— Ах! — Санечка спряталась за Ненашева.
— Ты чего, Машка? — спросил Ненашев.
— Н-ну! — и Машка замотала головой.
— Не хочет идти в стадо, — улыбнулся Ненашев.
Даже если бы он говорил серьезно, Санечка все равно не догадалась бы ни о чем.
— Боюсь я ее, — сказала Санечка.
— Иди к себе Машка, — приказал Ненашев.
Он легонько шлепнул ее. Машка упрямо мотнула головой.
— Это что такое? Пошла прочь!
Он размахнулся и на этот раз ударил бы сильно, но я успел удержать его руку. Машка моргнула растерянно. Потом медленно повернулась, неуклюже, по-коровьи — заходя передними ногами и переступая задними — понуро побрела в свой сарайчик. В дверях оглянулась — она еще надеялась на сочувствие.
— Иди, иди! — крикнул Ненашев.
Дверь закрылась.
— Просто цирк какой-то! — сказала Санечка.
Ненашев вопросительно уставился на меня.
— Теленочек, а?
И он усмехнулся.
Я не принял его всерьез. Только потому, что смотрел на Машку другими глазами, нежели он. Это была моя ошибка.
Мне бы догадаться об этом…
Я не догадался. Я простился с Ненашевым и Санечкой и пошел домой. Бидон так и остался на крыльце…
Утром я проснулся с головной болью.
Я знал, что пройдет она не скоро, что нужно успокоиться, приглушить вчерашние впечатления. Целый день я бродил но лесу. Пробовал собирать грибы. Неожиданно это занятие мне понравилось: оно отвлекало от размышлений. Я набрал целую корзину. И, мне на удивление, все грибы оказались съедобными. Липа приготовила отменную солянку.
Вечером я спохватился, что мне нечего читать, и поспешил в ларек. Санечка уже собиралась уходить, но, заметив меня, любезно открыла двери и пригласила войти. На прилавке стояла сумка, битком набитая.
— У подруги день рождения, — объяснила Санечка.
Я пожелал Санечке и ее подруге хорошо провести время. Собрал все журналы, какие были, предложил помочь донести тяжелую сумку. Санечка отказалась от услуги, я не стал настаивать и отправился домой.
Липа ушла к соседке, я читал в постели до поздней ночи, потом погасил свет, пытался уснуть. Мне почти удалось, но тут пришла Липа, дверь скрипнула, и я опять принялся за чтение. Последние месяцы я приучил себя обходиться без снотворного, было досадно, что впечатления прошедшего дня — пусть даже необычные — так сразу выбили эту привычку. Принимать порошки не хотелось, оставалось одно средство: прогулка по сонной улице поселка, глубокое дыхание, свежий воздух и так далее.
Я откинул одеяло.
Здоровенная луна бесцеремонно уставилась на меля через окошко. В березовой роще за поселком — там сейчас, вероятно, было по-особенному светло — во всю мочь заливалась гармошка. Временами ей вторил девичий дискант, я слышал голос, но не разбирал слов.
Одевшись, я открыл дверь в комнату моей хозяйки. Липа, конечно, уже спала. Лунный свет голубым ковриком лежал возле ее кровати. Я прошел к дверям на цыпочках, хотя, вероятно, предосторожности были излишни, мимо спящей Липы можно было проехать на тяжелом танке.
На улице гармошку и частушки было слышно лучше.
Я иду, иду, иду,
Собаки лают на беду!..
Я пошел в сторону, противоположную той, куда звала гармошка.
Одинокая собака лениво тявкнула из темноты. Огни везде были погашены. Короткая улица поселка уперлась в лес. Под соснами притаилась неприятная ночная мгла. Я остановился на углу.
Домик Ненашева на противоположной стороне улицы был освещен луной и походил на старообрядческий скит.
Что там сейчас делает Машка?
Может быть, спит на своем соломенном матрасике. Или тоже мучится бессонницей, как я. И причин для этого у нее было несравнимо больше, чем у меня. Бедная Машка…
Знакомо звякнула щеколда. В проеме открывшейся калитки появилась женская фигура в светлом платье, послышался приглушенный смешок, и женщина побежала через улицу.
Я запоздало шагнул в тень — и не успел.
Женщина остановилась, разглядывая меня. Я узнал Санечку-продавщицу.
— Фу ты, господи… — сказала она. — Напугали как. Чего вы здесь бродите одни. Слышите, девки в роще поют, шли бы туда, что ли.
Я не нашелся, что ответить.
Санечка помолчала, усмехнулась и оставила меня одного.
Какое мне было дело до амурных похождений Ненашева!.. Я не спеша двинулся домой.
Гармошка ужо утихомирилась. В комнате лунный свет завладел постелью моей хозяйки. Я прошел в свою комнату, стащил ботинки и лег.
«Бедная Машка!» — подумал я, засыпая.
Утром, естественно, я встал поздно. Когда вышел из своей комнаты, Липа уже успела вернуться от своих кур.
Она приготовила мне завтрак, поставила на стол горячую яичницу, свежее масло, сама присела у печки, поглядывая на меня, как мне показалось, сочувственно.
— Чего вы ночью бродили? — вдруг спросила она. Вот тебе на!.. А я-то решил, что она ничего не слышала.
— Так, не спалось.
— Я уж подумала, может вас с похмелья мутит. Хотела рассола с погреба принести, да вспомнила, что вы соленое не любите. Вот молочко свежее, кушайте на здоровье.
Я взял стакан… и увидел на столе свой бидончик.
— Липа, вы были у Ненашева?
— А как же, была. Бидон-то мне нужен. Да вы не беспокойтесь, молоко я у соседки взяла. У нее корова хорошая. А от Машки я теперь и сама молоко в рот не возьму.
— Липа, что там случилось?
Оказывается, Ненашев выгнал Машку в стадо. Не буду повторять подробно рассказ Липы; одним словом, Машка свирепо встретила коровьего повелителя — племенного быка, а пастуха снесла с ног. Ее с трудом утихомирили прибежавшие на крик жители. Шею быку Машка все же успела пропороть — пришлось накладывать швы.
— Он у нас красавец, — рассказывала Липа. — Вы его видели?
— Кого?
— Да быка, опять же.
— Не видел.
— Породистый. На выставке премию получил.
Меня не интересовал бык, даже породистый. Я спросил про Машку.
— Ненашев обратно домой забрал. Пастух от нее отказался, говорит, сроду такой коровы не видел, как есть бешеная. На мясокомбинат, говорит, ее нужно свести, а то от ее молока и заболеть недолго. А жалко корову, молоко уж больно хорошее. Ночь в банке постоит — сливок вот столько…
Я уже подумывал послать телеграмму в Институт нейробионики, чтобы сюда в колхоз срочно выслали инспектора. Ненашева нужно лишить прав на Машку, запретить ему эксперименты над существом, обладающим разумом. И в то же время у меня не было уверенности, что прибывший инспектор не будет еще большим фанатиком от нейробионики. Тогда он останется глухим к моральной стороне вопроса, и я окажу Машке — а возможно и человечеству — плохую услугу.
Мне не хотелось опережать события.
Нужно вначале узнать: что собирается делать сам Ненашев…
Я застал его за завтраком.
На столе стояли шпроты, хорошая колбаса, сыр.
В литровой банке на столе было молоко. Машкино молоко!
Ненашев показался вначале несколько расстроенным, я уже было решил, что он отнесся сочувственно к такому активному протесту Машки… Что могло меня научить думать о нем так, как он того заслуживал?..
Ненашев пригласил к столу, я отказался. Подвинул стул к окну, задел случайно под столом пустую бутылку, она покатилась по полу. Я поставил ее обратно, к ножке стола.
Ненашев начал было рассказывать мне о событиях в колхозном стаде, я перебил его:
— Ты серьезно задумал это сделать?
— А что? — он даже удивился вопросу. Нужно же проверить, перейдут ли к теленку Машкины способности. Черт возьми! Ты понимаешь, как это должно быть интересно!
— А Машка?
— Что — Машка?
— Она согласна на такой эксперимент?
Ненашев взглянул на меня, промолчал и полез вилкой в банку со шпротами. Он не торопясь сделал бутерброд, откусил.
— С быком, конечно, я сам виноват, — он вытер губы полотенцем и потянулся за банкой с молоком. — Тут нужно делать по-другому.
— Как это — по-другому?
Ненашев отхлебнул из балки, на губе осталась белая полоска… хорошее молоко, жирное! Я отвернулся и начал смотреть за окно на улицу. На дороге копались куры. В тени под забором лежала свинья, толстое брюхо ее было измазано навозом… Что подразумевал Ненашев под словами: «по-другому»?
— Она еще натворила, — сказал Ненашев. — Санечку чуть на рога не подняла. Хорошо, та успела на крыльцо заскочить, а Машка на ступеньках запнулась. Вот тут я ее и отлупил.
— Как — отлупил?
— Очень просто, палкой. Черешком от лопаты. Здорово вздул… Подлая коровенка!..
Я снова стал смотреть на улицу… Почтового отделения в поселке нет, нужно ехать в село, за пятнадцать километров. Почтовыми делами ведает здесь та же Санечка, по совместительству. Значит, телеграмму в Институт придется посылать самому… Что еще придумал Ненашев? Что-то плохое, иначе бы он мне рассказал…
Стукнула калитка. Ненашев выглянул в окно.
— А, черт! — сказал он.
На крыльце послышалось шарканье подошв о половичок, затем в дверь протиснулся колхозный пастух — я часто встречал его с коровами — красноносый старичок в брезентовом дождевике.
— Что опять? — спросил Ненашев.
— Плохо, — ответил пастух. — Повязку с шеи сорвал, кровь идет.
— Ладно. Приду сейчас.
Пастух вышел.
Я поднялся со стула.
— Ты извини, — сказал Ненашев, — Видишь, какая карусель. А к тебе у меня просьба. Ежели пожелаешь, конечно. Я сегодня Машку накормить не успел. Аппетита у нее не было с утра. Может быть, пройдешься с ней в лесок, на травку. Тебе все равно где гулять, а ее одну я выпускать не решаюсь. Сейчас — тем более. К тебе она хорошо относится. Даже спрашивала. Вот только поговорить тебе с ней не удастся. Дешифратор не работает, батареи сели. Санечка обещала сегодня вечером свежие привезти. Да вы и без дешифратора друг друга поймете. Коровам, говорят, тоже свойственно сентиментальное восприятие мира. Родство душ, а?
Без иронии Ненашев не мог.
Он взял с вешалки халат, перекинул через плечо и вышел.
Это были его последние слова. Больше я его не слышал. И не видел. Точнее, увидел еще раз… но лучше было бы тогда на него не смотреть.