60-летие жены Романа Каплана, красавицы Ларисы, в «Русском самоваре». Ее отсутствие на фотографии так же, как и некоторую самодовольную мордатость присутствующих, возмещает главный герой события, изваянный из льда лебедь, подарок Романа (который с трубкой). Отмечаю определенный сплав шика и изящества: не колье какое-нибудь, сующее под нос гостям свою банковскую цену, а художественная вещь, на глазах у всех исчезающая. Однажды грек, мастер по изготовлению лир, предложил поучить меня танцевать сертаки (по совпадению было это тоже на дне рождения его жены). Оказалось делом весьма непростым, и когда я не одолел счета «раз-и», мы прошли к столу, налили по рюмке и разговорились. Он спросил, публикую ли я свои стихи (жена успела сказать ему, что я их пишу). Я ответил, что в последнее время (было самое начало 90-х) да, их стали печатать… А зачем?.. Ну, так принято… Мало ли что принято, отстранил он объяснение. Нет, это против искусства. Искусство – это как мы с вами протанцевали, кончили, и ничего не осталось, как бы и не было… После «Самовара» я бы решительно подтвердил его подначку лебедем.
На фотографии справа:
В двухкомнатной квартире Джованни Бутафавы (см. очерк «Великая душа») было катастрофически тесно: повсюду, почти впритык, стояли колонки книг в человеческий рост, среди них пробирались, как между сталагмитов. Теснее всего мне казалось на кухне, там тоже были книги в вертикальном измерении, хотя и ниже, стопками, зато в ней во множестве громоздились кастрюли, миски, котелки, сковородки и проч., поскольку он, помимо всех своих талантов, широко известных, был еще замечательным кулинаром. Мне лестно вспомнить, что когда мы в первый раз приехали в Рим, он закатил ужин, мясо для которого купил, как он выразился, в «маленьком мясном бутике», где столкнулся с Джульеттой Мазиной. Они были знакомы, она спросила, каков повод, он объяснил – «приезд русских друзей». В другой раз – я прилетел один – он объявил мне, что вечером мы пойдем в дорогой ресторан. Дороговизна – определяющий критерий. Он заведовал тогда отделом культуры в «Эспрессо», а «Эспрессо» был прекрасно осведомлен в самых разных областях итальянской жизни. Ресторан был из тех, в который надо звонить по телефону, чтобы забронировать место, а подойдя к двери, в звонок и некоторое, правда короткое, время ждать фейс-контроля. Была бутылка рислинга, лучшего я не пил, и был судак по-польски, всего лишь, блюда вкуснее не едал. Когда мы вышли, я ему именно это сказал. Он принял к сведению, но без восторга. Да, – согласился, – но недостаточно дорого.
В продолжение нескольких лет прилетал в Москву на свой день рождения, в середине января. Он был поклонник кухни моей жены, конкретно – грибного жаркого. С собой привозил бутылку «Вдовы» и доску, на которой располагались разные сорта сыров. Однажды его поселили в «Космосе», он вышел к завтраку и заказал творожники, тоже любимые. Официант принес, он спросил, а сметана? Тот сказал, кончилась… Этого не может быть, завтрак только что начался… Тот сказал, ладно, только без шума, – и вынес под полой передника мисочку со сметаной, из которой шваркнул на творожники две ложки. Японец, за соседним столиком евший сосиски, не знавший по-русски ни слова, замычал со страстью и показал рукой: мне – из-под передника – раз-два. Получив, встал и выдал Джанни серию ритуальных поклонов.
Желающих получить о нем более насыщенные, яркие, хотя менее документальные сведения отсылаю к стихотворению Бродского «Вертумн», написанному на преждевременную смерть Бутафавы. Это прекрасные стихи. У меня к ним лишь две крошечные претензии. Первая – в них, на мой вкус, некоторый излишек торжественности, отчужденности от тепла, тем более жара, который исходил от Джованни при жизни, принадлежности к камню и растительности в ущерб витальности человеческой. Вторая – что друзья-интеллектуалы поэта (отчасти и мои) сказали, что чтобы получить в подарок такое стихотворение, стоило и умереть. Ничто не стоило.
Архимандрит Софроний (Сахаров) (1896–1993).
Две фотографии Стася Красовицкого. На первой он (в косынке, на десятилетия предвосхищающей бандану) с Игорем Куклесом, художником, замечательным, талантливым не только в пластике своего искусства, но и в глубине концепции изображаемого. Это Север, конец 1950-х. Вместе с поэтом Валентином Хромовым они тогда отправились в Вологду (поездом), оттуда колесным пароходом через озеро, дальше километров 20 пешком до Ферапонтова монастыря. Тамошние храмы стояли в те дни в развалинах, в лучшем случае по чуть-чуть ремонтировались.
Такие путешествия в условиях и обстоятельствах непредсказуемых были тогда не редкостью и по своей сущности прямой противоположностью нынешним, более экскурсионным, облегченно туристическим, по большей части автомобильным. Безоглядность, с какой многие мои приятели и я сам пускались в дорогу, вознаграждалась ощущением освобожденности в смысле слова, несравненно превосходящем «проведение отпуска диким способом», подлинности происходящего, короче, свободы, не нуждающейся в осознании. Свободы от всего и для всего. Время было наше, открывавшиеся виды, мельчайшие подробности, пробующие себя в разных состояниях стихии.
Второй снимок – внутренность только-только восстановленного, еще не обжитого храма Воскресения на острове Валаам, начало 1990-х. Он состоял под юрисдикцией Русской Зарубежной Церкви. Красовицкий, отец Стефан, ставший тогда ее священником, должен был в нем служить. Но Ельцин росчерком пера отдал храм в числе других Московской Патриархии. Осталась вот эта картинка необычайной внушительности, вместе умилительной, пронзительной, исполненной ясности и тайны.
Совхоз «Шушары», осень 1955 года. Мы на картошке – студенты Технологического института имени Ленсовета, специально для этого снятые с занятий. (И всех прочих учебных заведений, и всех городов СССР, и каждую осень.) Никакого недовольства, скорее так-этак развлекающая перемена обстановки. Лошадь всамделишная, не муляж, запрягаю-распрягаю более или менее умело. Покрикиваю «но», «тпру», возжами скотинку не нервирую, без крайней нужды не натягиваю. Что должности этой заслуживаешь, надо доказать, иначе стой весь день под дождиком в вязком глиноземе, выковыривай за плугом картофелины, наполняй ящик. Ночной сон в соломенных тюфяках на полу клуба вповалку. Ровная бесцветность вызывающего озноб пространства до горизонта и за. В сторону неизвестно где именно, но известно, что там, недалеко, прячущихся роскошных парков и навсегда, как их ни реставрируй, разоренных дворцов Царского Села и за ним Гатчины. Бурты картофелин – нищие горстки под низким-низким небом, которыми не насытить и полевых мышей, неожиданно юркающих в бороздах.
Это наблюдение общее, но лучше всего переданное Чеховым, дескать, каждая мать заявляет, что у ее младенца по-особенному глазки блестят, «но вот мой действительно необыкновенный, и это во мне не только мать говорит…». Чего наглядной иллюстрацией и выставлено это фото.
Когда Ане было 5 и она заболела ангиной, пришла участковый врач, сказала, что пропишет антибиотики. Аня сказала: «Папа против антибиотиков». Разговор шел при мне. Врач взглянула на меня, спросила: «Твой папа врач?» Она ответила: «Он СЫН врача». Объясняя непонятливой что-то вроде, что он не майор, а генерал-майор.
Миша же, 7-летний, ранней зимой был отпущен во двор. На каток, еще не залитый, зато прекрасно обозреваемый из квартиры. Через некоторое время он исчез. Мы с женой по очереди побежали туда и сюда, в ближайший парк, к школе, в отделение милиции. Пошел снег, быстро стемнело. Стала накатывать паника… Коротко. Мы увидели его под фонарем на дорожке, ведущей к подъезду, в семь вечера. Шел в осыпанной снегом шубке, не торопясь. Я выбежал во двор, что-то обличительное закричал, отвел руку, чтобы от души хлопнуть по попке. Он, в моей истерике не участвуя, остановился в нескольких шагах, спокойный, происшедшим как бы обрадованный, чуть-чуть развел руки в стороны и проговорил: «Захотелось немного свободы».
Фотографии 1974 и 1978 годов.
На второй – моя мама, Ася Давыдовна Авербух. Она была заметным в Ленинграде врачом-педиатром, к этому времени уже больше десяти лет как вышла на пенсию, но родители ее бывших пациентов и сами ставшие родителями бывшие пациенты постоянно звонили по телефону, просили приехать или принять у себя новую поросль. Между прочим, во время работы в поликлинике на улице Глинки (через сквер у Консерватории) она оказалась лечащим врачом некоторых моих друзей, Бориса Тищенко, Насти Браудо, Марины Басмановой, потом их детей; Мойка, проспект Римского-Корсакова был ее участком.
В свое время она окончила медицинский факультет университета Монпелье (потом в СССР Ленинградский педиатрический институт). Когда я был младенцем, в комнате стояла корзина (привезенная, кстати сказать, из Франции) с мамиными вещами на первое время после ожидаемого ее ареста. Ее ближайшая подруга по Монпелье была арестована в Харькове как японская шпионка. Но маму (допускается сказать: нас) Бог миловал. (Подругу выпустили в бериевскую пересменку.)
Над головой Ани – картина Сусанны Чернобровы «Олень», очень нам нравящаяся, милая нам и вообще прелестная.
Осень 1964 года, на скамейке возле ахматовской дачки в Комарове. Снимал Лев Поляков, я предложил ей читать стихотворение «Наследница». В нем 12 строчек – и фотографий вышло 12, отличались одна от другой только выражением ее лица (незначительно), положением губ, открытыми-закрытыми глазами. С годами они неприметно от меня разошлись по разным людям, просившим подарить или «на время», а кто, может, и «заиграл». Возобновить пропавшие тогда было просто, Поляков напечатал бы еще набор. Но потом он эмигрировал в Нью-Йорк. Я огорчения не ощущал и не ощущаю. Глядя на оставшиеся фото и зная стихотворение наизусть, я слышу ее свирельное контральто: «Казалось мне, что песня спета – средь этих опустелых зал». Подъем интонации: «О, кто бы мне тогда сказал, Что я», – перепад: «наследую все это! Фелицу, лебедя, мосты» – почти деловое перечисление драгоценностей, без тени похвальбы, ни вот настолько не выпячиваемое. «И даже собственную тень. Всю искаженную от страха. И покаянную рубаху. И замогильную сирень». Ни йоты поэтического вымысла, ни клочка вуали искусства. Что гармония идеальна, что в рифму – так потому, что так эта речь сложилась, эти слова, эти пункты свидетельства о наследовании сами собой сошлись.