о не надо — скоро поскребыши хвостом сметать станет, ежели можно так выразиться.
Дерганая стала, нервничает, то пугается чуть что, лягушка квакнет — а она уже на дно, то глазищами своими уставится, поцелуйчики воздушные посылает. Он, Хоп, может, и не очень образованный, но уж в бабах-то он разбирается, черт подери, изучил, а Рыбонька сейчас — типичная бабенка, у которой с монетой туговато становится.
Пошел Хоп на Пароходную Излучину — а сам твердо решил: все, последняя это его серенада для сомовьей девчонки и последний денек во Флайджаре, в дыре проклятой. Золото у него уж есть, а впереди, в широком мире, небось где-то и слава ждет, стоит только руку протянуть.
Посмотрел Хоп на небо, на тучи серые поморщился. С самого утра дождик льет, то припустит, то прекратит, а уж как тропинку развезло единственную, что к причалу на Пароходной Излучине ведет, — жуть. Противно, конечно, в грязи по колено барахтаться, но, может, оно и неплохо — в такие поганые деньки можно не беспокоиться, не шныряет ли кто поблизости.
Хоп ремень от гитары поудобнее через плечо перекинул да и пошел поскорее к берегу. Ну вот, значит, и причал заброшенный, скользкий, дрянь, а что ж делать — сел поудобней на краешек, привык уже, ноги над водой свесил и заиграл «Посади на могилке моей цветы».
Вот сейчас Рыбонька появится. Всплывает на поверхность ярдах в пятнадцати, стоит ему заиграть, потом поближе подбирается, замирает, глядит, как птичка, змеей зачарованная. Ох, знает он такие взгляды, навидался у дамочек, когда на танцульках играл. Ясно, скажи он слово — Рыбонька в крапиву кинется, да что там — в огонь жгучий войдет!
Закончил он первую песню, глаза на воду скосил — а сомовья девчонка отчего-то ждать себя заставляет. Задумался Хоп — может, не слышит она его? Он же не знает, где она живет — хотя сильно похоже на то, что далеко от Пароходной Излучины не заплывает. Может, мелодию сменить, черт ее знает, мало ли, может, ей «Хлопковые поля» не покатили? Сменил — нет, не показывается. Хоп еще сильней призадумался — видать, точно завязывать пора. Заиграл «Подпрыгнул дьявол» — уж из самых ее любимых.
Под ногами у него всплеск раздался, прямо под водой — разглядеть можно — фигура возникла, за столбом причальным прячется. Ухмыльнулся Хоп понимающе: роберт-джонсоновы блюзы — они на баб прям как колдовство действуют, ноги там у бабы или хвост — без разницы.
Позвал:
— Что это вдруг застеснялась, лапонька? Выплывай, дай хоть на личико твое поглядеть!
Возле пирса вода просто пузырями пошла, все равно как закипела. Хоп возьми да и наклонись. Глядит вниз, в мутную воду, ноги в воздухе болтаются.
— Эй, Рыбонька, это ты?
Быстро все случилось — только сердце захолонуло. Тварь чешуйчатая со ртом разинутым, зубами острыми наполненным, вылетела и челюстями, как капканом стальным, ноги Хопа и ухватила. Всего-то раз вскрикнуть и успел, тонким звериным криком захлебнуться, когда его, с гитарой вместе, в воду ледяную поволокли.
Сошлись над Хопом грязные воды старушки Миссисипи, и последнее, что он, помирая уж, увидал — девчонку сомовью. Смотрит, как он тонет, а в глазах распухших, зареванных — горе неизбывное.
Народ-то флайджаровский, когда Хоп Армстронг так с рыбалки и не вернулся, на том порешил, что подружку он себе новую завел, издалека, да и сбежал от Люсинды, лучшую долю искать. Хотя и такие были, что подумали — напился наш красавчик беспутный и по пьяной-то лавочке в дыру между досками свалился, утоп. Поболтали, конечно, малость — но на самом-то деле, кому какая, к дьяволу, разница? А пара недель прошла — и другие темы нашлись, о чем в парикмахерской судачить.
Три месяца прошло, как Хоп исчез. Закинул Сэмми Херкимер удочку, а крючок у самого пирса вдруг за что-то и зацепись. Он сперва решил, в водорослях каких запутался. Вытащил, а на крючке — бренчалка Хопова!
Гитара. Та, что дамочек очаровывала, из юбок их вытряхивала, денежки последние из кошельков у них выскребала. Теперь-то на ней все струны полопались, гриф растресканный, полировка вся ободрана, ровно зубами обкусана. Сэмми, инструмент изломанный с крючка снимая, только головой и покачал. Нет, не удивила его находка. Может, в том, что с Хопом бедным случилось, и его вины немного есть. Он ведь парню про сомовьих девчонок рассказал… рассказал, да не все. Про то забыл поведать, отчего это сомовьи девчонки — ЕДИНСТВЕННЫЕ русалочки, что на Пароходной Излучине обосновались.
Ох, парни, одно про них помните — большие они собственницы, а уж ревнивые…
Перевод: Н. Эристави
Сначала только тьма
Nancy A. Collins, «At First Only Darkness», 2011
Сначала только тьма: полная и абсолютная. Ни начала, ни конца. Вечная чернота. Густая, как смола. Тяжелая, как свинец. Заполняющая глаза, уши, нос, горло. Затмевает весь свет, все дыхание, все запахи. Во тьме нет времени. Нет прошлого. Нет будущего. Есть только непрекращающееся Сейчас.
Что-то не совсем темное движется, превращается в почти черное, затем в темно-серое. Темно-серый цвет превращается в несколько серых фигур. Серые пятна становятся светлее. Вместе с ним приходит звук, приглушенный и искаженный, как будто слышимый под водой. Это то, на чем нужно сосредоточиться, то, к чему нужно стремиться.
Серый цвет становится светлее. Темные фигуры движутся внутри него. Звук становится более четким. Серый цвет исчезает. Звук тянется сильнее: это голос. Нет, два голоса. Один низкий, другой высокий. Высокий голос продолжает звучать.
Серый туман тает. Тяжесть, сковывающая конечности и заглушающая чувства, исчезает. С его исчезновением приходят свет, звук, запах, голод.
Нет ни дыхания, ни пульса, ни слов, ни жара, ни холода. Но есть Голод. Голод — единственная острая вещь в притупленном и приглушенном мире. Голод — это вся боль, вся нужда, весь страх. Быть голодным — значит быть пустым, а быть пустым — значит быть в боли, все время. А время — это всегда Сейчас.
Существо опускается на колени. У него есть лицо. Из глаз течет жидкость, рот открыт, когда оно издает пронзительный звук. У него есть запах. Запах, который дает ему название:
Еда.
Голод жжет, крутит, обжигает и режет. Слюна вытекает. Есть только одна вещь, которая заставит агонию Голода утихнуть: еда. Откусывать еду. Пережевывать еду.
Клац. Клац. Клац.
Еда кричит. Кровь струится. Пальцы хрустят под зубами. Плоть — единственная хорошая вещь на свете.
Еще. Еще. Еще.
Еще еды, кричит он и хватает истекающую кровью еду, оттаскивает ее.
Встань. Руки машут, пальцы сжимаются их сводит спазмом. Нетвердые ноги подкашиваются. Простыни путаются. Найти еду. Запах свежей крови делает голод горячее, острее, болезненнее. Истекающая кровью еда рядом. Ее запах распространяется по воздуху, как туман.
Двигайся вперед. Иди на запах крови. Выйди за дверь. Иди по коридору. Красный туман плывет по лестнице. Еще шаг. Мышцы ног скрипят, как деревянные. Еще шаг. Лица предметов выстраиваются вдоль лестницы. Выглядят как еда, но не пахнут как еда. Еще шаг.
Истекающая кровью еда лежит на диване. Она стонет, раскачивается взад и вперед. Кровь на полу.
Кап. Кап. Кап.
Еда смотрит вверх. Рот открывается. Звук выходит наружу. Крик: Ричард. Что-то значит. Но что? Неважно. Все, что имеет значение — это голод. Ешь. Двигайся быстро. Голод.
Клац. Клац. Клац.
Кровь. Плоть. Тепло. Горячая. Солёная. Хорошо. Ешь. Всё. Зубы клацают. Челюсти сжимаются. Ешь. Еда кричит, борется и истекает кровью. Плоть отрывается, как мокрая бумага. Жуй. Еще. Продолжай жевать.
Что-то тяжелое ударяет в плечо. Шея слишком жесткая, чтобы повернуться. Повернись всем телом. Другая еда вернулась. Крики. Моника. Что-то значит. Но что?
Другая еда хорошо пахнет. Запах вызывает Голод. Голод жжет, колет, душит и причиняет боль. Ешь. Кусай. Плоть и кровь.
Клац. Клац. Клац.
Другая еда бросает оружие и убегает. Повернись назад. Истекающая кровью еда стонет, но не двигается.
Ешь быстро. Быстрее.
Челюсти двигаются. Кусай. Рви зубами и рукой. Хорошо. Больше. Расколи кости. Живот полон. Голод прекращается. Боль уменьшается и исчезает. Стой и смотри. Жди.
Крошечная искра, едва мерцающая, борется с темнотой, а затем резко оживает, пылая жаром и огнем, бросая свет во все углы. Все, скрытое темнотой, проявляется в одной обжигающей вспышке, как фотографии, сделанные во время грозы.
На диване лежит изуродованный женский труп. Губы, веки и кожа лица содраны. Она неузнаваема, если не считать обручального кольца, родственного кольцу на моей руке, которое прикреплено к руке, лежащей на крючковатом ковре у моих ног.
В углу шипит телевизор. Топор лежит на полу, где его уронил мой рыдающий брат. В зеркале над камином отражается бледный, впалый упырь, лицо которого размазано кровью, между скрежещущими зубами застряли куски сырой плоти, из левого плеча торчит искореженный кусок хряща и крови. Я инстинктивно отшатываюсь в страхе при виде такого отвратительного существа в моей гостиной. Затем я понимаю, что это единственное, что я могу видеть в зеркале.
Боль от голода — ничто по сравнению с ужасом. Воющая, кричащая агония, которая приходит от осознания того, что ты не просто мертв, а действительно в аду. Я пытаюсь закричать, но все, что получается, это низкий, хриплый стон, похожий на шум ветра в трубном органе, на котором я играю в нашей церкви.
О, Боже! Моника! Господи, Господи, Господи, что я наделал? Святой Боже, помоги мне! Помоги мне!
Тьма возвращается, на этот раз навсегда, и гасит пламя. Свет умирает, и мир снова поглощает тень. Лучше забвение ходячих мертвецов, чем ясность проклятия.
Истекающая кровью пища дергается и начинает подниматься. Это больше не еда. Улови запах пищи. Следуй за ним. Мышцы ног напряжены. Трудно идти. Выйди по запаху из дома. Солнечный свет жжет глаза. Впереди фигуры. Много, много фигур. Еда? Нет. Фигуры движутся слишком медленно и слишком плохо пахнут, чтобы быть едой. Фигуры — это не еда.