— Приходите завтра ко мне на день рождения, — пригласила она. — Заодно мое увольнение отметим.
Бывшие уже коллеги засуетились, громко заахали.
— Когда приходить? — наконец спросила Настя.
— К семи нормально? Вот и хорошо.
Вера ушла с неожиданно легким сердцем. Город готовился к Новому году — витрины перемигивались гирляндными огоньками, на площадях возвышались елки. «Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит. Вот и ко мне пришел», — с горечью подумала она, но тут же одернула себя — не смей расстраиваться. Чтобы утешиться, зашла в дорогущий магазин одежды и купила платье, на которое засматривалась почти месяц. Позвонила Славе, рассказала о случившемся.
— Новую работу тебе организуем. Собачникову яйца открутим и ко лбу пришьем, — резюмировала Слава.
— Хорошо, — не стала спорить Вера. — А я платье купила. Помнишь, то, от Сары Пачини.
— Деньги нужны?
— Нет.
— Я перекину тебе на карточку немного, с первой зарплаты вернешь.
— Немного — это сколько? — просила Вера, но Слава уже отключилась.
Через секунду телефон тренькнул сообщением о переводе тридцати тысяч рублей. Платье стоило ровно столько.
«Я когда-нибудь убью ее», — пообещала себе Вера и все-таки расплакалась.
Суббота прошла в лихорадочных приготовлениях. К приходу гостей стол был красиво сервирован, утки подрумянены до хрустящей корочки, картофель запечен, салаты нарезаны. Слава приехала ровно в семь, вручила букет маргариток (любимые Верины цветы) и годовой абонемент в фитнес-центр.
— Ты как раз собиралась заняться здоровьем.
— Но я не затем, — махнула рукой Вера, потом спохватилась: — То есть затем, но я… ты же знаешь… надеялась ребенка родить.
Слава вздернула бровь:
— От этого мудормота?
Вера кивнула.
— Звонил?
Вера покачала головой.
— Будем о хорошем, — постановила Слава и разлила по бокалам вино: — За тебя.
Звонок в дверь раздался в половине восьмого. Вера заторопилась в прихожую.
— Ну наконец-то! Я уже думала, что вы не приде… — Она осеклась: вместо бывших коллег посреди лестничной площадки одинокой зубочисткой торчала секретарша Собачникова. Она протянула ей перевязанную пестрой лентой коробку и заявила с претензией:
— Я всегда прихожу, когда обещаю.
Вера посторонилась, пропуская ее в квартиру. Аллочка стянула скрипучую каракулевую шубу (Вера видела такие шубы только в далеком детстве), скинула сапоги, не обращая внимания на протесты.
— Они мне ноги натирают, я лучше босой похожу.
— Я дам вам сменную обувь, — спохватилась Вера.
— У меня сорок второй размер ноги, — хмыкнула Аллочка и принялась рыться в своей сумке.
— Это кто? — спросила одними губами Слава.
Вера дернула плечом — потом.
Меж тем Аллочка извлекла из сумки конверт:
— Здесь деньги. Анатолий Петрович просил передать.
Вера спрятала руки за спину, инстинктивно попятилась.
— От Собачникова, что ли? — подала голос Слава.
— Да, — Аллочка протянула конверт Вере: — Берите, — и многозначительно добавила: — С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Вера чуть не поперхнулась.
— Он вам что-то говорил?
— Нет. Но я же не дура.
Слава заглянула в конверт:
— Негусто.
— Верните ему и скажите… Нет, ничего не говорите, просто верните, — попросила Вера.
Аллочка не стала настаивать и убрала деньги в сумку.
К восьми стало ясно, что никто больше не придет. Ели молча, подливая друг другу вино. На втором бокале у Аллочки развязался язык, и она внезапно смешно рассказала, как два года встречалась с иностранцем, который называл блинчики с начинкой длинчиками, потому что считал, что они должны так называться из-за своей длины.
— Еще он говорил «на нервной почке» и «сук твою мать».
— А расстались почему? — спросила Слава.
— Умер, — коротко бросила Аллочка.
— Боже! — всплеснула руками Вера.
— Для меня, — уточнила Аллочка.
Смеялись в голос. Выпили еще. Сначала за здоровье бесхребетного Собачникова, следом за его вездесущего тестя. Далее — за неверных бывших коллег.
Потом Вера, окинув взглядом обильно обставленный стол, принялась сокрушаться, что съесть все это некому, и Аллочка предложила раздать еду нищим. Заботливо упаковав уток и салаты в пластиковые лоточки, они отнесли угощения в переход метро, где традиционно отсиживались бомжи. Облагодетельствовав их едой, решили прогуляться. Морозный зимний воздух, вопреки обыкновению, не отрезвлял, а совсем наоборот — словно наполнял легкие веселящим газом. Возвращаться домой расхотелось. Слава постановила, что нужно куда-то съездить, раз уж они оказались у метро, а Аллочка предложила выбраться в стрип-клуб, где у нее двадцатипроцентная скидка на спиртное.
— За какие заслуги? — бесцеремонно поинтересовалась Слава.
— Директор клуба — мой двоюродный брат, — пояснила Аллочка и вытащила из сумки конверт с деньгами Собачникова. — Ну что, отмстим козлу?
Проснулась Вера от чьих-то невнятных причитаний. Голова гудела колоколом, на душе копошились неясные угрызения совести. Медленно, чтобы не сильно мутило, повернувшись на бок, она попыталась разглядеть источник бухтения. На напольных весах стояла Слава — во всклокоченных волосах и вчерашнем смазанном макияже, и, растянув пальцами уголок глаза, близоруко разглядывала цифру на дисплее.
— Красивая как никогда, — заключила Вера.
— На себя посмотри, — огрызнулась Слава, слезла с весов и со вздохом объявила: — Поправилась на три кило. Мечтала похудеть на семь кило, теперь мечтаю на десять.
Вера осторожно села, стараясь не вертеть гудящей головой:
— Хорошо погуляли.
— Не посрамили, — согласилась Слава.
За стеной звякнула посуда. Они тут же вспомнили об Аллочке.
На кухонном столе дымилась чашка с крепко заваренным чаем. Аллочка сидела, упершись подбородком в ладони, и смотрела прямо перед собой. При виде подруг вздернула брови — сначала одну, потом другую:
— Красоты неописуемой!
— На себя посмотри! — огрызнулись те хором.
— Чаю будете?
«Естественно» удалось выговорить с третьей попытки.
Уехали гости ближе к вечеру. Аллочка влезла в свой каракуль, словно в палатку пробралась.
— Купи себе пуховик, на человека станешь похожа, — посоветовала ей Слава.
— Отвянь, — отбрила та.
Вера подождала, пока они втиснутся в лифт, и тщательно заперла входную дверь. На тумбе вешалки лежала обмотанная лентой упаковка — подарок Аллочки. Под нарядной оберточной бумагой обнаружились беговые кроссовки. Вера примерила их, подивилась тому, как удобно они сидят на ногах. Вытащила подаренную Славой пластиковую карточку, повертела в руках — и внезапно все про себя поняла. Будет как она и загадала: утренний бег, правильное питание, обязательный восьмичасовый сон. В марте — полное медицинское обследование. К следующему Новому году родится Сашенька. Фамилия будет Верина, отчество — тоже. В графе отец будет стоять прочерк, бог с ним, с отцом. Есть она, есть мама с папой, есть брат. Слава с Аллочкой тоже есть. Проживут.
Оксана Ветловская. Бумажные звезды
В солнечный зимний день казахская степь бела ослепительно, до рези в глазах: каждый кристаллик льда горит самостоятельным нестерпимым огнем. Кажется, густая россыпь звезд, только без космической тьмы, легла на землю сплошным сиянием, под глубоким, как вздох, кобальтовым небом. Ширь, даль заснеженной степи — дух захватывает. Простора там вообще отмерено щедро, до самого горизонта, на все четыре стороны. Но главная в тех краях — пятая сторона. Третье измерение. Вверх. Именно туда раз за разом торят путь. Именно туда указывают тонко очерченные тенями вышки прожекторов, стартовые опоры, фермы обслуживания, кабель-заправочные мачты. И стальная стела ракеты. Правда, увидеть ракету на стартовой площадке Одинцову не довелось.
Космических полетов теперь долго не будет.
Одинцов хмуро покосился в окно автобуса на темнеющее сквозь обледенелое стекло подмосковное утро, особенно невзрачное по сравнению с торжественными степными рассветами: сизыми, алыми, золотыми. Вот и первый рабочий день после командировки, в которую он так просился, хотя бы постоять у подножия незримой лестницы в космос. Хотя бы постоять, раз уж не суждено подняться. С тех пор как в экипажи космических кораблей решили включать ученых, многие ребята из его конструкторского бюро подали заявки, чтобы стать космонавтами. А двое — уже стали. Подавал заявку и Одинцов. Несколько раз. Просто из принципа, да еще с мальчишеской надеждой, что однажды требования к здоровью кандидатов снизят. Но с его близорукостью и врожденной хромотой затея все равно была безнадежной.
Автобус, шумно отдуваясь, вполз на пригорок и с треском раскрыл двери на остановке, чтобы впустить мелкого мужичка, который в такую рань тащил куда-то перевязанную бечевкой ель в полтора раза его выше, и женщину с ребенком. Мальчик лет восьми плюхнулся на дерматиновое сиденье напротив Одинцова и принялся расчищать в толстом хрустком инее окошко, похожее на лунку. Или на иллюминатор. За влажным стеклом, в еще плотном, еще налитом ночными чернилами сумраке замелькали далекие окна пятиэтажек.
— Мама, а почему иллюминаторы круглые?
— Почему-почему. По кочану. Ну вот, опять варежки мокрые.
— Потому что круглый иллюминатор распределяет давление, — сказал Одинцов, поправляя на острых коленях большой портфель. — Знаешь, с какой силой сопротивляется атмосфера, когда летит ракета? Воздух так сдавливает ее, что она должна быть очень прочной. А углы квадратного окна — слабое место. Там сразу появились бы трещины. И ракету разорвало бы на куски.
— Воздух давит? — не поверил мальчик и помахал рукой: мол, да вот же он, воздух, ничего не весит.
— Еще как. Ты просто не чувствуешь. А на той скорости, с какой летит ракета, это здорово ощущается.
Сам Одинцов всю жизнь чувствовал отчаянное сопротивление среды, сквозь которую стремился прорваться наверх, подобно тому, как ракета преодолевает сопротивление атмосферы и силу земного притяжения. И всю его жизнь беда соперничала с чудом, счастье и несчастье хватали друг друга за руки прямо над его головой.