У Сыра были жёнка и трое детей. Жёнка — голландская, две дочки — швейцарские, а сын — рокфор! От первого брака было два внука: один — камамбер, другой — пармезан.
А у нас в тот год корова у колонки в лед вмёрзла. Еле отодрали, еле ископали, глядь — а она вся мамонт!., о молоке и речи быть не может. Отвели в музей. Музеец говорит:
— Это — не подделка, а подлинник мамонта, отличная сохранность, полный комплект. Мы б его купили, но у нас большие трудности. Денег нету. Можем обменять вашего мамонта на нашего индейца.
— Зачем нам индеец?.. Вещь бесполезная — ни молока, ни масла, ни сметаны, ни сливок, ни творога, ни сыра. Это — не продукт!
— Индейца не хотите? Ну, как хотите! А все равно мамонт не может вам принадлежать, он — государственный. Это ископаемое — наше достояние, принадлежит народу, науке и культуре, передовой общественности. Вызовем милицию, составим опись мамонта и конфискуем в пользу поколений. Меняйте вашего мамонта на нашего индейца, а то будет хуже! — говорит музеец, грубиян и жулик.
Ну его к черту! Взяли мы индейца. И правильно сделали, нет худа без добра. Индеец был тихий, курил себе трубку и сажал маис. От этого маиса, то есть кукурузы, вспрыгнули на ножки дохлые коровы, козы и овечки, гуси и жирафы, зебры и удоды, сами поскакали, дали молока!.. Загудели прессы на нашей сыроварне. Ох, нет добра без худа! Главный Сыр от радости съехал с катушек, в кресло покатился, запер свой кабинет и составил списки: кого переплавить, кого растереть.
Сижу и дрожу за бедную Надю, за Надежду Павловну, за душу святую. Так оно и есть! Сыр вызывает и Наде говорит с великим отвращеньем:
— Вас не переплавить, вас не растереть! Вы — старородящая! А у меня сырьёзный, ответственный сыр-бор. Кассыру из Минсыра, из Минсыробороны обещано давно, освободите место для юной пармезанки, дорогу — молодым!
Надя — на грани. Индеец курит «Яву» и думает: «Хана! Ведь он её угробит. Надо что-то делать, кому-то позвонить… Узнать — кого боится вонючий этот Сыр? И кто стоит на прессе?..»
А там на прессе как раз стоит приятель нашего индейца. Ему индеец позвонил, и выразил большое пожеланье, и попросил о маленькой услуге на вот каком секретном языке:
— Алло! Привет, китаец! Да это я! Индеец! А как живет кореец? Женился ли алтаец? А где сейчас гвинеец? Здоров ли кустанаец? Дежурят ли гаваец, малаец, гималаец?
И отвечал китаец:
— Давно пора, индеец! Я тоже — сырота, и всюду эта сырость…
Какое совпаденье! Минут через пятнадцать сама собой разбилась на сыроварне лампа — башкой своей стеклянной вдрызг о потолок. Малаец с гималайцем в такой кромешной тьме не ту нажали кнопку — и Сыр пошел под пресс!
Услышав эту новость, кассыру из Минсыра сказала пармезанка, что больше — никогда!.. Такой-сякой рокфор!
…Но всё равно ничто не поправимо. Душа Надежды жмётся к облакам, а плоть мычит, вмерзая в чёрный лёд.
До и после недели рукопожатия
Незримый лежал в трущобе и жевал сушёные финики. Сын пустыни, он выглядел дважды старше своих тридцати лет, и вдобавок глубокие, жирные, потные складки придавали его лицу выраженье кожаного мешка, где переливается с боку на бок протухшая питьевая вода.
— Эй ты, не бойся! — сказал он белобрысому, скуластому парню с завязанными глазами. — Сейчас я буду тебя кормить. Миска — в углу направо. Ползи!
Он никому не доверял кормить своих пленников, он любил это делать сам. В квартале, где Незримый родился, обитали стаи голодных птиц и животных, и годовалым ребенком он ползал средь них, посасывая сладкую гниль помоек, а позднее, встав на ноги, яростно дрался с ними за кость и за корку, рыча и зверея. Так добывали пищу многие дети его народа, они не боялись смерти, ничто не считали грязью, и брезгливая маска к ним никогда не липла. Выраженье брезгливости появилось гораздо позже, годам к двадцати, когда умопомрачительная помойка цивилизации распахивала свои роскошные, уже небесплатные внутренности, подманивая животных, чьи молодые, голодные железы вопили, что жизнь единственна.
Белобрысый облизнул пересохшие детские губы в кровавых трещинах и не сдвинулся с места. Руки его за спиной были замкнуты на железку, и жгучая боль разливалась в левом боку, текла в поясницу и закипала в ногах, раскаляя ступни.
Незримый знал эту боль наизусть, и силой воображения он сейчас пропускал сквозь себя кипяток этой пытки, чтоб удвоить страданье, униженность и отчаянье жертвы, для которой он был незрим. Как бог, подумал Незримый, как неподсудная сила, чья непреложность выше добра и зла. Благодаря этой силе он выжил в таких переделках, которым не место в памяти, если ты не издох и жизнь тебе предлагает своё время и действие в обмен на забвенье.
Он вырос в огромной семье и уже не помнил, сколько там было сестёр и братьев — полтора или два десятка? — так много их вымерло от болезней, жестоких драк и несчастных случаев. Но самой красивой из них, самой весёлой и нежной, самой незабываемой, несомненно, была Камилла, эта шлюха, — с удовольствием вспомнил Незримый и улыбнулся, мысленно перебегая кровавую диагональ той улочки в Триполи, где она расплескала мозги, поскользнувшись на подоконнике и оставив ему в наложницы восьмилетнюю дочь.
— Хочешь выпить? Я сделал тебя знаменитым. Все радиостанции крутят сегодня ту плёнку с твоим голосом. Весь мир думает о тебе. И обо мне, никому не известном. Твои портреты во всех газетах. А мои, слава богу, нет. Я, безымянный, незримый, не лезу в глаза и пью за твою всемирную славу. Если ваши ослы ровно в девять не удовлетворят мои скромные просьбы, я прострелю твои мозги через задницу. На, выпей!
Незримый железными пальцами сжал заложнику ноздри и влил ему в глотку полстакана местной паршивой водки. Он захлебнулся и выблевал желчь в приступе судорожного кашля. Руки, замкнутые за спиной железным кольцом, мешали ему глубоко вздохнуть, и он кашлял все громче.
— Заткнись, падаль! Услышат… — Незримый стал колотить его кулаком по спине, меж лопаток, и пленнику сделалось легче, он больше не кашлял. С отходом желчи воздух ему показался слаще, и горечь на губах и во рту медленно отмывалась слюной и дыханьем. Он опьянел, расслабился и, сперва опустясь на колени, лег на каменный пол:
— Господи, это я, пошли мне воспоминанье!
Во сне он купил мороженое на пыльной, ветреной улице, которая где-то вдали обрывалась, впадая в море. Мать ходила туда на закате — потрогать рукой корабль и помечтать на скамейке. Прутиком он сосчитал чугунные ромбы в ограде Этнографического музея, на мраморных ступенях которого, как в зеркале, переливались струистые отблески волн и облаков.
Когда улица кончилась, он увидел, что на скамейке у самого моря сидела мать, читая газету, которую ей перелистывал ветер. Она обернулась и спросила, не разжимая губ:
— Мой маленький, радость моя, где же ты был так долго?..
Незримый рванул его за ухо, вышиб из забытья и выволок из трущобы на воздух:
— Поехали, быстро, быстро!
В кузове маленького фургона белобрысая голова заложника билась об железное дно, и он потерял сознание. Полицейские нашли его через семь минут после звонка: «Шеф! Под мостом у аэропорта…»
Через месяц он выписался из госпиталя и вернулся на родину, через год его перевели из Министерства Иностранных в Министерство Внутренних Дел. Через пять лет во всем мире объявили Неделю Рукопожатий, и на третий день он, запивая водой аспирин, услышал из телевизора голос Незримого:
— Народ моей молодой республики знает, что жизнь человека единственна и священна, это придает нам силы в борьбе за равноправие и справедливость, за человеческое достоинство каждого крестьянина и рабочего, а также будущей народной интеллигенции. Нам отвратительно любое насилие, мы с радостью подписали конвенцию по борьбе с терроризмом, и мы неустанно боремся за права человека. Открытость, добросердечие, уваженье ко всем народам и религиям — исконные черты нашего национального характера.
Тут Незримый зло и весело улыбнулся, сунул руку за борт кителя и вмиг исчез, уступая экран козе на горном лугу.
— Господи, это он! А-а-а-а-а!.. — закричал мученик, раздираемый лютой силой прозренья и падая вниз лицом.
К концу Недели Рукопожатий он уже не был русым, он стал серебряным, словно свежая кладбищенская ограда. И мычал на больничной койке, утратив речь.
Он забыл своё имя и как называется море, скамейка, мороженое, воздух, вода и всё то, что он чувствовал, чувствует, чувствовать перестает.
И мать в этом сне спросила, не разжимая губ:
— Мой маленький, радость моя, это что у тебя в головке?.. Инсульт?..
Коза (упорнографическая история)
Пришла Коза к Человеку: «Женись на мне, будем любовь делать!» Абзац.
«Ты что?!. - сказал Человек. У меня уже есть пять жен, и все мы делаем ковры». Абзац
«Трагедия!» — сказала Коза после абзаца и от горя запела.
Абзац.
Так родилась древнегреческая трагедия — «козлиная песнь», потому что ковры делают из козьей шерсти, когда нет и нету овечьей.
Конец связи.
Из циклаКАСТРЮЛЬКА-ЯДОВАРКА
Коллекция
Когда закрыли лабораторию развития старых проблем и открыли лабораторию развития новых проблем, профессору не нашлось в ней места, поскольку площадь его письменного стола сдалась в очень выгодную аренду. Но к тому времени у профессора было очень развито чувство будущего, и он не стал сражаться с начальством за свои законные трудовые права, зная прекрасно, что нет никакого будущего ни у зарплаты на этом месте, ни у начальства на этой площади, ни у проблем развития.
Чувство будущего способно стереть в порошок, озарить, вдохновить, вознести, грохнуть по черепу, заткнуть в щель, вытащить из бездны отчаянья, распахнуть веер блестящих возможностей, заманить в самое гиблое место. Все зависит от ядов, которыми это чувство Бу питается на клеточном уровне. От качества ядов и от количества.