— Дяденька, есть у вас ненужная бумага? — бодро спросил тот, что с зонтик ростом.
— Нет, кажется, нет…
— Совсем ничего?
— Надо посмотреть. Заходите! Ребята, не робея, вошли в мой кабинет.
— Как тебя зовут? — спросил я старшего.
— Меня зовут Илкка.
— Ах, Илкка! Сколько же тебе лет, Илкка?
— Шесть. А это мой младший брат.
— Младший? А сколько ему?
— Я не знаю. Кале, тебе сейчас сколько?
— По кррайней мерре четырре. Узе.
Покончив таким образом с формальностями, я стал собирать газеты и журналы со столов и с полок и сваливать их в кучу на пол.
— А с картинками у вас нет? — спросил Илкка.
Нашлись, конечно, и с картинками. И молодые люди вместо того, чтобы связывать печатную продукцию в пачки, удобные для переноски, тут же легли на пол и стали смотреть картинки. Так продолжалось полчаса, что можно считать, по-моему, достаточным сроком для испытания нормального терпения. Я решил поторопить молодых людей. Тут Кале вскочил с таким видом, как будто он вдруг вспомнил о чем-то важном.
— Дядя, дядя!
— Да?
— Мне сррочно нузно по-маленькому.
— Хорошо, что вовремя сказал. О таком деле лучше всего сразу договориться, как мужчина с мужчиной. Иди-ка сюда!
Я показал молодому человеку внутреннее устройство моей квартиры, а сам вернулся, чтобы помочь его любознательному брату, который уже сидел в кресле, изучая картинки старого иллюстрированного журнала.
— Начни-ка связывать газеты, — предложил я ему.
— Я подожду Кале. Шпагат у него в кармане. А эта обезьяна как называется?
Я взглянул мимоходом на снимок в журнале и ответил:
— Это, по-видимому, павиан.
— Забавная морда, правда? А что это у него какой зад?
— Такой уж…
— Фу, некрасивый… А это кто такой?
— Это житель полинезийских островов.
— Почему на нем нет одежды?
— Она ему не нужна. Там, где он живет, всегда очень тепло.
— А может быть, он такой бедный?
— Вполне возможно.
— Или, может быть, он собрался купаться?
— Это тоже не исключено.
— Дядя, а у вас есть ножницы?
— Зачем они тебе?
— Я вырежу вот эти самолеты и вот эту машину.
— Нет, знаешь… Давай-ка лучше все собирай и связывай. А то, видишь, дяде некогда, дяде надо работать.
— Я не могу связывать. Шпагат у Кале в кармане.
Да, кстати. Ведь у меня же было двое гостей. Я пошел проведать младшего брата, которому вот уже четверть часа никто не мешал сосредоточиться. Действительно, он совершенно забыл обо всем на свете и чувствовал себя, как дома. Раковину умывальника он наполнил водой и пустил плавать в ней мыло и щетку для ногтей.
— Это атомная подводная лодка. Она нырряет вот так… вот так… Во, здоррово! Смотрри, дядя! Она нырряет, нырряет… Волны… все морре ррасплескивается…
— Ну-ка, мой руки скорее да выходи отсюда, — сказал я довольно холодно. — Ну, давай, давай, поживее!
Не очень охотно, он все же с грехом пополам вымыл и вытер руки, и я опорожнил раковину. Но не успели мы вернуться в мой кабинет, как вдруг молодой человек снова вспомнил что-то весьма важное.
— Дядя!
— Ну, что еще?
— Теперь мне нузно по-большому…
И это было вполне серьезно. Но на сей раз я не дал ему строить атомный флот. Я стоял на страже, готовый оказать маленькому адмиралу необходимую помощь. Через час я уложил газеты и журналы в две пачки, крепко их перевязал и вынес на лестницу. Юные друзья были, видимо, удовлетворены результатами делового визита, ибо младший брат, уходя, шепнул старшему:
— Это хорроший дядя попался…
Два часа маленькие деловые люди занимали мое время. Но вот наконец я мог вернуться к своей работе. Когда я провожал моих гостей к выходу, старший из братьев хотел было еще задержаться:
— Дядя, а старой телефонной книги у вас нет?
— Зачем она тебе?
— За них платят хорошо. Они такие тяжелые.
— Нет такой книги! А теперь можете идти!
Я выпроводил маленьких бумаготоргрвцев на лестницу, запер дверь и вернулся в кабинет, чтобы вновь сосредоточиться на творческой задаче. Но едва я успел сесть за письменный стол, как снова зазвонил звонок. Я поспешил открыть дверь, уже не ожидая никакого приятного сюрприза. Те же братишки ввалились на порог, и старший коротко изложил свое дело:
— Дядя! Теперь и мне приспичило…
Страдания финского Вертера
Сам не знаю, что привело меня вчера вечером в сад Кайсаниеми. Может быть, это была волшебница-весна? Она пришла так поздно в этом году, и вместе с нею, откуда ни возьмись, явились тучи моли, продавцы мороженого, садовые сторожа и закопченные котлы асфальтировщиков. Кто это с пафосом пел, что весна — пора любви и радужных надежд? Ничего подобного! Действительность доказывает обратное. Вчера я имел случай убедиться в этом.
Недалеко от пруда, где плещутся утки, есть — или по крайней мере был еще вчера — огромный раскидистый каштан, под мирной сенью коего часто присаживается отдохнуть изгнанный с вокзала друг бутылки, либо молодая пара, одержимая страстью нежной, либо вышедший на вечернюю прогулку владелец собаки со своим любимцем.
Вчера вечером никто не нарушал идиллического покоя старого великана. И потому одна несчастная душа, отчаявшись, замышляла совершить именно там ужасное дело: накинуть петлю на сук могучего дерева. Я тихо сел на скамейку, готовясь быть единственным зрителем в этом театре одного актера. Обыденно-современная внешность: плотно облегающие ковбойские штаны, остроносые ботинки на тончайшем высоком каблуке, синяя стеганая куртка, волнистые, высоко взбитые волосы, завитые феном, и томный взор из-под рисованных ресниц и век, оттененных лазоревой помадой.
Несчастное существо решило проститься с молодостью и недобрым миром. Только тут я понял, как трудно закрепить веревку на ветке дерева, если нет лестницы. Попробуйте-ка взобраться по толстому стволу, когда у вас высокие каблуки, плотные брюки в обтяжку да к тому же еще лисье боа на шее, а в руке — толстая веревка! Попробуйте, так узнаете.
Несколько отчаянных попыток не принесли удачи. Наконец, я увидел глаза самоубийцы и услышал обращенные ко мне слова, сказанные таким мрачным голосом, каким нынче вообще говорят в подобных случаях:
— А ну-ка, встаньте на минутку.
— Зачем?
— Мне нужна эта скамейка.
— На какой предмет?
— Иначе мне не закрепить эту веревку на суку. Ну, освободите вы скамейку или нет?
— Освобожу, конечно. Вот только ноги немного отдохнут. Вы ведь не очень торопитесь? Да и куда спешить?
— Я не люблю, когда меня поучают или отговаривают.
— Да я и не пытаюсь. Но вы же просто запыхались. Не лучше ли чуточку отдохнуть и собраться с силами перед дорогой?
— Разговорчики. Я этого не люблю.
Мне был брошен презрительный взгляд с полным правом убежденности: по возрасту я годился самоубийце в отцы, а отцов в наше время не считают нужным уважать. Их называют «предками», «живыми ископаемыми», сравнивают со старыми, изъеденными шашелем комодами, говорят, что они ушиблены воспитанием, чокнуты, тормозят прогресс и тому подобное. Итак, я не был авторитетом для этого юного, разочарованного в жизни существа, которое, однако же, село на скамейку рядом со мной и, отложив веревку, стало поправлять высокую прическу. У существа, решившего проститься с жизнью, были холеные, длинные ногти, покрытые лаком цвета адского пламени, красивый браслет на руке, на пальцах много колец, веки подкрашены синим и фиолетовым, а губы обведены траурной каемкой.
Юное существо не возмутилось, когда я взял в руки веревку и принялся разглядывать ее.
— Почему вы хотите убить себя? — спросил я отеческим тоном без тени цинизма.
— Я не могу жить, — ответил мне слабый голос.
— Но, друг мой, все-то люди живут. А кроме того, знаете, так петлю не делают. Посмотрите: она же не будет скользить! И уж в ваших-то брюках я бы не рискнул. Да и вообще, я бы не рекомендовал вешаться: это так неэстетично — получается очень некрасивый труп.
— Но если я не могу жить?
— Это совсем другое дело. Но все-таки повешение слишком неизящно, да и старомодно. Вы не пробовали утопиться, отравиться газом, вскрыть себе вены или напиться лизолу?
— Не проб…
— А другие средства: броситься под машину вашего приятеля, ходить с непокрытой головой в тридцатиградусный мороз, слушать пять часов подряд игру на железной проволоке или танцевать твист ночь напролет?
— Что? Это вы бросьте. Что за бред сивой кобылы? Вы что, с приветом? Не темните, я этого терпеть не могу. А нет ли у вас подымить?
— Закуривайте. Вот, пожалуйста.
— Тэкс… Не надо, огонь у меня свой.
Пока разочарованное в жизни существо раскуривало сигарету, я потихоньку разглядывал его нежное, без единой морщинки лицо.
— Сколько вам лет, барышня? — спросил я отечески, без всякой задней мысли, ведь я нисколько не похож на охотников заигрывать с девушками.
— Какая барышня?
— Да вы же. Вы ведь еще очень молоды.
— Я не барышня, я мужчина.
— Мужчина? Простите…
— Как же я могу быть барышней, если я мужчина?
— Да, да… Совершенно верно… Теперь я, конечно, вижу… но эта ваша лисья горжетка и каблуки-шпильки…
— Это модно. Вы просто пенсионер. Старая ворона.
— Да, похоже, что я… но ваша прическа, эта «Бабетта» или как ее называют…
— Уй!.. И вы заметили? Да, черт побери… Тут я дал маху. Ох, черт, как мне тошно!
— Так почему бы вам не остричь волосы?
— Вы окаменелость. Ой, елки-палки, почему я вчера пропустил передачу по телику? Это насмешка судьбы. Теперь мне нельзя жить.
— Почему же?
— Не могу. Я отстал от моды. Я старая тряпка, бабушкин чепчик…
Он схватил веревку и прижал ее к груди, как любимую девушку. Потом он поведал мне свою потрясающую историю, более плачевную, чем история страданий молодого Вертера, рассказанная некогда стариком Гете. Часа два тому назад он пошел на вокзал покрасоваться на людях своей рыжей лисой и взбитой прической, на которые истратил накопленные за неделю карманные деньги, Он рассчитывал произвести впечатление на всех стиляг, на всех стиляжек и на постового полицейского. Но тут ему пришлось столкнуться с жестокой реальностью и социальной несправедливостью. Ни один у