заставляли ее перестать думать о боли, успокоиться и погрузиться в дремоту и почти забыть о том, где она находится и из-за чего вообще приехала в Замок… Вот что такое жизнь: мы будем есть, что бы ни происходило вокруг нас! Если мы голодны — мы будем принимать пищу, железы будут выделять какие-то свои неизвестные соки, мы будем переваривать свой последний ужин и тогда, когда будем лежать мертвые. Как все это унизительно, думала она, не переставая глотать пищу. И еще она подумала: какое же человек животное — а сказала:
— Здесь действительно можно отлично поесть! — а потом сжалась от боли: восемь лет, о Боже, восемь лет! Он выйдет отсюда, когда ему будет пятьдесят два; как можно что-то начинать в пятьдесят два?
Она схватила его за руку и впилась ногтями в его ладонь под салфеткой, которой он счищал крошки со стола. В этот момент к ним направился администратор. Она зажмурилась от ужаса, что ее разоблачили, в то время как к ней приближалось его строгое, невозмутимое и полное достоинства лицо священника. Кто знает, на какую тяжелую работу его вернут из-за нее. Она всегда портила все, к чему прикасалась в его жизни. Надсмотрщик был уже у их стола и смотрел на них глазами, от которых ничего нельзя утаить.
— Вы довольны ужином? — спросил он.
— О, да, да… — пробормотала она. — Очень.
— У вас есть какие-то замечания?
— Нет, — сказала она. — В самом деле нет.
Она положила бумажную купюру под счет, лежавший в полураскрытой салфетке на тарелке.
— Тогда приходите к нам снова… — сказал надсмотрщик.
Она смотрела на своего официанта:
— Обязательно, — сказала она, — я обязательно приду еще.
Ей позволили встать и почти доковылять до дверей, чувствуя на себе их взгляды: на затылке, на спине, на боках и на бедрах, а потом, когда ее рука уже коснулась ручки, надсмотрщик окликнул ее:
— Эй! — крикнул он. — Вы забыли вот это…
— Что?
— Зажигалку.
— Спасибо, — сказала она и вышла в ночь.