Возьми, Юра, бабушке, сказала Галина Андреевна.
И ведь всюду, всюду холодно, всюду черным сквозит, ледяным из-под балкона, и раскачиваются шторы над полом, и как было бы хорошо постелить у кровати, потому что как в бездну опускаешь свои холодные огрубевшие ноги. Бабушка сделала длинную дорожку в комнату, покороче — в коридор, сшила квадраты — в кресло, на все табуретки. Вот бы все укутать и обогреть.
А к весне, если переживем, можно пошить на балкон половичок, чтобы стоять голыми ногами и смотреть, опершись, на огороды у дома и как качается рябина. А до реки далеко, и ноги не те, мы не пойдем, но нам и отсюда — весна. Но это если переживем.
Черным и снежным наступал на нас Новый год. Мы решили раздобыть костюмы Деда Мороза и Снегурочки и поздравлять детей с Новым годом за деньги. Напечатали объявления с моим домашним телефоном, развесили их по району. Поздравление стоило, кажется, 30 рублей. Желающие нашлись, стали звонить моей маме и записываться. Приходите к нашему Пашеньке, к Марусе приходите, у нас маленький Артур, поздравьте и его, ждут Тимур с Леночкой (8 и 5 лет), ждут Никита, Костя.
В классе образовалось несколько пар. Моей Снегурочкой была Таня Киселева. Ей очень шел костюм, и смотрелась Таня отлично. А я был Дед Мороз, тощий, повисший, неловкий, с угловатой влюбленностью Дед Мороз.
Мы почти всегда опаздывали, потому что бесконечно искали дома: в конце улицы и направо — вдоль школы, за детским садом, обогнуть стадион, диспансер и — вот он, дом, пять этажей, зелеными подъездными окнами спит. Переодевались в подъезде, набивали мешок своими пуховиками, и он казался праздничным. А сами от неловкости хохотали. Однажды на смех выползла старуха из своей квартиры и подслеповато заорала на нас: обжимаемся (а на самом деле — матно, запрещенно) мы тут, что ли? Мы не обжимались, мы приносили детям новогоднюю сказку по 30 рублей.
Никуда не уйдет от меня это ощущение новогоднего безысходного подъезда, кафельной изнанки праздника: и толстые зеленые окна, и злая старуха, и гулкое эхо твоего собственного притворного смеха, и люди в случайной квартире кричат друг на друга, а мы с Таней слушаем, но упорно повторяем поздравительные стихи. Крикнем громко все УРА, подарки раздавать пора.
Дверь открывали по возможности нарядные люди. Пихали нам в коридоре пакетики, чтобы мы потом отдали детям машинки, куклы, киндер-сюрпризы, шоколад, конструкторы. Мы засовывали это в мешок к нашим пуховикам и, показно покопавшись, извлекали подарок.
В общежитии женщина с воланами на блузке долго вела нас по коридорам, мы встречали каких-то людей, и люди улыбались, пахло вареными яйцами. В комнате — папа, бабушка и два мальчика в колготках. А детей в колготках было почему-то особенно жаль, никакую наготу не спрятать трикотажем. И мальчики испугались нас, Таню и Юру с ватой, и не могли вспомнить стихов. Ну же, ну же! Елочки — иголочки! Все подсказывали им, а они, в колготочках, не могли. Тогда мы со Снегурочкой прочитаем вам, говорил я остатками моего толстого Дедморозова голоса.
Попадались и взрослые дети экзальтированных родителей. Мальчику 10 лет, его отец водитель, слесарь, инженер холодильного оборудования, пахнет сушеной рыбой и умеет кричать коротким сухим матом. Ребенок повзрослел давно и подолгу сидит в подъезде, а его мама все еще держится кудрями и брошью с меховыми цветочками, потому что стоит перестать устраивать Алешеньке Новый год, и она полетит вниз со своим холодцом, мимозой на дно колодца под сметанным кремом и останется там навсегда. И вот она зовет нас, Деда Мороза и Снегурочку. Мы стоим перед Алешей и просим рассказать стишок. Алешенька в рубашечке с галстучком смотрит в ответ устало, серьезно читает. Нас трое в костюмах.
Время от времени я встречал в комнатах Васины ковры: вот с лилиями, вот с розами. Мы водили по ним хороводы. Иногда попадались и длинные желтые дорожки. Это, наверное, если была жива бабушка, знавшая Тамару или Галину Андреевну.
Мама к Новому году купила с лилиями на кремовом фоне. Я ложился на него, будто я Офелия. Отец даже споткнулся об меня однажды и разбил стекло в серванте.
Успех был громким, и начались гастроли.
Нас позвали в школу поздравлять младшие классы. В спортивном зале стояла елка. На турниках висели гирлянды, а на сетке, защищающей окна от мячей, снежинки. Первоклассники были в карнавальных костюмах. Некоторые плащи и накидки хранили в себе старый ситцевый халат, но все равно, все равно. Таня раздавала конфеты, я читал стихи.
Наше выступление запомнилось. До конца школы некоторые мальчики встречали меня так: «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас горбатый?»
Моя тетка работала в Доме ребенка, нас пригласили и туда. Сказали, что сладкого детям не будет: шоколада и мандаринов им нельзя, а игрушки подарят в какой-то другой день. Нужно просто почитать стихи, спеть песню про елочку и поводить хоровод.
В зале музыкальных занятий стояло не больше десяти детей. Все они были больны какой-то очевидной болезнью. Мы с Таней испугались. Схема поздравления прокручивалась в нас хорошо смазанной шестеренкой, но было очень жарко и стыдно, а стихи повисли и тянулись. Самую маленькую девочку придерживала за ручки белая круглая нянечка. У девочки была какая-то казенная стрижка, она слегка раскачивалась и внимательно смотрела на меня. Нянечка вдруг сказала: «Вот, Дедушка Мороз, потанцуй с Машенькой!» А может быть, с Танечкой, Оленькой, с Варюшкой — не помню имени и даже, честно говоря, не помню пола. Мишенька? Коленька? Я согнулся пополам, чтобы ухватить липкие руки ребенка. Машенька следила за мной с непонимающей нежной тревогой. Конечно, не было тогда ни Дома ребенка, ни костюмированного праздника, ни школьной поездки. Был только какой-то сгусток боли, разбавленный до переносимости, из которого все мы пришли, куда мы все попадаем перед черными окнами и куда погрузимся однажды и навсегда. Из этой боли смотрела на меня Машенька (Мишенька, Варвара, Илюша), а я придерживал ее за руки и топтался на месте около нее; я — подделка в костюме выдумки. Пахло вымытым линолеумом.
Никогда, никогда не забуду тебя… хотя ладно. Музыкальный работник, женщина средних розовогубых лет, желтоватая блондинка, заиграла на пианино и слаженно запела, глядя вправо и немного вверх, как будто света искала. Мы с нянечкой подхватили и пошли кругом. Метель ей пела песенку, спи, спи, спи.
В Доме ребенка нам заплатили в тройном размере. На улице я с облегчением разглядывал грязный городской снег и надутые пуховики. В автобусе ехал равнодушно. Ничего не хотелось, и в Петербург — нет, нет, и костюмы надоело таскать.
31 декабря, завтра все переломится, а пока.
Частный сектор называли «рукавом»: это если посмотреть с неба, получится рукав, отходящий от города. Но смотрит ли кто-то сверху? Дворник вычищает здесь тропинку на одного, и мы идем с Таней, одинокие, мало знакомые в общем-то, и не люди, а капюшоны. От фонаря до фонаря чернота, а на свету сугроб блестит желтоватой волной. До Петербурга долго и скользко.
Нас запускают на веранду переодеться среди замороженной летней мебели.
Наступил новый 1998 год, и бог с ним. Василий любил американские сигареты, джинсы, доллары и разбогател тогда ска-зоч-но. Купил вишневую «ауди», снял любовнице квартиру, уехал отдыхать в Египет с женой и дочкой. Молодой, веселый, красивый, золотая цепочка — продолжение загара. А я знаю сейчас, что его дочка, коричневая, яркий купальник, 10 × 15, будет лететь с мужем в фонарный столб и умрет тут же в машине. А Василий тогда не знал, и жизнь пружиной была сжата у его ног.
В Петербург мы, конечно, не поехали. Заработали мало, и куда больше хотелось красивый спортивный костюм с тремя цветными полосами на спине. И хорошо, что купил: мама носит его до сих пор. Я рассматривал Ленинград в старом бабушкином альбоме. На все там падала едва заметная желтизна: в ней плыл катер по каналу, загибался мост, спешила на работу дама в голубом трикотажном костюме (туфельки, сумочка).