Вот над «грекой» две полосы[15]. На эти полосы над «грекой» и нужно обратить внимание, чтобы понять человека и понять, что он за генерал.
Из глубин трепещущего страстью сердца возносим мы любимому и милейшему нашему Суверену мольбу с пожеланием процветания. Пусть щедрый на благородные дела мир последует за неповторимыми деяниями героев и мучеников, а если тень, то пусть и она будет достойна предшествующего ей пламени. И пусть Марс, блистающий пугающим красным светом и сопутствующими весьма плотными испарениями и серными выбросами, исходящими от черной вершины Энцелада[16], прекратит приносить нам зловещие знамения. И да установятся теперь спокойные намерения и совершатся деяния утешительные.
Эта мольба тем более исполнена страсти, поскольку мы ждем, что со временем генерал Бартолотти достигнет предельного возраста и обретет почтенный вид, так что даже для самого механизированного аппарата мобилизационной машины призыв его на службу станет немыслимым.
Со словами «Встань и иди»[17], которые мы с верой говорим каждому молодому человеку, связано выражение «До свидания и спасибо», которое мы с нетерпением обращаем вместе с пожеланием спокойной ночи этому чертяке, старому солдату.
Телефонист повторяет цифры направления, превышения и прицела, которые повторяет лейтенант, которые проверяет наводчик. Первый номер снова заводит свой припев: «Орудие… огонь!» Третий номер делает резкий рывок, сопровождаемый вспышкой пламени и металлическим грохотом. Шелест снаряда сотого калибра быстро гаснет в воздухе, так стынет след беглеца: ищи ветра в поле.
Облачное небо и зеленые округлости холма прячут невидимые холмики, иные горы.
А из неведомых краев — глухой и сильный удар, как стук ящика, с силой задвинутого в далекие таинственные архивы горы.
Наблюдатель регистрирует результаты стрельб, и после внесения поправок телефон батареи передает совершенные цифры.
Разрывные снаряды уверенно рвут далекую луговую поверхность. Вот измученные оставшиеся в живых, они тяжело дышат и истекают потом, сломленные усталостью. Даже винтовка и пять лимонок — уже тяжесть. Зрачки глубоко запавших глаз высматривают окончание подъема. Короткое обольщение надеждой рассеивается, на губах улыбки. Конечно, неминуемая темнота — это их долг.
Захлопываются архивные ящики горы, взбешенные дверцы. Низколетящие облачка: красные, как на изображениях мучеников. Белые низкие облачка; эти раздирающие душу разрывы и свист враждебных предметов.
О, весна! Ураган нескольких стомиллиметровых батарей, всего лишь легкая прелюдия.
Еще более страшный свист внезапно превращается в блеск молнии и сучий визг. Спринг-граната, фугасный снаряд, шаманство красного дьявола!
Пугающий вой накатывает издалека. Ужасающие взрывы в долине и на горе. И другие, быстрые и частые, в воздухе: черные, белые — неумолимые. Земля вбирает осколки шрапнели, а из кратеров от трехсотпятидесятимиллиметровых снарядов вырываются нещадные осколки пепельного цвета, пронзают тени других взрывов, просветы, тетраэдры и ромбоэдры доломитовых скал, кубы белого известняка.
Линии снабжения обрываются, как перерезанные ножом сухожилия, мулы разбегаются, ящики разлетаются, отчаявшиеся руки возносятся защитить глаза и лоб.
Суровость и дикая ярость уже не нашего «я» определяет теперь каждый миг сознания; связующее постоянство представлений кажется потерянным; желаний нет, существует одна только бодрствующая необходимость, до которой нет дела всем остальным.
Что несете вы, измученные санитары, завидуя тяжелой неподвижности простертой фигуры?
Почему вы бледны как смерть, руки со сбитыми кровоточащими костяшками, халат в лохмотьях, расстегнутый воротничок?
Дисциплинарный устав запрещает такую неряшливость.
А что за капли падают вдоль тропы?
Адски воняют гниющие мулы.
А вот по всей горе невидимые мотыги взрывают бесплодные холмики, под бешеный грохот откладывается семя в виде белых и черных куч. Под градом камней и осколков железа каждый вслушивается в свою судьбину. Под траурным солнцем машут крылышками незаметные шмели с намерением присосаться к кускам плоти, деликатесным мозгам.
Многие заняты неизвестно чем. Что они делают? Туман прячет все. Кто-то, склонившись, потеет красным потом, остальные в муке, как мельники. Мука на наших штанах, на лице и бесчувственных руках; два потных связиста, путаясь и прыгая, обходят сплетение вырванных с мясом и разбитых предметов, чтобы проверить, управляет ли еще этот черный и хрупкий нерв сражения массой жалких возможностей.
— Подай мне этот пук, иди туда…
— Да где этот проклятый ход?
— Должен быть ниже… вот он…
— Нет, это не он… помнишь, тот был полон дерь…
— Хх! Еще не хватало… сейчас…
Неописуемые взрывы заставляют пригнуться: быстрые пригибания перемежаются прыжками. Люди идут по проводу и пропадают в лабиринте и дыме.
Туман прячет товарищей, кашель от тринитратов обкладывает сухостью горло. Умершее нехорошей смертью чудовище демонстрирует свою подлую душу в виде цилиндра желтого гранулированного чедита, похожего на пармезан.
А среди расколотых кубами скал разорванные в клочья задохнувшиеся противогазы вынуждают наши глаза застыть во враждебной пугающей неподвижности. О, матери!
Фантазии самых мрачных ночей, это солнце превосходит вас, это сгусток немыслимого, ирреальная основа невозможного.
Пропыленные и оборванные, несите ящики, откройте, пропустите, но берегитесь: котловина Комо рядом, ее хотят, ее очень хотят захватить! Проклятая копилка, набитая восемью сотнями гранат. Ход сообщения «Мертвая лошадь» завален. Проскочим. Вперед.
Согнувшемуся в полости своей норы хирургу покоя больше нет. После каждого наружного взрыва под грязные проклятия гаснет от сильного порыва свеча. Душераздирающая бесполезная мольба вылетает из сжатых ртов покинутых людей. А лица окрашиваются васильковым, предшествующим ночи цветом.
Эфир и кровь не волнуют белого хирурга в черной норе. Ты еще не двинулся рассудком, упрямый мясник?
Так вот и случается, что гора на краю земли должна испить свое теплое лекарство, испить свое красное лекарство. Так есть и так было, а земля наша еще носит нас.
Так было и так будет, вечно.
Карлуше захотелось увидеть батарею семидесятипяток, и он дал мне кусочек шоколада: «Если и опоздаем, тетя не станет меня ругать».
Он шныряет по лесу, наконец нам удается разглядеть далекую цель. Крутой откос скалистой стены рва обозначал позицию врага. Это узкая расселина, где молодому лишайнику и пучкам венерина волоса довелось украсить собой летний отдых саламандр.
Первое орудие начало пристрелку с фугасного снаряда, чей пепельный след продымил от скалы, как если бы в нее ударило долото. Стекло призм и линз очерчивает и приближает поле, однако дает дымку, которая не позволяет хорошо видеть легкий выброс пыли от каждого удара долота семидесятипятки.
Невооруженный глаз замечает лучше.
Какой-то снаряд ударил ниже, в песчаную конусность дефекации, и тогда белая куча задымилась; другой — выше, в луговину, тогда куча становится черноватой и яркой.
Командир передавал поправки по телефону, но телефонист, крапотти[18], понимал плохо. Тогда командир со злостью схватил мегафон, жестяной конус с нагубником, и раструбил цифры на всю гору.
Потом и второе орудие произвело пристрелку, потом третье, потом четвертое: данные направления, прицела и превышения одинаковы, но у каждого своя неточность.
Когда поступила команда «Беглый огонь», из рук в руки пошли «галеты» и начались безумные подскоки. Четверка орудий ритмично издавала то грохот тормозов, то красный вопль из-за щитка, молоденькие каштаны, как прутики, клонились долу в этом урагане. Ритмично клоня спину при каждом выстреле, наводчик вновь смотрит на пузырьки, проверяет наводку. Округлую вершину холма секут сумасшедшие молнии и свистящие угрозы, все ветки ритмично выпрямляются и сгибаются в безрассудной растерянности.
Толчки лафетов и тычки вернувшегося накатника, усердие обслуги и яростные вспышки четырех орудий сменяют друг друга, как ритмичные удары штоков управления в кулачковый вал двигателя. Казалось, невидимая ось связывает четверку диких орудий в математическую последовательность фаз. Это управление.
На далекой горе появились легкомысленные облачка, украшающие склон, как белые свечные потеки — серый порфир алтаря. Тайную сень горы оскорбил безумный хохот. Гора снова испустила глухие громыхания, которые выкатывались из нее как бы в попытке изобразить случайную последовательность.
Недвижимые горы! Вот так по вашим склонам — грохот и отметины уродующей себя жизни; по вашей девственности — лошади, вспышки, потные люди, орудийные стволы и бешенство. Побережья взяты как триумфаторский приз. Дробящие удары семидесятипятки обтесывают виски скальных призраков и ураганным воем оглушают подземные поселения множества летучих мышей. Статистические органы этих млекопитающих отмечают многочисленные случаи учащенного сердцебиения.
Аккуратно докладывается о всех результатах практикующихся в стрельбе артиллерийских батарей в далеких долинах. Карты стрельб усеяны красными яйцеобразными овалами, устремленные вглубь территории разветвления коноида выгрызают куски равнины или горы.
На зеленых холмах появляются песчаные проплешины. Двугранные углы вершин, плоскости скатов — один светел, один затенен, — как угловатые крупы худых, истощенных животных. А беловатые пятна в завитках кустов на первый взгляд выглядят как парша, парша, поедающая зеленый покров холма.
Крупные благородные лошади, на левой тяжеловесно сидит мощный артиллерист, они ступают среди кустов и обступающих скал, крепкой шеей кивая: «Да, да». Сильным движением поднимают лохматую у копыта ногу и уверенно опускают ее меж веткой, остр