Ну, конечно, Виктор!.. Это же так просто — Виктор! Как могла я такое забыть? Виктор Панов. Я же пишу правильно: тётка его — Зоя Панова. Но нет как нет ни на конверте обратного адреса, ни в письме. И ни одной там письменной буквы, всё оно мелкими точечками выползло из компьютера. Никто не приехал, не позвонил. Потом друзья мои узнавали: нет в том городе со стеклянным залом и субтропическим ливнем никакого Панова Виктора.
Совершенно загадочная история! Если всё это — умственная игра и фокусы магнетизма и электричества, так лучше их запускать в утюги, пылесосы и прочую бытовую технику. Ведь жуткая пошлость — выдавать желаемое за действительное, сочинять в своё удовольствие фальшивые документы да ещё заставлять какой-то компьютер в субтропиках тюкать письма и слать их мне из Москвы.
Но какое всё-таки чудо, что я вспомнила имя! Ведь и в самых пошлых фантазиях — незабвеннее тот, чьё прозвище «урка», чем те, кто его отбросил от имени.
Тыр-р-р — пыр-р-р
Где, где? У козла на бороде, козёл плывёт в ковчеге, ковчег плывёт в потопе, Ной глядит на небеса, — нет ли там голубки Пикассо с веточкой оливы в клюве. А мимо едут люди на дощечках.
Гдействие первое. Гдекорация гдействительности: гдес-пот, гдемос, гдемагоги, гделегаты, гдепутаты, гдезинфекция, гдезертиры, гдепортация, художественная гдекламация, гдельфины в цирке, гдекольте у гдекадентов, гденди Байрон, гдефицит и гдевальвация, праздничная гдемонстрация, спирт-гденатурат. А мимо едут люди на дощечках.
Далее — гдетали гдетства. Гдевочка живет на гдебаркадере. Гдебаркадер — такая пристань плавучая, понтоны и суда, причал для других.
В гдеталях гдетства есть целебный яд, и он помогает. У них тут, где в данный миг я пишу тебе, на гдереве качаясь, — рецепты этих вот гдеталей гдетства берут аптеки. Получается лекарство из ужаса чудес, чистейший кислород. И этот кислород тебе никто не перекроет. Скоро буду! Конец связи.
В цинковое корыто ставили стиральную доску, которая упиралась прачке в грудную клетку, иногда и в живот. Доска была облицована ребристой, волнистой жестью. В корыто вливали ведро нагретой воды, воду грели в печке, на чугунной плите, на примусе, на керогазе или на солнцепёке. А кому бешено повезло, грели в баке «Титан». Постирушку замачивали на ночь, каждую вещь натерев на ребристой доске хозяйственным мылом, незабвенный запах которого был тошнотворно едок, если мыло сварили правильно и без воровства.
Красавица прачка, склонясь над доской, с прелестным проворством отлавливала в мыльной воде бельё, скользкие рукава и вороты, и терла ритмично о доску с волнистыми ребрами жести, а доска ритмично раскатывала рокочущий звук «тыр-р-р — пыр-р-р». А в это время по улице в чистой крахмальной рубашке муж её мчался на личном транспорте к себе на работу, в сапожную мастерскую, в стеклянную будку.
Мчался он на крепкой доске, под которой вертелись колёсики, сверкающие так ослепительно шариками-подшипниками в стальных ободках. Доска обшита была войлоком, ватином и натуральной кожей, и той же кожей были обшиты брюки — ниже спины, до колен. А спереди брюки были из тёмной шерсти в полосочку, аккуратно зашитые наглухо, где чуть выше колен кончались в трубчатых брючинах ноги, оторванные, отрубленные, проглоченные Великой Отечественной войной.
Доска, на которой он ехал, была размером с крепкую табуретку, и от земли её отделяло малюсенькое пространство, иначе ездок не смог бы двумя чурбашками, что держал он по штуке в каждой руке, отталкиваться от земли, от булыжника и асфальта, и ездить не мог бы на личном транспорте.
Чурбашки были подкованы снизу железом, а сверху имели ручки, обитые кожей. На этом транспорте ездили молодые, сильные люди. Иногда они вдруг ни с того, ни с сего начинали петь, во время езды набирая скорость. И тогда пешеходы на двух ногах улыбались, им подпевая, пропуская вперёд этот личный транспорт, а доска ритмично катилась по ритмичным булыжникам с ритмичными ребрами, и ритмично она по майданам раскатывала рокочущий звук «тыр-р-р — пыр-р-р».
Эти доски, стиральная и с колесиками, были древними музыкальными инструментами, извлекать из которых звук можно только в той самой древности, подробной, не проклятой, не убитой. Там пахло керосином и примусом, самосадом и самогоном, гдезинфекцией в бане, эфиром, йодом и спиртом в госпитале, хозяйственным и дегтярным мылом, сковородками с жаркой на рыбьем жире, пахло кожами, пахло кровью и гноем расцвета военно-полевой хирургии. А чем пахли Геракл, Одиссей, Македонский?.. Чем пахли кентавры с циклопами, аргонавты, троянцы, войска, полководцы, герои гдействительной древности?.. Какими огдеколонами, гдезод орантами?..
Во мраке, где мы пребываем в зареве электричества, истошно вопя о счастье — жить не в те времена, а в эти, — я ритмично раскатываю рокочущие просторы гдеталей, и море едет в крахмальной рубашке пены, где Афродита «тыр-р-р — пыр-р-р» о волнистые ребра чуть выше колен легенды, преданий, никем не преданных даже под пыткой, когда едешь на досточке и от земли отделяет малюсенькое пространство, иначе ездок не смог бы «тыр-р-р — пыр-р-р» чурбашками по штуке в каждой руке отталкиваться, и мчаться, и вдруг запеть ни с того ни с сего.
Теперь, в блеске новых идей, он — посмешище и обрубок, памфлетный фантазм, одна из самых дешёвых тканей для кройки и шитья на фабрике чтива. А зря!.. Опасное гдело, оно отомстится. Как выскочит и как даст сдачи, — только держись!
А на той стиральной доске, если правильно выстирать человека, который от боли в спине пребывает в энергетическом проломе; если выстирать спину на той доске с волнистыми рёбрами, чтоб доска ритмично раскатывала рокочущее «тыр-р-р — пыр-р-р»; если выполоскать ритмично, выкрутить, отжать и развесить ту спину, — все глаза её распахнутся в слезах благодарности!.. А неблагодарной спине и «тыр-р-р — пыр-р-р» не поможет.
… у них тут Ямайка, очень тепло и яблоки рожают котят.
Конец связи
Композитор счастливых случайностей
Шарик размером с яблоко был целлулоидный, и его целовал радист на работе в Арктике. Был он автором секретных научных физ-мат сочинений, был он также философом, художником, пианистом и композитором счастливых случайностей, а в его целлулоидном шарике была малюсенькая дырочка, совсем незаметная, не толще укола тонкой иглой.
В эту дырочку глядя, чудесным образом попадаешь мгновенно из Арктики на материк, в глубокое, солнечное пространство летнего дня, где пахнут густые травы, цветы, деревья и сияет жена радиста с тремя детьми дошкольного и младшего школьного возраста, а в воздухе — птички, стрекозы, бабочки, пчёлы, пьяные от кислорода и солнца, и ты со всеми здороваешься, и все тебя знают, и все тебя спрашивают: «Ну как там наш человек?!. В чём он ходит и как выглядит?»
А ты ведь тоже к ним не с пустыми руками, у тебя на ладони — другой целлулоидный шар с малюсенькой дырочкой, глядя в которую они попадают в глубокое пространство радиста, где он в данный миг пьёт кофе из кружки, откуда идёт вкусный пар. Кофе он пьёт в Арктике, одет в телогрейку, за окном — северное сияние и чайка вопящая, лают собаки, и всё это слышно.
В ту осень из-за погодных условий защемило льдами эскадру ледокольных судов в проливе Вилькицкого. И все силы, включая золотые мозги, были брошены на облёт и обзор катастрофической ситуации, чтобы льдами не раздавиться и правильно зимовать. Все самолёты ледовой разведки занимались только этим облётом и обзором, как я поняла из разговоров лётчиков и моряков. А я могла вернуться из Арктики на материк только самолётом ледовой разведки, поскольку в девятнадцать лет у нормальных людей не бывает таких гденег, чтоб купить билет на пассажирский самолёт из Арктики в Москву, где могли тогда запросто выселить меня из общежития, отнять стипендию и «отчислить» из-за неявки на лекции в институт.
Радист всё такое прекрасно понимал, даже то, что меня выселят и отчислят не за это, так за другое, не сейчас, так потом. Но был он композитором, не забывайте, счастливых случайностей в самых катастрофических ситуациях. Услыхав на службе в просторах Арктики, что в четыре часа утра приземлится самолёт с министром Севморпути на борту и через сорок минут улетит в Москву, он прислал за мной допотопный, грохотальный грузовичок (никакого другого транспорта у радиста в ту ночь не было), чтобы рядом с тем самолетом и тем министром я оказалась по счастливой случайности, держа случайно в руках красивую очень бумагу, согласно которой меня должны были взять на борт непременно, поскольку бумага была министром этим подписана в солнечный майский день. И меня взяли на борт!..
А в кармане моём был целлулоидный шар, в котором радист в телогрейке пил кофе из кружки, откуда шёл вкусный пар, а за окнами чайки вопили и лаяли собаки.
Долгие годы из глуби этого шара давал мне радист такие замечательные советы в катастрофических ситуациях и дарил мне такие счастливые случайности, что я до сих пор жива.
С тех времён я держала в руках и заглядывала во множество шариков и шаров с малюсенькими дырочками в глубоко таинственное пространство, где прятались от посторонних глаз брошенные, но не разлюбленные жёны и дети, события, целые страны и города, гении и злодеи, замечательные картины, иконы, голоса, музыка, поэзия, учителя, сестры и братья милосердия, клоуны, акробаты, артисты…
В данный миг я сижу под елкой, где шары качаются от человеческого дыхания, от дверей, открывающихся и закрывающихся, от интонаций человеческой речи, походки, от снежного воздуха из распахнутой створки окна, от свистящего пара из чайника. В каждом шаре на ёлке есть малюсенькая тайная дырочка, глядя в которую чудесным образом я попадаю мгновенно туда, где все — живо, и все — сейчас, и все — глубоко личное, лично глубокое. Иногда в эти дырочки я кап-кап горькими или счастливыми слезами. У меня не бывает другой ёлки. А горькие слёзы — топливо космических расстояний, где таятся туннели, сквозь которые в одно мгновенье оказываешься в другой га