пальцев – если оставить в стороне почерк – графика. Однажды я пришел на Ордынку, и она, показав на восьмилетнюю внучку Нины Антоновны, игравшую в соседней комнате, рассказала, что та попросила ее что-нибудь нарисовать. «А я, когда она была совсем маленькая, что-то по ее просьбе выводила на бумаге. Но после сегодняшнего художества она вежливо спросила: «Вы разучились рисовать?» Это она научилась».
Книга Рива, «где он требует Нобелевскую премию» для Ахматовой, по-видимому, та самая «Роберт Фрост в России», в которой он описывает их комаровскую встречу.
Меня задержали в больнице еще на несколько дней, и последняя полученная мною там записка была такая:
Толя милый!
сейчас уезжаю с «Легендарной Ордынки». Дала Нине для Вас Леопарди, у меня другой – подарок Лиды Чуковской.
Нина объяснит Вам, почему все хорошо, а я думаю, что
За ландышевый май
В моей Москве стоглавой
Отдам я звездных стай
Сияния и славы…
А.
12 мая 1964
Москва
В конце этого года Ахматова поехала в Рим, оттуда на Сицилию, в Таормин (она так и не решила, как называть город: Таормин, Таормино, Таормина), затем в Катании ей вручили литературную премию. Сопровождать ее должна была Нина Антоновна, которая, пока оформлялись документы, уехала в Минск ставить в тамошнем театре спектакль, – и в сентябре ее разбил неожиданный инсульт. Ахматова тяжело и остро переживала это несчастье, сразу попросила меня слетать в Минск, я звонил ей оттуда, сообщал о состоянии больной. Болезнь приняла затяжной характер, вместо Ольшевской в Италию отправилась Пунина. Я получил за время поездки семь писем (по большей части открыток, вложенных в конверт), телеграмму, разговаривал с Ахматовой по телефону. Однажды в Комарове, когда принесли очередную почту, я сказал про письмо из-за границы, которое находилось в пути чуть не два месяца: «Пешком шло». «И неизвестно, с кем под ручку», – отозвалась Ахматова, как бы вынося эти слова в эпиграф ко всей такого рода корреспонденции.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп на конверте 7.12.64. Открытка с видом площади Испании.]
Вот он какой – этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово-алую осень, а за Минском плясали метели и я думала о Нине.
Во вторник едем в Таормино. Хотят устроить вечер стихов.
Прошу передать мой привет Вашим родителям <···>.
А. Ахматова
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп неразборчив. Открытка с видом площади дел’Эздера.]
Вернулись ли Вы в Ленинград? В среду мы едем в Таормино. Сегодня полдня ездили по Риму, успели осмотреть многое снаружи, но красивее того розового дня на Суворовском ничего не было. Обе здоровы. Ахм.
[Приписка сверху: ] Привет милым ленинградцам.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64. Открытка с видом Пантеона.]
Жду врача из Посольства. Пусть скажет могу ли я ехать [в] Таормин и пр. Сны такие темные и страшные, будто то, что в Вильнюсе сказала дочка Трауберга – правда.
Где Вы?
Мы еще не знаем дня вручения премии.
Звоните Ане. Пусть меня все помнят.
Ахм.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64. Открытка с видом фонтана Треви.]
Сегодня был совсем особенный день – мы проехали по via Appia – древнейшему кладбищу римлян. Кругом жаркое рыжее лето и могилы, могилы.
Потом ездили на могилу Рафаэля. Кажется он похоронен вчера. (В Пантеоне.)
Завтра едем в Таормин. Ира две ночи подряд говорила с Аней по телефону.
Ахм.
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 10.12.64, письмо пришло, несмотря на перепутанный адрес: вместо «проспекта Карла Маркса» Ахматова написала «Проспект Ленина». Открытка с видом Пантеона ночью.]
«Из Таормина проездом»
Сегодня с утра мы уже в Таорминине [Так!]. Здесь все, о чем я Вам только что говорила. Целый день дремала. Сейчас у меня был Ал-ей Алекс. Он бодр и очень заботлив. Сказал, что г-жа Манцони хочет писать мой лит. портрет. Поэтому просит, чтобы я ее приняла. [Над строкой приписка: ] нужна библиография. Ей очевидно должна заняться Женя. Я так и знала, что Вы загоститесь в Москве. Целую мою Нину в Москве. Привет Вашим.
А.
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 11.12.64. Открытка с репродукцией гравюры А.П. Остроумовой-Лебедевой «Крюков канал».]
«Из Таормина проездом, Ахматова»
А вот и наш Ленинград. Я – почти в Африке. Все кругом цветет, светится, благоухает. Море – лучезарное. Завтра – вечер. Буду читать стихи из «Пролога». Все читают на своих языках. У меня уже были журналисты. Грозят телевизором.
Пишу Нине.
Думаю о ней. Всем привет.
А х м.
[Приписка сверху: ] Ира говорит: «Позвоним когда вернемся в Рим».
[Приписка сбоку: ] Покупайте воскресную «Униту».
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 12.12.64.]
А сегодня для разнообразия, вместо открытки – письмо.
Вечером в отеле стихотворный концерт. Все читают на своих языках. Я решила прочесть по тексту «Нового мира» три куска из «Пролога», о чем, кажется, уже писала Вам.
Завтра вручение премии в торжественной обстановке – в Катанье, потом опять Рим и… дом.
Все, как во сне. Почему-то совсем не трудно писать письма. Вероятно, меня кто-нибудь загипнотизировал. Врач дал чудесное лекарство и мне сразу стало легче. Как моя Нина? – Чем бы ее потешить…
Надо думать – Вы уже в Ленинграде. Прошу Вас передать мой привет Вашим родным. Сейчас ездила смотреть древний греко-римский театр на вершине горы.
Позвоните Ане и скажите, что мы с Ирой живем дружно и она чувствует себя хорошо.
Будем звонить из Рима
А.
[Телеграмма: ] Из Катании 14.12.64 в Ленинград. tous va bien demain partons pour Rome Achmatova (все благополучно завтра уезжаем в Рим Ахматова)
Как-то раз Ахматова попросила меня отвезти письмо Суркову. Я предварительно позвонил ему по телефону – оказалось, он за границей. «Ну, значит, скоро вернется, – сказала Ахматова. – Это раньше за границу уезжали надолго, а сейчас две недели – и назад». Такая же была и ее поездка.
Ей предшествовала встреча в Москве с Джанкарло Вигорелли, председателем Европейского литературного сообщества, кажется, им самим и организованного. Ахматова принимала его на Ордынке: на ордынском совете решено было, что удобнее и эффектнее всего сделать это в «детской», полулежа на кушетке. Она надела кимоно, припудрилась и прилегла, опираясь на руку, – классическая поза держательницы европейского салона, мадам Рекамье и др. – на что-то в этом духе и был направлен замысел сценария; плюс сразу возникшее сходство с рисунком Модильяни, неожиданное. Кимоно было новое, может быть, уже то, которое прислал брат Виктор из Америки; кроме него ее гардероб украшали – как домашнее, и одновременно слишком парадное для домашнего, платье – еще одно-два старых, чтобы не сказать ветхих, давнего происхождения. Возможно, этот стиль начался с Пунина, с его поездки в Японию; о визитах к ней японцев-переводчиков упоминалось мимоходом – за исключением одного, который произвел на нее сильное впечатление. Это был переводчик Полного собрания сочинений Толстого, она из вежливости спросила его, переводил ли он еще кого-нибудь из русских, он ответил: «Да, всего Достоевского».
Я выглянул в окно и увидел топчущихся в пустом дворе, разглядывающих номера подъездов двух толстячков, по виду иностранцев. Я спустился, спросил по-французски, кого они ищут, и показал дорогу. Один просиял, другой оглядел меня неприязненно, он был наш – сопровождающее лицо, из Союза писателей. Вигорелли вошел в комнату, остановился в дверях, картинно отшатнулся, картинно раскинул руки, воскликнул: «Анна!» Она подняла ладошку, легонько помахала ею в воздухе и произнесла не без строгости: «Привет, привет». Он поцеловал ей руку, сел на стул и заговорил сразу деловым тоном.
Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться – не теряя собственного достоинства – с «реалистически мыслящими» литераторами Запада. Недавний скандал с Пастернаком затруднял сближение, желательное и той и другой стороне. Ахматова оказалась фигурой, хотя и вызывавшей претензии тех (не левая – не революционна, как сформулировал Пазолини) и других (не советская и все прочее), но идеальной для создавшейся коллизии («Реквием», гонимость и вообще несоветскость – для них; патриотизм и неконтрреволюционность – для нас; ранг, авторитет и известность – для всех). Однако то, что «Ал-ей Алекс.» (Алексей Александрович – Сурков) «очень заботлив», вовсе не означало, что он был заинтересован сохранить привезенный товар в лучшем виде и больше ничем. С Ахматовой его связывали долгие и не схематичные – начальник-подчиненная – отношения. Он напечатал цикл ее верноподданнических стихов после Постановления и второго ареста сына – и он же искал ее одобрения своим стихам, говоря о себе: «Я – последний акмеист». Он издал после многолетнего перерыва первый со времени Постановления сборник ее стихотворений, прозванный по причине темно-красного переплета и «официального» шрифта «Манифестом коммунистической партии», – жутковатую книжку, со стихами о мире (которые она, даря экземпляр, заклеивала автографами других своих стихотворений), с многочисленными безликими ее переводами, – но издал. У него она могла попросить за кого-то, похлопотать о чьей-то жилплощади, он был ее начальство, вполне ее устраивающее. Время от времени она за глаза называла его снисходительно-ласковой кличкой домашнего, но не вполне выясненного происхождения – «Сурковер». Она написала, что он был «бодр», но, когда я читал письмо первый раз, я прочел «добр», и это показалось мне нормальным.