Перевела взгляд на лицо, стараясь запечатлеть в памяти каждую черточку. Он никогда не обращал на нее внимания. Пользовался, как и все вокруг, ее безотказностью и немым согласием с обстоятельствами.
Виктор Анатольевич посмотрел сквозь Гелю и как будто что-то вспомнил:
— Куда пойдешь?
— Лечиться поеду, в санаторий. — Она помолчала. — У меня лицо немеет, говорят, это нервное, — проговорила она в равнодушную тишину. — Ванны, грязи.
— Тут не только лицо онемеет. — Он посмотрел ей в глаза и неожиданно для себя спросил: — Ну а потом?
— Ну а потом буду искать другую работу и поступать в медицинский. Не могу я больше на все это безмолвно смотреть. — И зачем только наболтала ему, подумала Геля.
Ни разу они не говорили наедине. Она даже не была уверена, что он помнил ее имя.
— Хм. — Главврач удивленно посмотрел на странную девушку и подумал, что ничего о ней не знает. Удобная, как дополнительная рука, она неизменно оказывалась там, где больничный организм вдруг начинал пульсировать, и срочно нужны были перевязка, лекарства или нежные объятия для испуганного ребенка. — Ну это вряд ли. Так тебя там и ждут. — Он помолчал. — Не найдешь работу — возвращайся. Дети любят тебя. Да и Витю выхаживать будет некому.
Надавил на самое больное.
Геля знала, что спасается бегством, но какой-то внутренний инстинкт гнал ее из больницы.
Она прикрыла дверь кабинета и нащупала в кармане распечатанные билеты. Путевка куплена, предоплата внесена. На карте накопилось прилично, она почти не тратила деньги. Ровно через две недели она уедет из этой зимней слякоти и будет бродить вечерами по сухим мостовым уютного чешского городка, ловить руками снежинки и мечтать о будущем. В уютном кафе рядом с санаторием она обязательно поболтает с какой-нибудь русской бабушкой, укутанной пледом, сядет в уголок с книжкой и будет потягивать глинтвейн, меланхолично глядя в окно на сказочный снежок. А потом вернется и начнет все сначала.
Виктор Анатольевич достал из ящика стола желтую пачку крепких сигарет без фильтра, подошел к окну и нетерпеливо затянулся. Что-то неуловимо екнуло у него в том месте, где по анатомической логике должно было быть сердце. Но, едва ощутив первую затяжку, он начал думать о круговороте новых дел и тут же переключился на работу.
Геля вышла в зал, наклонилась к компьютеру, спрятавшемуся за елкой, и включила четвертую симфонию Шуберта. Буду учиться на дневном, а на выходных и по вечерам — вкалывать. Она подышала, ощутила внезапный прилив сил от собственного решительного шага и начала смену.
Близился праздник. С детства сохранившееся мандариновое ощущение само собой растекалось где-то внутри. Воспоминания о счастливых домашних посиделках, горках шоколада в цветных обертках и долгожданных новогодних подарках поневоле возвышали этот день над вереницей других, монотонных, безликих, запускали механизм ожидания событий, обязательно радостных, обязательно волнующих.
Новый год Геля собиралась встречать в больнице. Домой детей на праздник не отпускали. Родители приносили подарки и уходили с тяжелым сердцем, отдавая ребят на откуп врачам и медсестрам. А вот у отказников праздники заканчивались слезами, потому что получать новогодние подарки им было не от кого.
Но только не в этом году.
Ангелина добилась для своих детей подарков от благотворительного фонда, с которым вела переговоры целых полгода. И полгода спустя фонд исполнял мечты ее маленьких отказников. Верочке со сгоревшими ногами — куклу-фею; Виталику, которого воспитательница детского дома случайно окатила кастрюлей кипящего молока, — новенький смартфон, а малюсенькой Аленке, на которой целиком сгорело легкое летнее платьице, — кукольный домик. И вот, наконец, за пару недель до праздника, фонд нашел спонсора на баснословно дорогой 3D-принтер для Вити. Это был подарок, о котором он мечтал. Который даст ему силы переживать каждый новый день.
После праздника она уйдет, а потом станет навещать Витю и кормить его шоколадом, помогать Марине Львовне и приносить малышам печенье.
И попробует начать собственную жизнь.
Вечером, упаковав часть подарков, Геля подошла к ординаторской и услышала в чуть приоткрытую дверь сухой голос Виктора Анатольевича:
— Не дадут больше кожи, закрыли для него квоты. Тем более для лица не дадут. Сказали натягивать, как сумеем, и перестать лезть со своими запросами.
Геля боком вошла в кабинет.
— Жаль, конечно. Но вы сделали, что могли, Виктор Анатольевич.
Холодная, как лягушка, врач детского отделения Евгения изобразила сострадание, больше похожее на заигрывание. Она была вся такая женщина-женщина, халат в обтяжку, большая грудь навынос, туфли на высоких каблучках. Евгения давно пыталась заманить в свои сети холостого главврача, но, судя по его пустому, равнодушному взгляду, совершенно безуспешно. Тот как-то вскользь, по-врачебному сухо поглядывал на ее торчащую из халата грудь. И думал о Вите. О том, сколько труда и сил вложил в этого мальчика. И как все неудачно теперь складывалось.
Геля подошла поближе. Стало ясно, что пересадка оказалась неудачной. Справившись худо-бедно с другими частями Витиного тела, для его лица специально приберегли самую лучшую кожу какого-то молоденького донора. И она не прижилась. И теперь Новый год и все ее планы летят в тартарары. Вите удалят неприжившийся лоскут, стянут старую кожу в невыразительный комок, и он будет отходить от наркоза. Потом очнется. Вялый, апатичный. Нет, он не покажет виду. Соберется с силами, будет отшучиваться и бахвалиться новым протезом, мол, он еще даст о себе знать. Но лицо его теперь навсегда останется месивом из шрамов. Гуинплен, никому не нужный, потерянный, одинокий, такой же, как она сама, только хуже, гораздо хуже. Все ее отчаяние — только в душе, а его — на лице, на теле, израненном и навсегда утратившем свою детскую нежность.
В этом городе больше не было хирургов, которые могли бы ему помочь. Возиться с брошенным мальчиком никто не станет. Жив — и бог с ним. Да, существовали фонды, но и к их помощи уже тоже прибегали. Шансов было ноль.
— И вы не будете бороться? — выкрикнула Геля.
Виктор Анатольевич бросил на нее усталый взгляд и медленно опустился в кресло. Он постукивал длинными пальцами, слегка пожелтевшими от нескончаемых сигарет, по пухлой папке с Витиной историей болезни.
— Кризис, плюс все квоты мы исчерпали, ты сама это знаешь.
— Он даже без повязки никогда ходить не сможет, это же невозможно так оставить! — Гелю трясло от негодования. — Как вы можете! — Нельзя сдаваться, нельзя!
Виктор молчал.
Она выскочила из ординаторской, вбежала в Витину палату.
Он лежал тихо-тихо, почти неслышно. Спал. Геля наклонилась к перемотанному лицу и стала гладить его потихоньку, еле-еле, чтобы не разбудить и не сделать больно.
— Маленький ты мой, маленький. За что так, почему? Что же мне теперь делать?!
Марина Львовна зашла в палату, постояла рядом с Витей, поправила ему капельницу. Потом подошла к Геле и неловко погладила по голове:
— Пойдем, хватит рыдать. Пусть поспит.
Геля шепнула в ответ:
— Я посижу, не могу пока. Пожалуйста.
Сестра покачала полуседой головой и вышла из палаты.
И тут Гелю прорвало. Сначала еле всхлипывая, а потом в голос, она рыдала, сидя у кровати больного ребенка. Сетуя на жизнь, судьбу, ненавистные квоты, ужасную действительность, с которой совершенно невозможно справиться, которая обрушивалась, невзирая на календарь, праздники, детей; ей, этой неведомой руке, ведущей через страдания и боль маленькие жизни, не было до них никакого дела. А сама Геля такая бессильная, такая никчемная. Слабая одинокая сиделка, без образования, без связей, без власти. Никто.
Внезапно она выпрямилась от мысли, словно пронзившей ее насквозь.
«Нет. Кое-что я могу сделать. Кое-что у меня есть. И даже очень много, и даже более чем достаточно».
Она выскочила из палаты и отправилась на поиски главврача.
Виктор Анатольевич делал обход вместе с Евгенией. Виктор часто помогал врачам разбирать новые случаи, мог внезапно вмешаться в ход лечения. Он считал, только так может контролировать больничный кровоток. Быть близко и чувствовать его малейшие вибрации.
Геля зашла в палату, подошла к главврачу поближе и слегка коснулась рукава.
Он выпрямился, и они встали друг напротив друга. И стояли так, почти одного роста, глядя друг другу в глаза.
— Я буду донором, — громко сказала Геля.
Он медленно провел рукой по лбу, посмотрел на нее долгим глубоким взглядом и отчеканил:
— Нет.
Виктор отвернулся к Пете пяти лет от роду. Тот смотрел на них во все глаза, придерживая повязку крохотной пухлой ручкой. Светлые кудряшки рассыпались по подушке, и на них играло закатное солнце.