Буквально в последний день с утра в квартире раздался звонок. «Тебя, Паша», — сказала мать. Звонок проходил по ведомству чуда, вмешавшегося в последний момент. В ОКБ-1 Одинцова все-таки взяли. Тот, другой, кандидат, занявший его место, руководство бюро чем-то не устроил. Как Одинцову сказали позже, «мозгами». Посредственностям и даже середнякам в ОКБ-1 было не место.
Мечта сбылась. Одинцову предстояло войти в ту часть большой научной организации, которая занималась самым сердцем космического корабля, вместилищем жизни — разрабатывала спускаемые аппараты.
И вот теперь-то все вроде бы пошло хорошо. Поначалу. Покуда бдительное невезение, родившееся вместе с Одинцовым в новогоднюю морозную ночь 1945 года, не решило взять реванш. Так вышло, что Одинцов обзавелся врагом. Вообще, враги у Одинцова были с детства, неизменные и неудобные, как хромота, но такие же привычные: его, смешно подволакивающего правую ногу и будто бы бесчувственно, ледянисто смотрящего на мир белыми «чудскими» глазами, да еще обидчивого, было весело и интересно дразнить. Но этот враг был уже не из барачного коридора, где ползала малышня, не из московской школы и даже не из вузовской группы. Теперь все было по-взрослому. Во враги Одинцов умудрился заполучить главного инженера конструкторского бюро.
Григорий Сагарян, высоченный, тучный, клювастый, лет пятидесяти, был отнюдь не плохим начальником — напротив, старался обеспечить своих подчиненных всем необходимым для работы, да к тому же, говорили, подражал покойному Королеву своей манерой с энтузиазмом браться за любой проект и вникать в каждую мелочь (и крепко ругаться на совещаниях). Но вот чего Сагарян не терпел, так это открытых возражений. Опытные работники навострились осторожно подводить его к нужным умозаключениям. Одинцов так не умел. Он резко высказывал все, что думал. И весьма скоро они с Сагаряном просто-напросто возненавидели друг друга. Тот душил любую инициативу молодого инженера. Одинцов, в свою очередь, открыто критиковал второго после директора человека в КБ. Долго это продолжаться не могло и разразилось невообразимым, ужасным.
Первые раскаты катастрофы послышались год назад, под наступающий 71-й. Тогда Одинцов носился с идеей изменить компоновку органов управления космического корабля так, чтобы до всех ручек и вентилей космонавты дотягивались, не покидая кресел. Сагарян его, разумеется, окоротил и ткнул носом в текущие задачи. А весной о предложениях Одинцова вовсе позабыли: после неудавшейся стыковки с «Салютом» бесславно вернулся «Союз-10», и все силы бросили на доработку стыковочных агрегатов.
Следующий корабль, «Союз-11», благополучно состыковался с орбитальной станцией. В июне газеты распирало от напыщенных передовиц о космической экспедиции, и Одинцова чем-то отвращали эти нарочито бодрые статьи про космонавтов, статьи, которым он прежде так светло и искренне радовался. Ему уже не давали работать, почти ничего не поручали, и он не жил, а маялся, изводился от ненависти к Сагаряну, но из принципа не желал переходить в смежное бюро с менее интересными разработками, как ему неоднократно предлагали. Получилось бы, что он сдался, а Одинцов не сдавался никогда, ни разу за всю жизнь.
Ночью 30-го июня ему приснился кошмар. Будто он в огромной толпе военных, журналистов, ученых и чиновников наблюдает за стартом ракеты на космодроме Байконур, знакомом ему лишь по фотографиям. Сухой жар степи, огромное белое солнце. В полной тишине ракета отрывается от земли и в таком же жутком раскаленном безмолвии начинает медленно заваливаться набок. И падает. Прямо на толпу. Ударяется о землю в полусотне шагов от Одинцова, переламывается пополам, и все беззвучно тонет в шквале огня.
Когда Одинцов, ошалевший от недосыпа и тяжелого предчувствия, пришел на работу, то первым делом узнал от таких же невыспавшихся, бледных и потерянных сотрудников: весь экипаж «Союза-11» погиб. Три человека. Этой ночью они были найдены в приземлившемся аппарате без признаков жизни.
На конструкторское бюро надолго опустилась выжженная мертвенная тишь из одинцовского кошмара. То есть, конечно, работали, разговаривали о делах, порой даже шутили, но дни тянулись выхолощенные, болезненные, по-предгрозовому душные. Полным ходом шло расследование гибели экипажа. За дело взялось КГБ, искали диверсантов, и всем было не по себе — а вдруг? Вдруг виновных найдут именно в их бюро, хотя это казалось немыслимым, но кто его теперь знает, еще недавно и гибель «Союза-11» представлялась невозможной. Сагарян ходил темный от злости и прямо-таки детской обиды: да как же так, ведь советские космонавты не должны, да что там, не способны погибнуть!
Нарушение герметичности спускаемого аппарата. Об этом заговорили еще в то страшное утро. Лишь несколько часов тому назад экипаж выходил на связь, как раз перед тем, как покинуть орбиту. «Самочувствие отличное», «До скорой встречи на Земле». На время прохождения сквозь плотные слои атмосферы связь, как и положено, прервалась, и больше «Союз-11» в радиоэфире не появился. Замолчал навсегда. Раньше времени открылся вентиляционный клапан. На высоте не четырех километров, а ста пятидесяти. Когда за бортом еще — вакуум. Это маленькое отверстие, диаметром меньше пальца, можно было перекрыть с помощью вентиля, но чтобы добраться до клапана и ручек управления, следовало покинуть кресло. А тут счет идет на секунды, в кабине из-за разгерметизации стоит туман, все заглушает зловещий свист выходящего воздуха, лопаются барабанные перепонки, и сознание меркнет — покинуть кресло уже непосильная задача; хотя ремни у погибших космонавтов были частично отстегнуты и перепутаны.
И вот теперь в бюро, наконец, вспомнили про предложение молодого инженера доработать пульт управления. Одинцов — тонкий рот, сжатый в прямую черту, в такую же черту сведенные брови — швырнул на собственный рабочий стол наработки годичной давности. Ненависть к Сагаряну ела поедом, снедала в труху, как ржавчина — металл.
А тот как раз вызвал его к себе. Когда Одинцов вошел в кабинет, Сагарян ругался по телефону: костерил военных, которые требовали, ради сохранения жизни будущих экипажей, одеть космонавтов в скафандры, что уже несколько лет не использовалось. Скафандры в спускаемом модуле — значит, меньше полезного груза, и только два, а не три члена экипажа. И вообще, какие, скажите на милость, скафандры, когда еще Королев обещал отправлять человека в космос «в одних трусах»?
— Это все равно что моряков на подлодке одеть в акваланги! — разорялся в трубку Сагарян. — Так не работают! Это несерьезно!
Бросил трубку, уставился на Одинцова.
— Так, садитесь!
Одинцов прохромал поближе и остался стоять.
— Григорий Авакович, помните, я еще год назад предлагал доработать пульт управления, чтобы экипажу не пришлось отстегиваться от кресел? Почему вы тогда не прислушались? Почему вы вообще никогда не обращаете внимания на мои предложения?
— Еще и вы будете из меня жилы тянуть! Да когда ж вы, наконец, прекратите лезть не в свое дело?!
— Это, значит, не мое дело? — еле слышно переспросил Одинцов, уставившись холодными, серебристо-белыми глазами в черные, навыкате, глаза начальника. — То, что погибли наши космонавты, — не мое дело? А что тут тогда вообще мое дело? Если вы мне не даете работать! По вашей вине погиб весь экипаж!
— Что-о?!
— Это вы убили космонавтов, Григорий Авакович, — выговорил Одинцов помертвевшими от ненависти губами, с таким ощущением, будто с разбегу прыгает в крутой кипяток.
Как Сагарян на него матерился! Это была ругань такого калибра, от которой трескается краска на стенах, отваливается штукатурка, и вянут цветы на подоконниках. Секретарша Сагаряна (крупная и мужеподобная «грация», как ее звали остряки бюро), уже помногу раз слышавшая все, что способна породить человеческая фантазия по части сквернословия, еще неделю восхищенно делилась в курилке отборными выражениями с любопытствующими. Вообще, скандал получился безобразный.
— Ну идите, расскажите еще кагэбэшникам, кого я, по-вашему, убил! — злобно предлагал Сагарян.
— Я, знаете ли, подобным не занимаюсь, — огрызался Одинцов, понимая, что конец, в этом бюро ему жизни не будет и передовых космических разработок, вероятно, не будет тоже.
— Пишите увольнительную, — припечатал Сагарян. — Иначе вылетите отсюда с такой характеристикой, что в любом КБ вас даже поломойкой не примут!
Скандал мигом докатился до директора, и он, вместе с начальником отдела, буквально выпихнул Одинцова в командировку. Одинцов давно просился на Байконур — хотя бы побывать в преддверии космоса, раз уж ему никогда не подняться туда, наверх, к звездам, — правда, теперь долгожданная поездка его совсем не радовала. Впрочем, так была хоть какая-то надежда, что все как-нибудь уладится. Месяц не мозолить глаза Сагаряну.
— Я поговорю с Григорием Аваковичем, — сказал директор. — Но только потому, что вы очень талантливый инженер. Иначе давно бы вашего духу здесь не было! Я понимаю, нервы сейчас у всех на пределе, но скажите, Павел, почему вы постоянно нарываетесь на неприятности? Что с вами не так?
Хотел бы Одинцов знать, что с ним не так. Бесконечное сопротивление среды. Как будто на его долю выпало больше атмосферного давления и земного притяжения. Когда он шел от директора, то, как назло, встретил в коридоре Сагаряна. Главный инженер посмотрел на него так, будто хотел размазать по стене одним взглядом, и Одинцов выдержал этот взгляд, его белые чудские глаза, словно бы слепые и одновременно пристальные, серебристо вспыхнули бешенством. «Да чтоб тебе самому окочуриться вместо космонавтов, жирный гад! — с беспримесной яростью произнес Одинцов мысленно. — Чтоб тебе околеть!»
В командировке он все-таки успокоился. Заснеженные просторы степи словно поделились с ним частицей сокровенного безмолвия, в котором утихали тревожные мысли. Будь что будет, решил однажды Одинцов, выходя из монтажно-испытательного корпуса и глядя на простирающуюся кругом бесконечную белизну и бесконечную синь. Вдалеке виднелись опорные фермы стартовой площадки. Будь что будет — может, чудо не минует его и на сей раз.