И — с подсказки чайничка! — называл имя, отчество, фамилию, год и день рождения автора, и впридачу день, месяц и год, когда эти знаменитые строчки были написаны. И даже точный адрес и комнату, в которой произошло сочинение данных строчек, прекрасных и незабвенных!.. А ведь в этом доме за сто девяносто лет перебывало множество самых разных людей, и маленький чайник всегда с удовольствием выручал их своей изумительной памятью. Он подсказывал им названия городов, гор и рек, имена растений и звёзд, даты исторических сражений, годы рождения и смерти королей, царей и султанов, рецепты от головной боли, от ревматизма и нервной почвы, и как приготовить кокосовый пудинг, столярный клей и рассаду редиски.
По его подсказкам кроили и шили бальные платья и наряды для маскарада, переплетали старинные книги, чистили медный таз и пиджак, гасили свет уходя, мыли руки перед едой, чинили лампы и утюги, сапоги и будильники, писали контрольные и делали даже научные открытия, а также лечили от свинки!
Однажды летом чайничек поехал на дачу, там в него наливали воду и ставили полевые цветы. Он всё лето смеялся, потому что цветы его щекотали. А однажды воскресным утром в него насыпали землянику, и земляника его одурманила!.. Он сделался пьяным от счастья и чуть не упал, когда его ставили на стол вместе с другими чайниками. А потом в него наливали мёд, и у него на душе было так сладко! И он так сладко заснул! А когда проснулся…
А когда проснулся чайничек, он увидел, что все с дачи уехали, все-все люди, все чайники, его одного забыли, попросту бросили — да ещё и с липким, противным медом на дне! Шёл дождь, из окна дул холодный ветер, тоскливо скрипели ворота… Наступал осенний рассвет. В доме — пусто, кругом — ни души.
«Дзынь-бум-крап-пим-пам-бим-бом-буль-пшик!» — сказала вода, выскочив из пустого крана.
И бедный, всеми брошенный чайничек-отчайничек чуть не заплакал. И ты бы ревел, если бы так с тобой поступили!
«Я погиб!» — подумал отчайничек, всхлипнув носиком, и стал вспоминать свою жизнь, которая теперь показалась ему такой жалкой.
— Последний раз во мне заваривали чай ровно сто восемьдесят шесть лет назад! Ведь у меня нет крышки, она случайно разбилась, когда ещё не было ни трамвая, ни телефона, а по улицам бегали лошади. И вот получается, что почти всю свою жизнь я простоял на книжной полке, и в меня бросали одинокие пуговицы, колючие скрепки и кнопки, никому не нужные винтики, даже крючки! Это у-у-ж-ж-жасно! Как я мог такое терпеть?!. Лучше разбиться вдребезги!
Он уже собирался броситься вниз с подоконника, но вдруг в холодном, дождливом саду чирикнула птичка, — три раза чирикнула и два раза свистнула… И маленький отчайничек от этого свист-чириканья улыбнулся сквозь слезы и вспомнил, что жизнь его была не совсем такой беспросветной и совсем не такой ужасной. Ведь стоял он на замечательной книжной полке и знал чудесные вещи, тайны и приключения, которых не знали многие, очень многие из тех, кто с крышками!
Ведь есть же на свете чайники, которые думают, что прекрасней всего кипяток, и совсем, ну совсем ничего не знают о звёздах… И о том, что некоторые редкие чайники находят дорогу домой, куда бы ни забросила их судьба.
Тут как тут чайничек прыгнул в окно и стал кувыркаться в мокрой траве. Он купался там под дождём, пока совсем не отмылся от липкого мёда.
Бодрый и свежий чайничек, он помчался, сверкая, по извилистой длинной дороге из деревни Филофеевка в город Филофейск на Филофейную улицу.
Дул сильный ветер, и с деревца упало райское яблочко — прямо в бегущий чайник! Яблочко в нем застряло, и получилась великолепная красная крышка с хвостиком!
В плохую погоду чайники бегают гораздо быстрей. А электрички бегают одинаково и в плохую, и в хорошую погоду. В очень плохую погоду они бегают хуже, чем чайники. Поэтому, когда все вернулись усталые и продрогшие с дачи домой, маленький чайник уже стоял на своей полке, уткнувшись носиком в книги.
— Ой, райское яблочко! — сказал мальчик Митя и съел.
— Ты сам пришёл? — спросил он у чайничка.
— Сам! — ответил маленький чайник.
— Я так и подумал! — сказал Митя.
— Ты съел мою новую крышку, — сказал чайничек.
— Я так и подумал! — сказал Митя. И вместо крышки он положил на чайничек осенний кленовый лист, похожий на сказочную звезду, — на счастливую живую звезду.
— Я так и подумал! — сказал чайничек и три раза чихнул в доказательство, что всё это — чистая правда, а счастливая звезда три раза подпрыгнула.
От разрушения, от размыва и оползания…
«Всё прошлое — в настоящем, всё будущее — в прошлом!»— сказал сгоряча античный поэт и философ.
В наши дни, насыщенные научными потрясениями, одни люди, умудрённые неистощимыми знаниями, улыбнутся и перепишут эти слова в тетрадку, а другие, умудрённые такими же точно знаниями, будут потрясены столь наглядной и столь живучей глупостью античного «мудреца». Всё дело в том, что прозрения современной науки одновременно и подтверждают, и отрицают торжественную наивность древних. Торжественная наивность — интонация раннего детства. «Если сегодня не будет, как я хочу, — так чтобы завтра — было!» или «Во время войны моя мама ела одну картошку, потому что наши враги съели всё мясо, а картошку они не любили».
Но если бы не торжественная наивность человеческого детства, разве узнали бы мы, какими прекрасными были и какими прекрасными стали? Во всяком случае, мне совершенно ясно, что чудесное не изнемогает под тяжестью рационального опыта, а, наоборот, процветает сплошь и рядом, в самых неожиданных и до сей поры нигде не описанных формах, сохраняя своё живучее благородство и актуальную свежесть.
В моей истории все события прошлого рассказаны, как если бы они происходили в настоящем времени, а все события будущего — как если бы они уже произошли. Но это ровным счетом ничего не меняет. Зато помогает не извратить и не скомкать подробности, и не утратить живую нить этой, в общем, чудесной истории. Вот послушайте…
Маша Мискина, рыжая прыщавая дурнушка двадцати восьми лет, рослая и громоздкая, начисто обделённая напористым обаянием хрупкости и беззащитности, приехала в Москву навестить свою вдовую бездетную тетку Пелагею Григорьевну. Живёт Маша безбедно, десятый год работает дояркой, получает прилично и к деньгам относится с бережливостью — своё зелёное старое пальто наизнанку вывернула, перекроила, потёртые куски в складки прибрала, карманами занавесила, зато приобрела «музыкальную машину» и к ней десяток пластинок, весёлых и грустных, чтобы слушать всю эту музыку в подходящее для души время.
Отец Маши всю жизнь проработал плотником, ни ленью, ни пьянством, ничем худым себя не опозорил, в самые невзгодные времена не голодал, всегда корова была, свинья кормилась да кой-какая птица. Машина мать часто хворала — то животом, то грудью, но женщина была работящая, хлопотливая, чистоплотная, вылизывала дом свой, выхаживала каждую грядочку, а год с лишним назад умерла во сне от сердечного приступа. И Машин отец, Федор Григорьевич, смертно затосковал, но не запил и потихоньку не то чтобы справился со своим горем, а приспособился жить с ним, поскольку знал, что его незамужнюю и в летах дочь Машу пока любить больше некому. Не привлекала его голубка Маша ни парней, ни мужиков. Хоть бы вдовый какой подвернулся, пускай с детьми — разве это беда? Но ни в Летунёво, ни в Цвиркино, ни поблизости где — никто не умирал подходящим образом, чтобы пригожий человек остался с детьми без присмотра.
А десятого января пришло к ним, в Летунёво, письмо из Москвы от тетки Пелагеи Григорьевны, родной сестры Федора Григорьевича, — где просила она приехать, проститься и не оставить её в смертный час и в посмертный. Пелагея в конце войны вышла замуж за морского офицера и уехала с ним в Москву, чтоб работать там театральной кассиршей и вести весёлую культурную жизнь. Морской офицер оказался человеком серьёзным, всё время где-то учился, а потом, когда выучился, стал писать научные книги, которых Пелагея Григорьевна читать не могла, но которые именно поэтому считала чем-то священным и великим.
И вот Маша в зелёном суконном пальто, в чёрном платке с красными розами, в узорчатых валенках, которые в дни смертной тоски смастерил ей отец, едет с вокзала на улицу Гарибальди. Она не торопится, в Москве мороз, а ей жарко, чемодан у неё деревянный, сам тяжёлый, да и в нём не воздух. «Надо бы купить чемодан, кожаный, лёгкий — может, еще куда поеду», думает Маша и садится передохнуть на скамейку в сквере. В сухой фонтанной чаше, где лежат метла и лопата, голодные голуби терзают бублик, а две чёрно-синие вороны вопят и вот-вот отнимут мёрзлый, твердокаменный, но вполне съедобный кусок.
Маша звонит в тёткину дверь, обитую мягкой коричневой кожей со стёгаными, как на ватном одеяле, квадратиками. Ей кажется, что сейчас дверь откроет старушка или пожилая женщина, кто-нибудь из тёткиных приятельниц по работе, по жизни. Но дверь Маше открывает мужчина лет сорока, длинный, худой, близорукий, очень приветливый и очень Маше приятный, и в руке у него попыхивает малюсенькая рябая кастрюлька на деревянной ручке. Маша сроду таких кастрюлек не видала — оказывается, в них варят кофе. А в Летунёве пьют молоко и чай, там кофе никто не пьёт, кроме клубного художника — хвастуна и пропойцы, который скрывается от алиментов и стряпает кофе в большом медном чайнике.
Маша находит Пелагею Григорьевну в самом что ни на есть привлекательном виде, и это её удивляет и настораживает. Волосы крашеные, красиво причёсанные, губы — в помаде, на ногтях — розовый лак, и халат на тётке замечательной красоты, хоть куда иди — не стыдно. И вообще выглядит Машина тётка здоровой и нарядной, словно пришла с концерта или идёт на концерт. «Уж больна ли? — думает Маша. — Может, шутит, на любовь проверяет? Чудачка!» Но ей почему-то вдруг, безо всякой причины становится так хорошо, оттого что она здесь, в этом доме, и оттого что её тётка Пелагея Григорьевна, родная сестра отца, такая красивая и нарядная!