Шекспир и его компания вовремя привезли меня в Кембридж, за три часа до скончания того замечательного мероприятия. Но этих часов мне хватило вполне для чудес Книготворения и Рисункописания.
На обратном пути я везла какую-то штучку, без которой не мог работать компьютер учёного в глухой российской глубинке. Учёный был всемирно известен, а у него эта штучка сломалась, и компьютеров здесь тогда не было почти что ни у кого, исключая, естественно, иностранцев. И вот один всемирно известный английский учёный попросил меня провезти эту штучку для другого учёного. Обожаю такие всемирно полезные штучки!
Ещё на обратном пути я везла себе книги, которые были простительны ТОЛЬКО ДЛЯ ИНОСТРАНЦЕВ! Книг было очень много, тридцать два килограмма, в коробчатом клетчатом мешке на колесах.
— Это что же у вас там такое? — спросил таможенник.
— Книги, — я говорю, — книги, художественная литература.
Таможенник был начитанный, он заглянул в мешок и увидел, что литература там, действительно, вся художественная… Но, пока он раздумывал, что со всем этим делать и как со мной поступить, мимо прошел лорд и хладнокровно покатил мой мешок с книгами — как свою кладь, своей иностранной ногой, в башмаке ручной работы, толкая мою художественную литературу к выходу в город, где я была ему благодарна за такую находчивость в чаплинском ритме!..
Совсем не то поразило меня на Западе, что там все есть и всего очень много. Одной вещи там не было начисто, вот этой: «ТОЛЬКО ДЛЯ ИНОСТРАНЦЕВ!»
Страна моя грохнулась вдребезги, подстелив под себя соломку, в которой была эта страшная мина: «ТОЛЬКО ДЛЯ ИНОСТРАНЦЕВ!». Образовалось общество с очень общественным мнением ТОЛЬКО ДЛЯ ИНОСТРАНЦЕВ. Для этого общества и для его иностранцев наступили чудесные времена, которые я назвала гестапо успеха. Но образ, как говорят теперь — имидж, нашей страны среди иностранцев почему-то так сильно ухудшился, что надо теперь платить иностранцам за его улучшение.
Иногда я спрашиваю у того чемодана, что индианка сняла с багажного эскалатора на лондонском аэродроме «Хитроу»:
— Откуда она узнала, что ты — мой? Можно читать мысли. Но тебя в моих мыслях тогда не было, это я помню точно.
— Я сам ей сказал!.. Золотистой ленточкой. Меня в твоих мыслях не было, но ты в моих мыслях была.
— А не стать ли нам с тобой иностранцами, чтобы цену свою повысить, чтоб улучшить свой образ, «имидж» — и здесь, и там, и там-сям?.. — я его спрашиваю.
Он хохочет всеми гармошками, всеми листьями Книготворения и Рисункописания, которые в нём хулиганят.
А мимо бежит собачка со всеми подробностями, такая себячка с дамой.
Оптика
Сообщение о том, что ночь была тёмной и дождливой, считается образцом дурновкусия в англоязычной литературе. Но была эта ночь такова.
В жизни много раздражизни. За героями идут мародёры, которые побеждают, берут власть и с хохотом назначают героев идиотами века. Такая берлогика. Конкурс на лучшую мужскую грудь. Победителей не судят. Мучитель сидит в мучительской и побежденным ставит мучительские оценки за мучительские задания. Особо старательным выпишут чек на отрезанное ухо Ван Гога и вручат «Самоучитель икры на гитаре».
Часы бутикают под гдеревом сексаул, на котором растут трусы. Подсказки народов мира. Русские народные подсказки. Подсказки тысячи и одной ночи. Одна из них непременно будет дождливой и тёмной. Подсказки темной, дождливой ночи. Такой вот новый жанр напол-нолунился и свалился с луны на землю.
Где?.. В гдействительности. В гдетской книжке у Пришвина «собачка что-то причуяла» (желательно ставить кавычки и не тырить, не тырить…). А когда собачка причует, надо или сидеть столбиком, впадая в статуй-ство, или бежать во все стороны, или юркнуть в подземство (международное название — андеграунд).
Душили пожар всю ночь. А ночь была темней и дождливей, чем ожидалось. «Иракцев — больше, чем ожидалось», — говорит Евроньюс. А сколько их ожидалось?.. И где?.. Гдевочка говорит: обагдадились, обелградились, обафганились, обиранились. Где словечки её растут? На гдереве гдетства. Писать надо бы с большой буквы, как делают немцы. На Гдереве Гдетства у Гдеда-Мороза.
— О чём эти цветы? — она спрашивает.
— Колдун никого не кушает. Он исчезает их.
Через малую длительность вдруг возникла гдействительность исчезновений. Исчезли: горчичник плоский, международное право, общедоступность трески, обязательное среднее школьное образование, самокат на подшипниках, репертуарный театр, расплата за пытки, варежки на тесёмках. Завелись нагломаны, наглофилы и наглофобы. Нагломания стала витамином успеха. Потусторонним вход воспрещен.
Потусторонних всячески обзывают, колошматят железом, ногами, режут бутылками с выбитым дном. Потусторонних оказалось вдруг больше, чем ожидалось. Потусторонние стали бомжами и выглядят потусторонне, потусторонне питаясь на потусторонних помойках. Возле больниц они замерзают потусторонне. Потусторонним вход воспрещен.
Когда кислородное голодание, — часто зевают. Герои зевают часто. Миф, легенда и анекдот — их почётное место, пенсии вместо. Пьют они ерунду из отчайника и жуют сообща, каждый свою, переживательную резинку. А ночь — темней и дождливей, чем ожидалось. Страшно схватить паралич, инсульт, инфаркт, диабет, простатит, гангрену, Альцгеймера, Паркинсона и прочие крабы. У всех героев бессонница, древнегреческий хор и вестник — шпион древнегрецких богов.
Но бывает и проще того. Слёзы текут, в глазах — горячий песок, в затылке хрустят и булькают шейные позвонки. Потусторонний герой идет к нагломанскому аппарату, и оттуда выскакивает такое высокое внутриглазное давление, что зрительный нерв отдаёт концы, и свет вырубается.
Занавес. Зрение само по себе замечательное, а света нет никакого, и ни хрена не видно.
— Ты будешь видеть то, чего никто!.. — сказал оракул. — Надо было раньше, гад героический, раньше вести здоровый образ жизни, пасти овец, пахать и сеять, сыры варить, пушнину ловить, а не сидеть в одной и той же вредной позе, над писаниной голову склоня, мешая клеткам правильно питаться.
— Оракул, сжалься, дай мне капель, снизь давленье в глазках!
— Отстань! Я не аптека. Ваши капли ведут народ к хирургам в глазорезку. А страх подъемлет ваш иммунитет. Страх слепоты тебе откроет нечто. Ты слеп сейчас и был слепым всегда. Одну стекляшку дам тебе на пробу…
Оракул даёт герою стёклышко от пивной бутылки. Герой залезает, как в Гдетстве, на Гдерево и видит в стёклышко свои образ жизни, ужасный, смешной, убийственный. За героями идут мародёры и с хохотом назначают героев идиотами века.
Он выплёвывает переживательную резинку. Его более ничто не волнует, кроме счастья всё это видеть своими глазами. Он идёт в дорогую оптику к оптимисту и заказывает себе очки из того самого стёклышка, что дал оракул на пробу. Оптимист выбирает оправу и делит стекляшку надвое. Стёклышко от оракула — вещь растяжимая, видно и по ту, и по эту сторону вопроса. Очень дорого. Торг невозможен. Это ведь не именная (газовая!) плита на площади звёзд.
Это звёздочки счастья — видеть своими глазами чудесные ужасы и ужасные чудеса собственной жизни.
— Ну как тебе? — спрашивает герой, выходя из оптики.
— Ночь была тёмная и дождливая, — отвечает оракул, делая вид, что они незнакомы и всякий ответ безразмерен.
Всемирно известный кот
За окном плескал снегодождь, а на кровлях — до самого неба ворочался и дрожал холодец тумана, и в этом студне ветер скулил и посвистывал, мяукал и каркал. До нашей эры в такую погоду рождались эпос и лирика, мудрецы говорили загадками, сжимая до звёздной плотности свой опыт на этом свете, а также на том.
Всего прекрасней в такую погоду быть на Земле ребёнком, у которого есть роскошная собственность — Берег Молочного Зуба, Остров Среднего Уха, Долина Верхних Дыхательных Путей, красное горло и насморк, дающие полное право копаться в саду чудес, где мелочи жизни растут вразброс.
Но стоит на них обратить внимание — и вдруг все эти мелочи, как на магнит, на это внимание неукротимо движутся, скачут, текут, притягиваются, и в таком намагниченном виде прежняя их разбросанность, даже несовместимость, самым чудесным образом связует весь мир насквозь.
Маляр дядя Петя добавил в ведёрко с краской пузырек тараканьей морилки, как следует размешал и мазнул кистью по стенке. Работа пошла быстро и весело, вверх — вниз, вверх — вниз, краска была абрикосовой, сочные кляксы шлёпались на пол, устланный жухлым картоном.
За стеной на плите варилась баранина с рисом и овощами, в два часа полагалось рабочих кормить. Кроме этого маляра, было ещё два сантехника, один ушел отключать горячую воду, другой поехал за сварочным аппаратом.
Фрэнк Аллигатор (аллигатор — такой сорт крокодила в переводе на русский), всемирно известный писатель, который лет сорок назад «дал беспощадный портрет своего поколения», сейчас в элегантно мешковатом костюме хорошо пропечатался в левом углу свежей газетной страницы, украсив своим процветающим видом интервью итальянскому еженедельнику «Эспрессо». Всемирно известный вертел хвостом и мурлыкал о проблемах всего человечества и о себе.
Мальчик лет десяти, с компрессом на горле, пил в постели отвар травяной из алтайского сбора и томился в болезни. Кроме жестокой ангины у него была аллергия на краску. Из трещины в потолке сыпалось нечто вроде махорки — этажом выше учили девочку играть на фортепьяно. В сравнении с этой игрой дребезжанье и звон трамвая под окнами казались волшебными звуками арфы. Там, над трамвайной дугой, иногда разноцветные сыпались искры, а в стеклянной кабине трамвая сидел машинист и выпускал человека на любой остановке. Мальчик мечтал удрать из дома на улицу, проскользнуть в приоткрытую дверь, шесть этажей проплыть по перилам, выскочить в подворотню и в распахнутой настежь куртке долго-долго бежать против ветра — до самой смерти.
У кровати стоял широкий дубовый стул, застланный свежей газетой. На газете светилось белое блюдце с яблоком, из яблока торчал черенок с тёмно-зелёным листиком — если дунуть, листок дрожал. А под ним на стуле Фрэнк Аллигатор с молодецкой улыбкой старался попасть в самое яблочко: